Уважение к вещи

      Дни потекли ровной серой полосой, в которой, впрочем, не было ничего плохого. Абель будил своего раба еще до рассвета, объяснял ему какие-то новые правила относительно чтения, письма и даже счета, оставлял задания на день и уходил на работу. Никаких других занятий у Германа, запертого в своей комнатке, не было, так что невольно он стал, кажется, самым старательным учеником, которого только можно себе представить. И порой это действительно приносило ему удовольствие. Особенно нравилось забираться с ногами на кровать, брать любую книгу из тех, что он обнаружил еще в первый день, и находить в них знакомые слова. Конечно, первым делом Герман научился писать свое собственное имя, и каково же было его удивление, когда он обнаружил, что героя одного из этих увесистых трудов зовут так же.              Другим развлечением в эти однообразные одинокие дни стало шитье. Первым делом Герман залатал всю одежду, которую господин принес ему, а затем принялся за себя. Он попросил купить куски какой-нибудь ткани, что Абель исполнил в кратчайшие сроки, и теперь временами занимал себя тем, что шил простые грубые рубашки, которые, впрочем, оказывались незаменимы при работе по дому или, под присмотром господина, во дворе и в конюшне.              Вечерами, когда Абель возвращался, Герман готовил им, потом рассказывал о всей проделанной за день работе и шел на улицу, чтобы продолжать починку покосившегося деревянного забора и очищение двора от сорняков и скопившейся за зиму грязи, гнилой листвы и другого мусора. Иногда в такие моменты он подолгу смотрел в сторону леса, опершись на лопату, и тяжело вздыхал. Свобода манила невероятно, с каждым днем все сильнее. С другой стороны, все сильнее становилось понимание, что лучше остаться. Хотя бы еще на месяц, а лучше — на два. Наступит лето, будет совсем тепло, а Герман к этому времени научится многому, заслужит большего доверия, разузнает, где в доме можно найти побольше необходимых вещей… И вот тогда можно бежать. А пока он мог только мечтать, глядя тоскливо на зеленеющие пейзажи.              В конце концов, поводов для жалоб ведь, правда, было не особо много.              После работы во дворе Герман возвращался и снова либо учился, либо помогал Абелю уже в доме, так что времени на сон почти и не оставалось. Поэтому иногда он отдыхал днем, прямо за столом, чудом не окуная волосы в раскрытую чернильницу. Лишь однажды он забыл ее закрыть, а потом и вовсе, дернувшись во сне, смахнул со стола, за что впоследствии был жестоко наказан — Абель отвесил ему несколько звонких пощечин и запретил тем вечером есть. Герман молча стерпел, сочтя, что вполне заслужил подобного отношения к себе. Впрочем, на следующее утро на его столе уже стояла новая чернильница, пусть и чуть поменьше прошлой.              Наверно, о такой жизни кто-то даже мечтал. Герман думал об этом, лежа в тишине и глядя в потолок. На столе догорала крошечная свеча. Юноша ворочался, но так и не мог уснуть, хотя лежал, кажется, уже несколько часов, и Абель должен был вот-вот прийти. Да, кто-то определенно этого бы очень хотел. У Германа была крыша над головой, еда, даже какое-то обучение, работа… Зачем холодное небо и стужа, если есть такое спокойствие и, кроме того,, в определенной мере, защита? И все же это не было правильным. Герман, как бы низко он не падал, как бы слаб ни был, родился свободным человеком и должен был им оставаться, а это просто жестокая ошибка. И он должен был ее исправить. Ну, хотя бы попытаться.              Понимая, что уснуть не удастся, Герман поднялся и прошел к двери, попробовал толкнуть ее. Заперто. Ничего нового. Юноша посмотрел под дверь, убеждаясь, что рассвет еще не скользнул лучами в окно коридора, и сел за стол, зажигая еще несколько свечей. Накануне вечером Абель пытался объяснить ему, как считать большие числа, и юноша так и не смог разобраться, поэтому, кажется, сейчас было время как раз для этого. Возможно, если у него начнет получаться, то на сегодня у него будет какое-то другое задание, более интересное, нежели попытки сложить огромное количество десятков друг с другом. Герман в полумраке нашарил огрызок карандаша и склонился над листом, исписанным цифрами. Что-то было в них, несмотря на всю сложность, завораживающее. Прекраснее было только впервые за много лет понимать, что означает тот или иной символ.              Когда Абель наконец-то пришел, осененный рыжеватым рассветом, Герман уже почти исписал лист, перепачкав пальцы в сером грифеле.              — Ты вообще сегодня ложился? — удивился господин, заглядывая через плечо раба. Тот стыдливо съежился и потер затылок.       — Доброе утро, господин. Я просто так и не смог уснуть сегодня. Простите, — он обернулся, чуть не столкнувшись с Абелем лбом, на что тот только хмыкнул, отстраняясь. Однако взгляд его как-то изменился, стал мрачнее.       — Это нехорошо. Надо хоть немного спать, иначе твой организм совсем не выдержит.       — Я днем иногда сплю, если совсем плохо, — пробормотал Герман, хотя что-то подсказывало ему, что господин вряд ли примет этот аргумент. Так и произошло: Абель покачал головой и задумчиво огляделся, будто что-то в темной комнате могло дать ему подсказку в решении возникшей проблемы. И, казалось, это действительно случилось. Что-то в его лице переменилось на долю секунды, чтобы смениться еще более хмурой серьезностью.       — Вот что, — наконец, произнес Абель, — иди и приготовь завтрак. Я сегодня вернусь домой пораньше, и мы с тобой решим, когда тебе лучше дать небольшой выходной.       — Не надо! — Герман протестующее замотал головой и тут же, испугавшись своей резкости, отвел взгляд. — Мне и без выходных хорошо, господин. Я в полном порядке.       — Это пока что. Иди и готовь еду. Я чертовски голоден.              Абель попятился в дверном проеме, демонстративно указывая Герману, что пропускает его, так что юноше оставалось только влезть в свою обувь и послушаться. По крайней мере, к слепому повиновению привыкать ему не приходилось. Не в первый раз указы господина кажутся ему абсолютно лишенными смысла. А в своих силах юноша действительно был уверен, и он все еще не хотел спать. В голове продолжали крутиться мысли о числах, их сложении и вычитании.              — Я думаю о том, чтобы тебя переселить, — произнес вдруг Абель, уже сидевший за столом. Он говорил, не отводя взгляда от книги, но Герману почему-то казалось, что за ним пристально наблюдают. Будто проверяют. Вот только что он мог сказать или почувствовать, если даже не вполне понимал, что ему предлагают? Юноша обернулся на господина и показательно нахмурился.       — О чем вы?       Абель все так же, не меняя позы, спокойно пояснил:       — Есть комната на втором этаже, недалеко от моей, где можно было бы устроить тебе спальню. Там хотя бы есть окно, и ты не будешь чувствовать себя как в шкафу.              Герман почувствовал, как нервно сжимается сердце. Вот он, шанс! Это неважно, что второй этаж, дом не такой уж высокий, чтобы разбиться, выпрыгивая из окна. Главное, не приземляться на ноги. И если Абель ему позволит, если действительно переселит…              Раб повернулся всем телом и склонил голову к плечу.       — Я же говорил, господин, что меня и так все устраивает. Я не хочу обременять вас больше, чем и так это делаю.       Абель посмотрел на него и медленно, словно готовящийся к прыжку хищник, раздвинул губы в широкой улыбке. Возможно, это значило, что пора бежать или, еще лучше, падать на колени, раскаиваясь во всем. Герману казалось, что этот взгляд и так вскрыл его, проник в самые тайные мысли, окруженные страхом и волнением. И юноша знал, что если господин скажет хоть слово, предостерегая его от попыток к бегству, то он не сможет не признаться.              Но Абель только рассмеялся.              — Ты готовишь мне еду, пока я отдыхаю, чистишь и чинишь мою одежду, убираешься в доме и за его пределами, развлекаешь меня своими глупостью и наивностью, и это я еще оказываюсь обременен? Если ты искренне в это веришь, то мне вдвойне смешно, а если просто подлизываешься, то получается очень и очень плохо.              Герман закусил губу и ссутулил плечи. Самым нелепым было то, что в какой-то мере верны были оба утверждения.              Абель опустил книгу и сцепил руки перед собой.              — Вот что, Герман, впредь не пытайся мне лгать или как-то льстить. Во-первых, ты в этом ужасен. Во-вторых, я смогу это увидеть. А ты, я полагаю, не хочешь быть наказанным, правда?       Тут юноша закивал, все еще не смея поднять взгляда. Конечно, пощечины и лишение еды — это не так страшно, но он был почти уверен, что за более серьезные проступки можно поплатиться сильнее. Особенно если у господина плохое настроение, что тоже играло немаловажную роль.       — Вот и договорились, — Абель хлопнул в ладони и снова поднял книгу. — А по поводу твоего возможного переезда мы еще поговорим вечером. Сейчас же…я жутко голоден, так что, смотри, не испорть нам завтрак.       Герман кивнул и снова отвернулся, надеясь, что блеск глаз не выдал его радости. Его план становился все менее безумным. Пусть под окном растет хоть розовый куст или какой-нибудь ядовитый плющ, но это все еще будет окно — пропуск в мир навстречу городам или лесным просторам. Все лучше, чем цепным псом взаперти… Уж он то, с детства самому себе порученный бродяга, знал это. И не было ничего прекраснее голубого неба, рассветов и свободы.              Герман мечтательно зажмурился и прикусил губу, чтобы случайно не всхлипнуть от переполняющего его счастья. Оставалось, может, совсем немного! Доучить счет да навыки чтения — и прочь! Прочь отсюда, прочь от рабства! Судьба дала ему шанс в виде этого странного священника оказаться в городе, стать чуть образованнее и, может, найти отличное место в этой жизни? О, Герман был уверен, что сможет устроиться, теперь-то уж точно.              И если это последний рывок, то надо только собрать силы — их, к счастью, и так много — и запастись терпением. И Герман знал, что справится. Уж ради этого он точно готов постараться.