Уважение к вещи

      — Святой отец!       Поскальзываясь на бегу, мальчишка почти чудом нагнал священника только в конце улицы. Он запыхался и теперь стоял, упираясь дрожащими руками в колени и жадно хватая губами холодный воздух. Влажные волосы растрепались, на обветренных губах виднелись бусинки крови. Вот только мужчину, кажется, это ни капли не волновало. Он даже не пытался скрыть нетерпение.              — Вы что-то хотели, сын мой? — спешно проговорил он.       — Да! Да… — мальчишка растерянно потер лицо руками, словно пытаясь согреть щеки и нос. — Я не успел сегодня в церковь, но мне очень хотелось поговорить с вами. Я столько о вас слышал!       Священник улыбнулся краешком губ, но так холодно, что всякому бы стало ясно, что что-то не так. Всякому, кроме дрожащего от холода и волнения ребенка, который видел своего кумира и свою единственную надежду впервые в жизни. Он даже не мечтал увидеть этого человека, а говорить с ним…              — Я понимаю, что вам, наверное, не очень удобно, но…       — Я завтра уже уезжаю из города, — мужчина пожал плечами и сцепил руки перед собой. — И даже сейчас я очень тороплюсь, так что говори быстрее.       Мальчишка покраснел и принялся нервно теребить свою кожаную курточку, потертую и грязную. Казалось, она уже дважды или трижды переживала своих владельцев, хотя, может, так оно и было.              — Конечно! Я… Простите меня. Я только хотел спросить, — мальчишка покачнулся на мысках и зажмурился, как если бы ожидал удара. — Если Бог учит нас любить своих родителей, как быть, если я не могу вытеснить из своего сердца ненависть? Как быть, если и они меня не любят?       Казалось, он мог бы говорить и дальше: бормотать, мямлить, чудом не срываясь на плач, но священник оборвал его взмахом руки. Его тонкие пальцы, мальчик почему-то обратил на них особенное внимание, взметнулись в воздух, чтобы начертать крест. Вот только никакого благословения не было. Не запели ангелы, и в груди не разлилось медовое тепло.              — Ты грешен, сын мой. И ты сам это знаешь. Так чего ты хочешь от меня? Я могу отпустить тебе твой грех, но он возродится снова, потому что это порочное чувство все еще в тебе, — быстро проговорил мужчина, словно читая с бумажки.              Ни одной эмоции не послышалось в его глубоком хриплом голосе. Но разве мог вдохновленный ребенок, чью надежду только что разорвали в клочья, заметить это?! Он шумно сглотнул, вытирая рукавом выступившие слезы, и опустил голову, чтобы спрятать лицо. Слабость. Все это слабость.              — Я понимаю, святой отец, — прошептал он и все-таки всхлипнул. Мужчина брезгливо поморщился. Ему явно хотелось поскорее уйти. — Просто…не могу.       — Наш Господь тоже преодолел не одно испытание! И мы не достойны блага в виде отсутствия страданий и преград.       — Они делают наши души чище, — мальчик согласно кивнул, не поднимая головы.       — Ну вот! Ты и сам все знаешь, — мужчина вытянул руку и осторожно коснулся ладонью плеча собеседника. Тот едва ощутимо вздрогнул и будто бы сжался еще сильнее. — Сражайся со своим грехом. Да благословит тебя Господь.       Священник слегка наклонил голову, потому что как-то закончить разговор было необходимо. Он окинул мальчика взглядом еще раз и направился прочь, перешагивая через лужи темной воды.              Той ночью восьмилетний уличный оборванец не вернулся домой. Он устроился на пожухшей осенней траве у реки, закинул руки за голову и долго смотрел в небо, усеянное звездами. В каких-то сказках, которые он слышал сотни раз за свою недолгую жизнь, их сравнивали с драгоценными бриллиантами, с росой, со слезами. Ребенок видел в них зияющие раны или чьи-то смеющиеся глаза. Он не мог спать, хотя глаза слипались и сознание туманилось.              За пару часов до рассвета мальчик сел, развел костер, чтобы согреться, и обхватил себя руками за плечи, позволяя себе наконец разрыдаться.       

***

      Абель не мог не быть священником. Его уважали и любили прохожие. Он был образован и, что важнее, умен. Сдержанность и терпеливость соединялись в нем с решительностью и спокойной уверенностью. И Герман впервые осознал, насколько широко усмехался его господин, когда с губ раба срывались невольные обращения к Богу. А еще Абель слишком хорошо знал людей. И по-другому быть, конечно, не могло.              — Ты удивлен? — он улыбнулся уголком губ. Господин все еще стоял очень близко к Герману и мог слышать его учащенное дыхание, видеть, как едва заметно меняется оттенок кожи на скулах.       — Да. В смысле, нет… Я имею в виду… — начал Герман и отвернулся. Выносить взгляд Абеля он больше не мог. Особенно теперь, когда в нем так явно показалась насмешка.              Абель рассмеялся и вдруг подался вперед, ухватив юношу за подбородок. Тот вздрогнул, тихо пискнул и застыл, не зная, как реагировать. Размышления, безумные мысли ушли куда-то на второй план, оставив только ощущение жестких пальцев на коже. Мертвая хватка. Сила, которой никак нельзя противостоять. Герман боялся даже дышать.              — Ты ведь понимаешь, что не должен никому рассказывать об этом? Я лишусь работы и, возможно, даже жизни, если хоть кто-то узнает, — прошипел Абель.       — Угу.       — Молодец. Я знал, что ты совсем не дурак, — свободной рукой он ткнул раба в грудь. Будто пикой проткнул, потому что даже сквозь одежду Герман почувствовал неприятный жар.       — Спасибо, господин.              Абель изумленно вскинул брови и снова засмеялся, чуть щурясь, как от солнца. Наверное, это сравнение смотрелось даже нелепо. В конце концов, Герман не был уверен, что в этих местах солнце даже летом особо яркое, как было у него.              — Ты закончил с обувью? — отсмеявшись, спросил Абель, будто ничего не произошло. Его лицо приняло прежнее выражение усталой скуки с налетом вечного разочарования. Выражение, которое так старило его…       — Почти, — Герман указал рукой на несколько пятен грязи, оставшихся на голенище высокого сапога. — Еще несколько минут, господин.       Абель кивнул и жестом приказал рабу продолжать работать. Он повиновался. Да и что еще ему оставалось делать?              Руки продолжали тереть кожу сапога. Так бездумно. И мыслями Герман был совсем не здесь. Он представлял себе небольшую церковь где-нибудь на окраине города, куда каждое утро стекаются жены и матери ремесленников, пока их мужчины уже собираются на рынок продавать товар. Вот женщины топчутся смущенно у стен, заглядывают друг другу в лица, узнают, улыбаются приветливо и ждут священника. Он появляется будто из ниоткуда, весь в черном, только белая кожа выделяется да алый переплет книги по богословию. И тонкими-тонкими пальцами он листает желтые страницы.              А ночью этими же пальцами ерошит волосы любовника-раба и обласканными молитвами губами прижимается к его раскрытому рту.              И Герману становилось еще страшнее. Где же тогда в мире святость, если в конечном итоге даже посвящающий богу дни и ночи оказывается содомитом? И стоило бы разочароваться в Абеле, в его грехе, в его лицемерии и лжи, но юноша вспоминал всех прочих, их губы, их руки… Могли ли они быть такими же?              Могли, конечно. За закрытыми дверями, вдали от глаз… Но разве Бог не видит все-все, что творится в его мятежных владениях? Почему же он разрешает такое?              Почему умирают младенцы?              Тугой ком стянулся где-то в животе, принося жуткую режущую боль. Герман понимал, что все это — лишь следствие пустого волнения, но не мог даже сосредоточиться на работе. Он вдруг посмотрел на Абеля, который вернулся к камину и что-то выискивал, переставляя коробочки и статуэтки на полке, и тяжело сглотнул.              Нужно было как можно скорее полностью подчиниться господину. Отдать остаток безвольного тела. Потом будет проще. Во всех смыслах.              Это осознание не пришло внезапно — Герман давно искал в себе силы и даже причины решиться, но не мог и гнал прочь все мысли об этом, но оттягивать дальше становилось подобно смерти. Он изводил ожиданием только себя, уж точно не Абеля. Тот, казалось, готов был дать рабу вечность на подготовку, но издевательство судьбы было в том, что именно эта подготовка и терзала больше всего.              Одна лишь ночь. Одна ночь, пропахшая потом и похотью, и господин поверит в покорность.       И тогда у Германа будет шанс.              Праведность в обмен на свободу и, возможно, саму жизнь. Звучит, как честная сделка? Ведь любой грех можно искупить молитвой и искренностью…              Искупал ли Абель все свои деяния, когда читал проповеди и, гладя корешок томика богословия, улыбался прихожанам?              Герман вдруг понял, что очень хотел бы увидеть, что и как говорит его господин в церкви. Верят ли ему люди? Видят ли в его глазах отблеск желаний Творца? Разве может неверующий человек убеждать других не оставлять веру и снова и снова приходить и возносить молитвы? Это было так смешно и театрально. Даже мысль об этом была оскорбительной, но, по ужасному стечению обстоятельств, правдивой.              И почему Небеса допустили все это? Почему ничего не исправили?              Герман неровно выдохнул и поднялся с колен, окликая господина.       — Я закончил.       Абель, даже не обернувшись, кивнул. Доверял. И в любой другой ситуации раб запомнил бы эту деталь, на всякий случай, но сейчас был просто не в состоянии. Ему хотелось упасть на кровать и уснуть, потому что самая тяжелая дума на утро всегда кажется чуть менее весомой. С другой стороны, Герман понимал, что полыхающее сознание не отпустит его так просто и он еще долго будет валяться и смотреть в потолок слезящимися глазами, кусая губы до крови.              — Я что-то еще должен сделать?       Абель все так же не повернулся.       — Если откроешь бутылку вина, то я буду тебе очень благодарен. Этой ночью я, кажется, буду много работать.       — Я могу чем-то помочь? — хрипло спросил юноша, в тайне надеясь и опасаясь, что господин ответит положительно. Он снова отказался перед знакомым выбором: остаться наедине с мыслями или со своим хозяином.              Абель наклонил голову к плечу, задумчиво потер подбородок и, наконец, посмотрел на Германа. Словно оценивал взглядом. И мысли о том невольно вернулись, переворачивая все в голове и дрожащем теле.              — Возможно, да, — наконец отозвался парень, задумчиво растягивая слова, произносимые и без того нарочито неторопливо. — Мне нужно будет немного разобраться в библиотеке и кое-что найти. Ничего сложного. Я просто буду просить тебя отыскать нужные книги на полках.              Герман похолодел, кажется, еще сильнее и виновато сжался. Вот он и обнажил окончательно свою беспомощную бесполезность.              — Я не смогу подавать вам книги, господин. Я совершенно не умею читать.