Die Geschichte kennt kein Wort "wenn"

      Я открыла глаза и не поверила увиденному – я снова очухалась не в каменном ущелье, а, можно сказать, чуть ли не у ворот концлагеря. Это уже не смешно. Я готова была поверить и в глюки, и в то, что поехала кукушечкой, да даже в то, что уже оставила своё бренное тело и попала в загробный мир.       Ну как так? Мне два раза прилетело по черепушке, я словила пулю в лёгкое и каждый раз открываю глаза в разном месте. Может быть, меня вообще похитили, вкололи какой-нибудь ядрёный препарат, и я сейчас просто в мире наркотических фантазий?       Как это обычно бывает в плохих фильмах, чтобы проверить реальность происходящего, герой щипает себя за руку. Ну, ущипнула. Больно, да. А реальность не пропала. Я не проснулась с облегчением, что это всего лишь плохой сон. И, кстати, о реальности – ко мне опять приближаются всё те же ребята в форме нацистов.       Я беспомощно огляделась – бежать было некуда, да и не в том я сейчас состоянии. Ушибленная голова снова болела при каждом движении, я чувствовала вялость и слабость. Мне бы полежать сейчас, в себя прийти, но куда там – неизвестные психи бодро подхватили под белы рученьки и потащили к лагерю. Я попробовала на английском воззвать к их человеческим качествам и хотя бы выяснить, что им от меня надо то? И опять бесполезно. Разговаривали они по-немецки и только между собой, неуклонно продолжая тащить мою тушку к воротам.       Вашу ж мать, это не тот лагерь, в который я приехала сегодня! Откуда-то взялась колючая проволока, повсюду расхаживали мужики в форме, как у моих конвоиров, мемориалов больше не было. Зато были изможденные люди в полосатой форме, которых перегоняли по территории, направляя на работы. Я невольно бросила взгляд в сторону, где был заброшенный крематорий, и мне резко поплохело – из трубы здания явственно шёл чёрный дым, и ещё был какой-то жуткий запах пепла, крови, да, наверное, самой смерти. Как такое возможно? Словно я каким-то образом попала в прошлое. Ну это же маразм, приправленный идиотизмом, такого не бывает. Всё-таки я живу в реальной жизни, а не в мире фэнтези. Это только в кино бывает так вот просто – опа, искупался чувак в озере и вылез в каком-то непонятном году времён Ивана Грозного. Волшебного артефакта я тоже в руки не брала, если предположить, что в прошлое может перенести какой-либо предмет. Господи, о чём я вообще рассуждаю? Но, получается, оба раза меня выбросило через какую-то временную дыру, и, по-моему, это связано как-то с крепостью, с которой всё и понеслось.       Мы дотопали до комендантского корпуса. Вместо того, чтобы подсказать, что мне сейчас делать, внутренний голос ехидно нашёптывал, что если я действительно попала в сорок какой-нибудь год, то мне конец. В принципе, да – в рюкзаке билет на самолет! С датой вылета аж две тысячи девятнадцатого года. Мобильник, мой загранник с цветной фоткой, кошелёк, набитый пластиковыми картами. Да и одета я, конечно, подходяще – ладно берцы, ладно серые джинсы, даже ветровка сойдёт, она у меня цвета хаки. Но вряд ли немцы оценят мою любимую толстовочку с эмблемой факультета Слизерин. А майка так вообще шедевр – на чёрном фоне огромная морда волка и надпись прямо в тему – "Born to be free".       Меня завели в какую-то комнату, по жанру ей полагалось быть штабом. Я осмотрелась – на стене огромная карта, столы, заваленные бумагами, гитлеровская символика где только можно и отрывной календарь на стене. Я с каким-то страхом вгляделась в листок и окончательно впала в ступор – восемнадцатое апреля, сорок четвертый год. Всё, тушите свет, сливайте масло. Вот и последняя огромная пробоина в логике.       Меня довольно грубо обыскали, вытряхнули на ближайший стол всё содержимое рюкзака. Нда, Александра, за свою невезучесть вы награждаетесь путёвкой на курорт с исключительно гуманным персоналом.       Со стула приподнялся мужик в возрасте, что-то спрашивая у солдат. Ну и рожа у него, отъеденная. Видно, комендант здесь. И усы, как у таракана. Под фюрера косит, что ли?       — Wer bist du? — пролаял он.       Где-то я уже это слышала. Я решила, что английский уже вряд ли поможет, ответила по-русски:       — Сама хочу понять, что происходит.       Усатый, видимо, отдал своим распоряжения, потому что один из солдат сразу же смылся куда-то, а остальные принялись активно изучать мои вещи. Ага, нашли мой паспорт, первая волна шока прошла. А вот усатый озадаченно крутит мой телефончик, пытаясь понять, что это. Ну, пусть, он же сроду не догадается, что без отпечатка моего пальчика эта штука так и останется для него загадкой.       А вот за такое уже хотелось треснуть по рукам. Они лапали мой скетчбук, листая рисунки, делали то, что я не позволяла никому. Но если это настоящий концлагерь, то высказать своё личное мнение – не самая удачная идея. Ладно, я потерплю. В комнату завели девушку – по виду моя ровесница, может, чуть старше. Из-за того, что на ней тёмное мешковатое платье и волосы под косынкой, было непонятно. Она тихо обратилась ко мне, стараясь не поднимать на немцев глаза:       — Я буду переводить для вас, постарайтесь отвечать сразу и не злить их.       Стоп, а лицо-то гугл-переводчицы мне кажется смутно знакомым. Такое, в принципе, можно сказать про каждое лицо с выраженными славянскими чертами, но всё же было ощущение какого-то дежавю.       Усатый фанат Гитлера уже начал что-то гаркать для перевода. Девушка обратилась ко мне:       — Кто ты такая? Ты русская шпионка?       Ага, реинкарнация Штирлица. Трепещите, немецкие угнетатели!       — Нет, ... — и тут я зависла. Вот что я должна сказать ей? Здрасьте, я из будущего. Передай этим уродам, что войне через год конец, пусть пакуют чемоданы и распускают заключенных?       А усатенький, смотрю, злится, вон как швырнул мой бедный паспорт об стол и уже чуть ли не орёт. Переводчица снова заговорила:       — Твоя фамилия Жукова. Какое ты имеешь отношение к маршалу Союза?       Да в том-то и дело, что никакого. Со знаменитым маршалом меня не роднит ничего, кроме одинаковой фамилии.       — Мы никак не связаны, просто однофамильцы — я вообще не подумала, что с такой фамилией меня ждёт отдельный пиздец.       — Как ты оказалась у территории лагеря незамеченной? И что это? — мне чуть ли не в лицо ткнули рисунком этого лагеря. — Говоришь, не шпионка?       Я не знала, что ещё можно делать в моём случае, кроме как уйти в глухую несознанку. Заманчиво, конечно, просветить тут всех о ближайшем и не очень будущем, да только кто же мне поверит? Правильно, никто, я сразу сойду за чокнутую. А что делали эти милые личности с убогими? Отправляли сразу в газовую камеру, как бесполезный материал, вот что. А я жить хочу. И понять, как работает хрень, забросившая меня сюда. И ещё хочу вернуться в своё время. Хочу вернуться домой.       — Отвечай, или тебя накажут — подала голос переводчица.       — У меня это..., ну, как бы, контузия, не помню совсем ничего — без особой надежды провернуть идею, ответила я.       Усатый тоже мне не поверил, заорал что-то. Переводчица тихо зашелестела:       — Ты лжёшь, я достаточно повидал в своё время контуженных! Последний раз спрашиваю! Говори, кто ты такая!       Я просто молчала. Ну вот правда, все идеи, как отмазаться, у меня кончились. Сказать, что меня, русскую, чисто случайно занесло в эти места, тоже звучало по-идиотски. Так меня сразу пристрелят за наглую ложь.       А тем временем, получив приказ от коменданта, два солдата уже бесцеремонно тащили меня по тёмным коридорам и лестницам. И притащили, суки, в одиночный карцер, куда ещё недавно я спускалась, как в музей.       И вот тут уже паника ударила по нервам — нацисты быстро избавили меня от куртки с толстовкой, и я на собственном опыте смогла выяснить, как применяли свисающие с потолка цепи. Это чертовски больно, руки были вывернуты в плечевых суставах, цепи впивались в запястья. Переводчица тоже проскользнула в камеру и тихо сказала мне:       — Они будут тебя бить. Если захочешь, чтобы остановились, рассказывай, кто ты.       Я подняла голову – нацист уже держал в руках чёрный стек. Бляять, ну прямо картина из фильма восемнадцать плюс со специфичным сюжетом. Только в пятидесяти оттенках чего-то там у героини было хотя бы стоп-слово, а вот я сейчас умру смертью русских партизан. Стек со свистом рассёк воздух и опустился на мою спину. Я чуть не задохнулась от боли – меня в жизни никто не бил раньше, даже просто шлепок по заднице в моей семье всегда считался табу.       Изначально я думала, что смогу держаться ничуть не хуже своих соотечественников, которые мужественно терпели пытки и не сдавались. Но реальность, увы, всегда отличается от наших намерений. По мере того, как хлёсткие удары сыпались на спину, меня накрывали волнами эмоции, и я даже не знала, чего в них больше – боли, страха или злости на бесчеловечных ублюдков, которые сейчас изобьют меня до полусмерти.       Понимая, что уже не смогу геройски молчать, я стала орать. Я крыла нацистов всеми приходившими в голову эпитетами. Я залезла в генетическую память и предположила, каким извращённым способом могла размножаться их нация, чтобы получить такие садистские наклонности. Я пообещала вернуться ещё в более раннее прошлое и перерезать всех их предков, чтобы такие твари никогда не смогли родиться. Сама я при этом чувствовала, что тоже потихоньку жалею, что появилась на свет, могли бы обойтись и без меня. Спину жгло огнем и, вдобавок, я, кажется, сорвала голос. Немец отбросил стек и, вытащив нож, прижал к моей шее, грубовато ведя лезвие вверх.       — Говори, или придётся подпортить твое лицо — перевели мне.       Ох, напугал, нет у меня той самой неземной красоты, чтоб я до дрожи боялась за её сохранность. Единственное,что пугало -то,что придется опять терпеть жуткую боль. И все же я покачала головой. Голос, похоже, отказался от меня на ближайшее время. Нациста аж перекосило от злости, он чуть сильнее вдавил лезвие в мою кожу где-то в районе подбородка.       — Es genügt!       Таак, а это у нас кто? Я даже не заметила, что за нашими развлечениями уже какое-то время наблюдает ещё один эсэсовский хрен. Но хотя бы остановил грядущую расчленёнку, и на том спасибо. Он шагнул ближе, и тут я на какое-то время вообще лишилась каких-либо мыслей. Потому что так не бывает, ну вот вообще никак не может быть.       Теперь стало понятно, откуда мне знакомо лицо переводчицы – оттуда, что они оба – вылитые герои военного фильма. Я своими глазами пересмотрела его раза три. Сюжет о пленном танкисте в концлагере и секси-нацисте, преследовавшем героя, зацепил в своё время не одно сердце. Моё, кстати, тоже. Но это же уму непостижимая маразматическая хрень, осознавать, что передо мной – штандартенфюрер Клаус Ягер! Вот-вот, и усмешка такая же, как в фильме, хитрая, расчетливая. Он двигался с грацией хищника, подбирающегося к добыче, и словно прикидывал, сожрать её сейчас или дать сначала потрепыхаться.       Солдаты, подчиняясь его негромкому приказу, быстро испарились из камеры, зато переводчица осталась. Интересно, её наверное зовут Аня, может, ещё и Ярцева? Немец подошел совсем близко, разглядывая мою тушку всё с тем же расчётливым интересом. Затем, как и в фильме, протянул руку, поднимая моё лицо за подбородок и вглядываясь в глаза. Вблизи он выглядел так же, как на экране, даже шрам точно там же оплетал щёку. И, конечно, этот знаменитый фирменный взгляд ярко-голубых глаз! Знаю, что многие девчонки, разделяющие истерию по этому экранному герою, душу бы продали за то, чтобы оказаться в подобной близости с ним. Но не я. Земля не ушла из-под ног, бабочки не рвались из груди, а рвалась паника, вполне естественная для моего положения. Я обездвижена, передо мной нацист, считающий меня опасной шпионкой или кем ещё похуже, и я никак не могу себя защитить. В моем мире такого просто невозможно представить. Я, насколько позволяло подвешенное состояние, дёрнулась назад. Нечего меня как собаку гладить.       Насмешливая улыбка скользнула по его губам, он позволил своим пальцам, затянутыми в чёрную кожу перчаток, соскользнуть с моей щеки. Он негромко начал говорить, мне пришлось вслушиваться в перевод:       — Глупая русская, ты, как и остальные из твоей нации, никак не смиришься с неизбежным.       — И тем не менее, штандартенфюрер, именно глупую нацию вы не можете победить уже четвёртый год — ехидно ответила я.       Дослушав переводчицу, он поднял бровь в показном удивлении:       — Откуда ты знаешь, кто я?       — По форме поняла — отмазалась я, мысленно ругая себя последними словами за косяк. Нет бы притвориться обычным остарбайтером.       — По твоим глазам видно, что ты боишься боли — он с холодной улыбкой смотрел на меня. — А ещё видно, что ты хочешь жить. Я был на фронте в России, у партизан абсолютно другие глаза – они, как фанатики, готовы умереть за свои идеалы. Ты же – нет. Так что даю тебе последний шанс, рассказывай.       Чёрт, а как же сделать предложение, от которого невозможно отказаться? Вот какой мне, по идее, смысл выкладывать информацию, если меня в любом случае убьют?       — Я уже сказала, что у меня контузия, я не помню, как оказалась здесь — ничего другого озвучить я не могла.       — Он негромко рассмеялся, в глазах мелькнуло игривое выражение кота, забавляющегося с полузамученной мышью. Затем наклонился к моему лицу, удерживая взгляд:       — Ты очень плохо лжёшь, русская.       Я не ответила, продолжая смотреть в его холодные, насмешливые глаза – он смотрел на меня не как на девушку, даже не как на человека. Его взгляд расчётливо считывал, насколько я могу быть полезна и как добиться того, чтобы я принесла эту пользу. Мелькнула слабая мысль попробовать как-то вызвать сочувствие, но быстро пропала. Этот человек был окружен ореолом власти. Я понимала, что, скорее всего, простые человеческие чувства уже недоступны ему. Тем более если он из простого военного достиг подобной должности. Так что поломаю я ему, пожалуй, всю игру – пусть стреляет хоть в меня, хоть в переводчицу, рассказывать фантастические истории я не буду. Немец продолжает негромко говорить, переводчица безучастным голосом послушно повторяет:       — Здесь в лагере вы существуете для служения Германии. Немцы ваши господа, вы – нация рабов. А если раб бесполезен, то он подлежит уничтожению. Если до утра не передумаешь, то завтра ты умрёшь.       Это что – всё? Да он Ивушкина в фильме и то больше уговаривал заняться бесполезной хренью, а у меня, вроде как, имеются ценные сведения! Гад бесчувственный, вот он кто.       — Ты сам скажешь "считаю до пяти"? — бросаю уже в спину ему, не удержавшись, вопрос. Не знаю, правда, насколько точно сердобольная девушка переведёт его, ну, посмотрим. Видимо, она всё правильно переводит, потому что он останавливается, бросает через плечо небрежный взгляд и равнодушно цедит:       — Зачем? Если я не могу тебя подчинить, ты мне больше неинтересна. Комендант лагеря отдаст приказ пытать тебя, а затем расстрелять.       Я пыталась переварить услышанное. Мда, к такому жизнь меня явно не готовила. Осознать, что придётся умереть мучительной смертью было, мягко говоря, тяжело. Да и реальность ничем не радовала – болела каждая клеточка тела, холод сырой камеры пробирал ознобом, а за глоток воды сейчас я бы, наверное, продала почку.       В двери щёлкнул замок. Я сразу насторожилась. Вроде бы ещё не утро, кто там топает по мою душу? В камеру вошёл солдат и девушка-переводчица. Меня выпустили из цепей, я беспомощно опустилась на пол, сомневаясь, что смогу сейчас сделать хотя бы шаг. Девушка мягко обхватила меня за плечи и помогла добраться до грубо сколоченных досок – местного варианта кровати.       — Как тебя зовут? — спросила я, буквально падая на жёсткую поверхность.       — Аня — она осторожно повернула меня на бок, осматривая спину. — не бойся, у тебя нет серьёзных ран, а синяки пройдут.       Она ловко помогала мне натянуть толстовку и укутаться ветровкой. Солдат грубо окрикнул её, и она торопливо отошла. Затем я почувствовала, как она подсовывает к моим губам что-то холодное.       — Мне нельзя задерживаться, пей быстрее — прошептала Аня.       Я осушила кружку жадными глотками и решилась спросить:       — Кто сейчас допрашивал меня?       — Штандартенфюрер Ягер — Аня опасливо покосилась на солдата, ожидающего её. — Он никогда сам не пытает заключенных, но его боятся больше, чем простых солдат.       Немец грубо окрикнул девушку, и она послушно пошла на выход. А я пыталась хоть как-то понять, что происходит в этом театре абсурда. Если исходить из того, как меня перенесло в прошлое и обратно, получалось, что нужен какой-то толчок, вроде того, чтобы получить пулю или удариться... Стоп, в своём времени я тоже покинула мир живых, так, да? Думать в этом направлении было как-то совсем страшно. Но если это так, тогда сейчас я должна не протестовать против расстрела. Раз это уже работало, то, по идее, я вернусь в родной две тысячи девятнадцатый. Вот только меня почему-то грызли смутные сомнения, что эта непонятная чудо-машина времени работала от привязки к месту. Оба раза всё происходило вблизи крепости. А что, если этот радиус действия ограничен? И если меня отправят на тот свет здесь, я не перенесусь в родное время, а просто тупо умру? Проверять, как работает теория, не очень хотелось. Мне надо не играть в экстрасенса, а каким-то макаром снова тикать к знакомому месту. А для этого нужна опция свободного перемещения по лагерю. Ну и чтобы меня не убили на рассвете, конечно же. Здесь вообще без вариантов – о-боже-какой-мужчина ясно описал расклад ситуации. Чтобы выжить, мне придется ему всё рассказать. И это будет, пожалуй, самый ебанутый момент моего пребывания здесь. Я вот так и вижу, как учу немцев пользоваться мобильником, рассказываю для чего нужны пластиковые карты, показываю фоточки. А они откуда-то проникаются сочувствием к бедной девочке из будущего и позволяют мне эпично удалиться в закат, обратно в моё время. Но ладно, шутки в сторону. Поговорить мне с Ягером явно придётся, буду ориентироваться по ситуации. А сейчас, несмотря на боль, тяжкие мысли и страх, я чувствовала, что меня потихоньку вырубает, и решила не спорить с организмом и спать.

***

      Утро встретило меня стойким ощущением чьего-то присутствия. Я быстро открыла глаза – перед моей так называемой кроватью стоял Ягер, пристально рассматривая нечитаемым пока взглядом. Поскольку руки свои он держал за спиной, я без опасений села, смотря на него с вежливым интересом. По моим понятиям довольно подходяще для ситуации. Аня стояла рядом с нами, как всегда, опустив глаза в пол. Да, мне, конечно, далеко до такого годами выверенного смирения. Мне вообще было трудно всерьёз воспринимать ситуацию, которая невозможна в принципе.       Ягер заговорил, Аня послушно начала переводить.       — Я смотрю, ничто не смогло помешать столь сладкому сну. Ну, раз ты отдохнула, позволь узнать твоё решение?       — Сначала я хочу понять, какой мне смысл что-то говорить, если вы в любом случае убьёте меня? — стараясь, чтобы это не звучало слишком вызывающе, всё же спросила я.       — То есть я был прав, особого патриотизма у тебя всё же нет — его губы искривились в довольно гадкой торжествующей усмешке. — весь вопрос в цене за свою жизнь.       Да пусть думает обо мне что хочет, я никого не предам, если сейчас расскажу правду. А пользы Родине от моей бессмысленной смерти в прошлом, семидесяти с чем-то давности лет, вообще никакой.       — Если ты окажешься полезной, останешься жить — небрежно процедил он. — Давай, рассказывай, с какой целью ты здесь?       — То есть вы действительно считаете меня шпионкой? — я всё-таки не могла понять, неужели вещи в моём рюкзаке, паспорт с запредельными датами никого не смущают? — А может, я попала сюда из далёкого будущего?       Ягер резко шагнул ко мне и сжал рукой подбородок, вынуждая смотреть ему прямо в глаза. С неожиданно прорезавшейся злостью что-то зашипел. Аня повторяла:       — Ты опять пытаешься прикинуться дурой? По-моему, мы ещё вчера выяснили, что лгать ты не умеешь. Не испытывай моё терпение, говори или я ухожу.       Ну вот, я, можно сказать, чистосердечное тут выдаю, и такой облом. Что я ещё должна сейчас сказать? Хмм, а что я знаю о шпионских фильмах?       — Ладно, я всё скажу — я готова была сейчас признаться в чём угодно, чтобы остановить его. Шпионка, героиня комиксов, радистка Кэт, да кто угодно, только пусть уберёт сейчас руки. Его пальцы довольно сильно сжимали мое лицо, неприятные ощущения добавляла кожа перчаток. Привыкнуть к тому, что тебя в любой момент могут ударить, причинить боль было невозможно. В родном времени никто не стал бы вот так бесцеремонно трогать меня. — Я должна была здесь встретиться с другим агентом. Рисунки на моей одежде – знак, по которому меня должны были узнать.       — Ты работаешь только на Союз? — он продолжал нависать надо мной, удерживая в захвате, не позволяя отвести глаза. — Учти, я тщательно изучил твои вещи. Ещё раз солжёшь, и шанса я больше не дам. Отправишься, как я и говорил, в пыточную и на расстрел.       Вот он что, совсем идиот, да? В моём паспорте дата рождения тысяча девятьсот девяносто восьмой! А его, блин, это никак не напрягает. Я готова была рассказать правду, а теперь мне придётся чувствовать себя полной дебилкой, придумывая истории в стиле военного шпионажа, в котором я, между прочим, ни фига не шарю.       Вспомнила, что ближе к сорок пятому Штаты уже очнулись, что надо мочить нацистских гадов, и периодически активно бомбили Берлин. Сохраняя покер-фейс, я выдала:       — Штаты. Со мной должен был встретиться их агент.       Ягера, похоже, устроил мой ответ. Он снова убрал руки и, прищурившись, спросил:       — Ты должна была ему что-то передать? Что у тебя в сумке?       О, так ты, получается, проглотил мою, как ты выразился, неумелую ложь? Ну, поехали дальше:       — Это аналог рации, новая разработка русских. Работает по принципу телефона, всегда можно связаться с человеком на расстоянии.       Я в любой момент ожидала нового взрыва ярости, но он довольно улыбался. По глазам было видно, что-то обдумывал, и пока его, вроде, всё устраивало. Ладно, мобильники действительно стали разрабатывать гораздо раньше, чем они получили свободный доступ, но что мне придумать с документами и билетом? Я же не могу нести явно левую несусветную пургу, когда на кону моя жизнь.       — Тебе известно, что зашифровано в бумагах?       Чегоо? Ну Клаааус, а ведь я считала тебя умным. Какие бумаги? Это ты про паспорт и билеты? Что там можно зашифровать?       — Паспорт был сделан специально для проверочной работы новой секретной типографии — не моргнув глазом соврала я. — Никакого шифра в них нет.       — Ты за идиота меня принимаешь? — опа, включил наконец мозги. — Кому бы пришло в голову делать паспорт с датами, которых не существует? И как у тебя оказался билет на вылет из аэропорта Праги, если это невозможно?       Все, Клаус, начинаю тебя снова уважать. Дошло наконец, что в моей истории полно тёмных пятен. Только мне то что делать? Ладно, где наша не пропадала, уже даже азарт проснулся придумать такое, чтобы он мне худо-бедно поверил. Призом станет моя продлённая жизнь, а значит, шанс покинуть это чудное место.       — Типография подпольная, на паспорте проверяли точность поддельных документов. А все цифры –это шифр, чтобы удобнее было передать информацию. Что там, я правда не знаю. Лет мне, как видишь, не очень много, не доросла я до серьезного разведчика. Пока просто связной, ведь девушке намного легче передвигаться незамеченной. Мне даже неизвестны имена тех, к кому меня отправляют. Я должна добраться до места, передать информацию, получить следующую, на этом всё.       Он вдумчиво оглядывал меня, пока я, как на иголках, ждала его решения. Чуть склонив голову, хитро прищурился:       — Ладно, пока что достаточно. Но это не последний допрос.       Вот это я попала! Где ж я столько фантазии возьму, чтобы вдохновлённо врать на тему шпионских явок и паролей? Ягер снисходительно провел рукой по моей макушке, видимо, забавляясь моим обалдевшим видом, и добавил:       — Можешь пока не бояться за свою жизнь. Любой заключенный должен быть полезен, и ты не исключение.       Он вышел из камеры, оставив меня мучиться догадками, что ещё придёт в его расчётливую головушку и к чему мне вообще морально себя готовить. Голодный желудок болезненно заурчал. Я только вздохнула, глупо было бы ждать в концлагере своевременный завтрак. Даже как-то стыдно стало, люди здесь голодали годами, а я только ночь провела. Дверь скрипнула, пропуская Аню, которая несла мне кружку с водой и тоненький кусочек хлеба. Она подождала, пока я позавтракаю, и тихо сказала:       — Идём, штандартенфюрер отдал распоряжение, чем ты теперь будешь заниматься.