Сколько сладости, столько и горечи отведать

Ехали мы не так далеча, как до Кремля. Метель унялась; бесконечная снежная белизна и ледяное солнце били в очи, да остановились, чтоб лошадей напоить, только-то. Гнедой необъезженный жеребец отчаянно бился под бедрами, собираясь избавиться от довеска, и сбросить с седла, до верха, забитого сеном. Моя кобыла была старой, и я не мог взять ее в морозы, однако, вот, чуть растает лед, мы будем нестись по ее любимым степям… — Погодь, Федор, — прогарцевав перед самой мордой жеребца, объявил Грязной. — Дай-ка, я оседлаю этого норова! Мигом у меня заспокоится, а? Отец удержал коня за поводья, обернувшись к нам. — Благодарю, — едва раскрыл рот я, как был перебит: — Не ерепенься, Федор Алексеевич, яко жеребец этот! Я ж не уворовать его предлагаю, — умащивал Грязной, сыто щуря очи и заслоняя собою солнце. — Бери мою лошадь. Батюшкин вороной порывно перебирал копытами, жаждя продолжить путь: — Ну, — шепнул он, вдарив по бокам, и понесшись вперед. Сильные руки вдруг обвились вокруг стана, стаскивая с коня, и я, что есть мочи ухватился следом, но меж пальцев сжимал лише чужие рукава. Надо мной возвышалась довольно ощерившийся лик Грязного. — Отпусти, боярин, — гнусностью звучало это от него, и я отступился, с трудом взгромоздившись на лошадь государевого человека, и тот час подгоняя ее. Шкура вся горела от тех лап, что обласкали меня, а осклабившиеся зубы глядели в спину. Больно, до дрожи нагадывали чужие: настойчивые и непреклонные. Под носом чудился острый пряный запах сикеры. Наваждение не желало отступать, и конь протестующе заржал, посторонившись скошенной линии голого леса, в который мы бы неминуемо уперлись, свалившись в покатый овраг. Я покрепче ухватился за узду, сворачивая на узкую тропу, что вела в град. Подъезжая к высоким воротам, и молчаливым стражам по ту сторону обороны, я заметил, что двор сотрясается от зрелища поболее нашего с отцом. Грязной обыденно уж зубоскалил, упершись очами куда-то за ворота. — Прибыли гости, — важно произнес он, приструнив жеребца и направляя его внутрь двора, обступив нас. Алексей последовал за ним. А моя кобыла, яко всходила на виселицу, брела вперед с низко опущенной покорной головой. Весь содом исходил вокруг одной боярыни чужестранной, что бранила чернь на чем свет стоял. Не то в смиренном платье она была, ни то обычаев других — укутанная во все черное, да лише… Шуба бурая, янтарем отливала, а под шапкою парчовою да мехом отороченною, венец золотой, весь усыпанный каменьями. Царский. Чуть не съехал я по дурости с седла, хватаясь прямо за холку лошадиную, жадно наблюдая за Марией Темрюковной, за коей ранее не удавалось. Оком только заглянул на нее давеча, да совсем не запомнил в пору глубокой юности. Темноликая, безо всяких белил и румян, держалась она важнее любой прочей царицы. — Делай, — прошипела она, отдав приказ девке, что обливалась слезами коло нее. — Ну! В ее белых крупных руках лежал увесистый кнут для скота. Черкесская Кученей вдарила по голым девичьим щиколоткам серебряным каблуком, над самыми лаптями. Вдруг кинулась та, завыв от боли, на вторую белугу. Повалив ее на снег, она задрала на мужичке юбки да нижнюю рубаху, замахнувшись и влепив удар по бедрам молочным. Борозды кровавые оставлял кнут, разукрасившие всю спину и зад, под задушенный бабий вой. Хоть и повечерело, мало люду собралось во дворе, а кто и не скрылся в крохотных избах своих, жался к дверям, ограждаясь от гнева государского. Бычьи глаза их почти с холодом взирали и презирством на потехи молодой царицы. А без потехи очи мужицкие, без потехи - не улыбались, во все очи роздивляясь власное пированье плотью и кровью. Коли новый тонкий стон затих, пытка окончилась, выпав на землю, окрасившуюся алым. — Не стану… не стану.... — повторяла девка, предавшись оцепенению, и пав коленопреклоненной. — Теперь станет бабьим делом туши разделывать, — швырнув связку убитых кролей, окончила Мария Темрюковна, измарав одежи в чужой крови, и вовсе того не замечая. Взгляд черных глаз, подведенные сурьмой, взметнулся ко мне. Всего на миг задержался. Ужалила ее южная красота, да окропила сердце страхом. И отцу не по себе сделалось. Девка изувеченная, так и не поднялась, распутная, аки мученица, на снегу. А вторая сидела в сугробе, слепо смотря на следы чоботов царских. Пасть нужно на колени было, да не двинулся ни я, ни зверь, с мирно раздувающимися ноздрями и блестящими ореховыми очами. Более не задержалась она, вступая полноправной хозяйкой на земли Александровой слободы. Вновь небеса просыпались белой трухой, и недоведенные до совершенства купола растеряли краски, и все затянуло полупрозрачной стеной. Вот она, царица всея Руси… Каков же царь?