Сколько сладости, столько и горечи отведать

      — Не могу заснуть, батюшка, — шепотом, страшась порушить тягучую жаркую тишину, изъяснился я Алексею. Тот так и остался лежать на спине, а на лице его замерло странное выражение хулы. Но могло статься, что его тревожили дурные сновидения, яко ране это было. Но что толку глядеть в окно валандаем..? Уж паче сидеть, да бабьим трудом заняться, только веретеном око себе выколю; солнце все никак не желало показаться из-за курчавых туч. В такие часы мысли донельзя бесовские лезли, проветрить бы голову. Тягостно отчего-то было, крутило живот — провести утро в молитвах, опосля отправить весточку Бориславе. Такого лютого мороза уже не стояло на улице, развидняется, тает фиолетовая синева рассветная. Двор по-обыкновению пустовал, и взор остановился на белеющем напротив соборе. Очи скользнули в сторону, и зацепились за темную высокую фигуру на колокольне, кою не так давеча заклал сам великий государь. На высоте мельтешил крошечный огонек, прикрытый чужою рукою. В нерешительности я замер, но ноги сами двинулись к звоннице. За тяжелыми дверьми стоял такой же холод и кромешный непроглядный мрак. Нащупав рукою неровную шероховатость камней, я ступил вперед, и уперся в крутую лестницу, ведущую на верх. Под вой завирюхи, я без торопи поднимался, ожидая, яко в кожный миг, я оступлюсь и расшибу затылок. — Вот, кому дурость уснуть не дает, да кручиниться лише. Федя, — глухо пробормотал государь, развернувшись ко мне. В его непокрытых дланях тлела свеча. Я пал ниц, и поднял взор на Ивана Васильевича — тот уже отступился, а мне оставалось согревать его широкую спину одним взглядом. — Не мог я видеть в потемках, что ты тут стоишь.... Прости, государь, что потревожил единение. — Не помешал ты не молитве, не одиночеству. Не спиться и мне. Очи, наконец, свыклись с чернотой, и я разглядел облачения царские: под шубой вкрытой объярью, окромя шерстяной однорядки и не было ничего, здается. — Да есть тому причина. Не может войско удержать Велиж. Господи, — маска ужаса, словно шутовская, проступила на его лике, и он вдруг бросился ко мне, впиваясь костлявыми пальцами в плечи. — Мя жадают свести, слышишь? Бояри объединяются с шляхтою, равняясь с ними, а я… почем я им? Кто же люд простой московский защитит, кто укроет их от католического иства? — и вздергивает подбородок, буравя мутными глазами свод высоких шатров, — а веру Твою? — Не позволит твое царское величие пасть стенам русским, не отдашь ты… — Молчи! Молчи… Нет, Сатана, нет, никогда трон не отдам, — горячечно зашипел он, очи его полыхали презирством лютым. Окоченевшие персты выпустили мою шкуру, очерчивая подбородок, и тычком поддернув вверх. — Не говори такого, Федор Алексеевич, не кликай беду на Русь. Явится сегодня мой Андрей, не подведет меня мой князюшка славный. Он не предаст. Не было не кажинного сомненья: князь Андрей Курбский. Но кому же он поручит командование? И зачем, прости Господи, он потребен тут, в Слободе? Совсем уж рассвело, и бачил я, не ослепнешь ведь, как густо заблестели глаза Иоанна. Прогнав слезы, он взялся за тросы. Язык прижался к устью колокола в молчанье. — Подсоби, — высвободив раскрытую ладонь, он протягивает ее мне, — не боись — не оглухнешь. Ну. Я стянул рукавицу, и накрыл своею. — Берись за подзвонные… Бей! И стоял, едва удерживаясь на ногах, огорошенный перезвоном. Иван Васильевич подгонял меня, трепал паче пса по холке и наказывал же по-собачьи. — … Собор-то батюшка мой еще заклал, и силы последние оставил тут. Дух его не опостыл, а здесь, яко прежде, — впрочем без малого скорбно улыбнувшись. — Помолись со мною. Мы встали у иконостаса, и не подумал я не о Бориславе, не о приезде Курбского, а про персты длинные, что будто холодом на членах опекали. Печаловался, о чем — сам не ведал. И мзды не печаловался у Господа. Простоял на коленях, пока дурнота не взяла, а царь не завершил молитвы. — На кого просил, Федя? — государь поцеловал образ, и покрестившись, он двинулся к порталу. — Молюсь я за державу да за тебя, батюшка, царя всея Руси, Вседержителя земного, — я в порыве, взялся за ладонь и припал к ней устами. — Молись-молись за холопа своего. И то, как он легко позволил, в простом тяготение не отказал — пьянило пуще любого вина да полугара. Позволил. Коли велели подать кушанья, а князь Вяземский чуть не раскроил головы, прося на кого-то, отчего на лице у Ивана Васильевича проступил пот, в палаты вошел муж, непременно вояка (в батюшке это отметить и вовсе просто). Загорелся государь, всякая злоба с лица сошла, а со лба исчезла надломленная полоса морщин. — Князюшка мой пожаловал!