Сколько сладости, столько и горечи отведать

Государь даже привстал, от нетерпения ляснув в ладоши и широко разводя руки в радостном томление от встречи. - Явился, Иван Васильевич… Явился, погляди, - задушено шептал князь, тяжело переставляя ноги и смело оглядывая царя, прежде чем встать на одно колено. Надо сказать, так и не соприкоснувшись персидского шелкового ворса. – Не то серебрятся волосья, Ваше Величество? А ответом служилa деланная обида. Его уста изогнулись в подобии улыбки, а длани сгребли плечи широкие, путаяясь в густом куньем меху: - Ох, Андрей! – встряхнул его, яко юнца не оперившегося, и приблизил к своему стану, расцеловав в обе щеки, - не смей сейчас. Молчи. - Будет тебе, батюшка! – прижавшись челом и устами к перстням в смиренном жесте, князь подвелся с колен. Одного века с Иваном Васильевичем, Курбский лицом был так сыт и весел, словно с пыла с жара вернулся государь наш, а не он. Правда, его голова уже сплошь серебром покрылась. - Чину, вишь, большого. В зубы царю глядит. Ну, чую, отживает он последние мгновения… княжеские, - обнажив зубы, скалиться Грязной, больно ухватившись за шкуру на коленях. - Тебе, собаке, эдил* передаст, да не боле. В псарях ходить, так и служить. Шепот Вяземского увяз в целованиях долгожданных царских, однако чужого оттопыренного уха все ж коснулось. И вспыхнуло от гнева. Узкая морда Грязного вытянулась, больно походя на звериную. - Уважь уж, князь, садись за стол мой, отобедай да поведай, как крепки силы наши, а слабы ли тылы литовские? Андрей! – в нетерпении ляснув кулаком по костяному трону. – Как рад, рад видеть тебя, слава Богу, что сидишь ты тут, по праву руку от меня! Я столкнулся с осоловевшим взором Василия, когда чрез силу отставив кушанья, Курбский тяжело вздохнул и разлепил полные уста: - Сильно наше войско, Иван Васильевич. Силен враг, силен, яко не было раньше. Выпили мы кровушки без меры, взяв чужеродный Полоцк… А теперь, батюшка, подошли литовцы и поляки к Улле**, количеством не малым, впрочем и не великим. Обрывает государь речи княжеские, только смочив уста в вине. - Что же это слышу? Войско Шуйского огромно! Почем же я указал усилить полки, а, Андрей? Оставь это, оставь. Рано еще гадать. И не один он, с чадом своим сражается! - Ранили ж Ивана Петровича в бою, но прав ты, государь, род Шуйских не только плотью, и духом крепок. Приведет он нас к победе. - Верно, да, бес бы взял Шуйских, - недобро улыбается он. - Кровь нашего люда омоем нечестивой. - Смыть ли грех грехом..? – смело упершись очами в государевы, испрошает Курбский. - Грехом ли, князюшка? – притворствует царь, раскрасневшись от злобы и не поднимая головы. - А не делом ли это военным кличут? Персты его аже побелили, лише прошениями угомонил пыл Иван Васильевич, да ухватился за кубок покрепче. Вяземский осклабился в золотую бороду, как мне виделось, потеху находя во всяком зле, что его самого обходило, ему, помилуй Боже, помогало не молебствование. - Терзаюся я одним, дабы объединились с войском Серебрянного полки, - складывая руки на коленях, срываясь на шепот, молвит государь. - Ну Иван Васильевич, управиться все, яко пожелает царево величие. Народ всея Руси просит… Чья ж вера сильнее? – заглядывая в водянистые очи напротив, решился на слово я. - А… Басмановы. Твои слова да в дело наше! – Курбский, верно, впервые рассмотрел меня, но скорым часом растерял всякую заинтересованность. – Ты бы повернулся в Москву, в Кремль, для сподручности! Помню пиры твои славные, великий государь, а сейчас сколько за твоей спиной бояр да князей? Так-с, всех могу назвать! Говорил и говорил Андрей, а я чуть было не лишился чувств – ударил хмель в речах так. Темнел сам лик государя, пока держал рот Курбский раскрытым, он взялся за крест, кривя уста от бессилия: - О, бояри! Не борозди раны! Нет, Андрей. Здесь лише, где сам заклал все мя батюшка - святость. Не там, в большой Москве, не там… со Старицкими. Подводится царь. Шествует к порталу, чувствую, как замирает позади. Так и упершись очами в стол, затаив дыхание покорно ожидаю. Длань тяжело опускается на плечо. Одним оком выхватываю Грязного, что склонил голову в сторону, паче в ложе, подрагивающий от выпитого… - Чужой ты рында, Феденька, только оттого боле жадаю тебя на службу свою. Заходи-ка в палаты мои, смеркнется, с Алексеем, - добавляет, паче в раздумьях, он. Я так и продолжая стоять, ощутил вдруг персты грубые на рукавах: - Не должно царю в отдалении быть, - Курбский также не присел, оглядывая гостей и псов государских. - Стало быть, тебя послушает, ну станется, вернется в Кремль? - Упросит-упросит Федя, - бормочет Грязной, отпущенный батюшкой, и свалившись к чертям с лавы, хохочет в серебро ковра.