Сколько сладости, столько и горечи отведать

Довелось охладить лицо водой, дабы не горело так. Я покрутился у зеркала, чертыхнувшись: - Господи! Ну что это? И ростом низок, и стан не слишком строен, и кафтан не сел, как должно, да и новые сапоги жмут. Уставившись на отражение, застывшее с отчего-то коровьим взглядом, я бросился вон с палат. А двор близко, вон, рукой подать, не то, что царские. Не думалось мне это самое, а, видно, корысти так еще поболе, нежели б поряд из государем. Батюшка так и не явился, а за окном ей-ей смеркалось. Стих гомон на улице, окромя стражи никто голосу-то и не подавал. Вытянулся, да бросил взгляд туда, где з-под ставень свет теплый мелькал. Мороз щипал за щеки, а редкая крупа, что уж осыпала плечи и шапку, забивалась в нос и очи. - На плаху ужель хочеться? – рявкнули позади, и подле срубом обнаружился человек, истинно, расхаживающий вдоль лобного места. Да аже руки заклал за пояс! - Долго же рядился, чтоб рта смрадное раскрыть. Гляжу, крепко ли возвышение, да гостра ли плаха. - Поклади головушку, Скуратов, - заглушило иржание, кое исторгнул из себя молодец на заставе. – Бесы тебя возьмут, окаянный! Не вдоволь ли ты советов дал нашему палачу? Да мастеру? - Вдоволь. А не испробовал никто! Пока оставался я невольным слушателем, медленно наближался этот Скуратов: - А ты что это слоняешься под государевыми окнами? Задумал чего? Золотая борода, не скудная, а пышная, аки звериная грива, уродовала и без того неприязненную червоную… морду. Хмельной он? И глядит пытливо-пытливо, паче под шкуру забирается. Я не подавил желание, отступив назад. - Могу… На плечо тяжело опустилась длань: - За тобой-с послали, Федор Алексеевич, велено было, - Грязной вскинул подбородок, возвышаясь над Скуратовым. – А ты черта тут потерял? Все плахой любуешься? Сын Басманова стоит перед тобой, бес рыжий. Чай и того не знаешь… - Велика честь? Ой, велика, - чрез щербатые зубы, цедит он. – С богом… Бояри? А второй что? Сам-то, небось, забыл, как в Алексине башмаки чужие чистил Пенинским? Род княжеский! Ужель не брешет? Нехорошая улыбка его блеснула в темноте. Василий Григорьевич молчал, пока Скуратов не убрался со двора. - Впрямь бродишь, яко без роду и племени, ну. - Отца сыскивал, - говорю я, следуя за ним внутрь. - На виселице? – мое молчание он тут же закрыл своим гнусавым бормотанием: - Нет его тут. Покинул Слободу. - Как же это..? Куда ж направился батюшка? - Знать не положено. Ну тебе уж поведает Иван Васильевич, не кручинься. Да и Алексей скоро повернется, вот токмо помянешь. Совсем приблизились мы к покоям, и бросился я снимать шубы, как уцепившись за ворот, сдернул ее Грязной сам. И тиснет к стене. Ладони сухие и горячие, хотя мы лише с холоду. Он жаркий, его шкуры, одежи, само дыхание – все опаляет, жжет кожу. - Девица ль ты, Федя? Без отца, чай, не внял бы царскому приказу? Нехорошо, это, Федор Алексеевич, дурное дело. А кличут тебя не прихоти выполнять, - качнулся он, подпирая плечом стены, да масляно усмехался мне. Во хмелю. Чужие шаги раздались совсем рядом, и я благодарил Господа, что это не побачил мой отец, он бы непременно всыпал горячих. Князь Курбский спускался в раздумьях, но ступал осторожно, неспешно. - Василий Григорьевич. Басманов, - чуть склонив подбородок, он одарил нас коротким взором тинистых очей. Грязной нелепо поклонился, стащив с дурманящей головы шапку, и я, наконец, вывернулся из-под его плеча, вольно отдавая дань традиции. Он чуть потеснился, уступая князю, и только тот заступил за поворот, по-мужицки припал к моим щекам, дернув за отросшие волосья вниз. - Да будь ты проклят, аспид! Не удержавшись на ногах, соскальзывает к плечам, осыпая лобзаниями шею. Я хватаю пустоту, и поддеваю края ферзя, перехватывая бусины жемчуга. И он стискивает челюсти, на что я позорно вскрикиваю, срывая ожерелье с шеи. Камни звонко рассыпаются о пол. Наверху разгорается гвалт стражи, звонко стучат каблуки. - Позволь, государь-батюшка, Иван Васильевич, - растолкав рынд, тарабанит в двери он, вталкивая мене вперед себя. - Явился, - не отрываясь от бумаг, шепчет царь, что есть мочи сдавливает перстами письмо, вглядываясь в тонкие росчерки чернил. Другая его длань мирно покоиться подле чернильницы, с уже смоченным пером. Кравчий Собакин, смиренно стоя у стола, воровито взглянул на письмо, все же не отправившееся на топку. Был он далеко не так молод, как князь Мстиславский, да и роду бедного, однако поговаривали, мол, владеет он несколькими языками, и всячески острый на ум. Ликом тот казался так прост, аж сиял от благородство дивного. И перевел погляд на меня. – Ну ступай-ступай, Василий, - тяжело поднявшись, произносит Иван Васильевич, - и ты, Каллист. - Что это, Федя? Пригласил, а ты делами другими занят. Я стоял, потирая след на шее, усилием воли держа голову приподнятой. Голос его лился негромко, почти умиротворенно, но я знал, аки горько там, всередине, за ласковым басом. - Милостливый государь… прости мя, - начал я, запинаясь, заглядывая в очи напротив, испорошая паче ответа. - Ты норовистый, Федор Алексеевич, а? Он стоял позади, возвышаясь, и окромя дымящегося ладана, я чувствовал тонкий… медовый аромат. - Кто ж обласкал тебя так? Только батюшка за порог, а ты грешить, ну, - его длань оседает на холке, крепко обвивая за плечи. - Иван Васильевич? - Нет, не отвечай ничто, - останавливает государь, и я ощущаю, яко по коже скользят его волосья. А стан совсем поблизу, вот, стоит, как неделим от холопа своего. Позабыл я уж о том, что отбыть хотел в родное имение, в деревню, да с Петром повидаться и Бориславой. - Отец мой, великий государь, куда направился? - Да с Бельским в Москву направился, неспокоен там народ. Мятеж станется. Над ухом звучал бархатный полушепот, мутный теплый свет играл на каменьях, сладость в воздухе дразнила меня.