Сколько сладости, столько и горечи отведать

Шло время, возвратился я из дома батюшкиного, да не было все вестей от Алексея. Распрощался с Бориславою, уж видимо, на долгое время. А так бродил я днями по палатам государевым, слонялся по околицам, да глядел на люд простой — только бы не с Иван Васильевичем видеться. Даже мысли занимал вовсе другими вещами, вот, черносношным*, например, жилось куда лучше, чем в моем поместье, однако с появлением Темрюковны народ и вовсе поутих, знали они о гневе Иоанна, да вот опосля простодушной и тихой царевны Анастасьи Юрьевны черкесская княжна запугала всех. А с тем, что возненавидели новую государыню — царских людей тоже чужались более прежнего. Раздавались мерзкие шепотки за спинами бояр, плыли они не только Слободой, а и за его кордонами. Мне и самому довелось видеть, яко власть берет над Иваном Васильевичем Темрюковна, в его уши лился яд и горечь ее голоса, она самовласно показывала**, велела терзать несчастных и спускалась в темницы без сопровождения. — Все неустанно преследуешь нашу царицу, боярин? — вопрошал голос над ухом, и не было нужды повертаться к говорившему. Только Васька Грязной всюду таскался за мною, вечно выкрывая меня, я все воображал: «Уж не сам ли государь велел следовать ему по пятам?», да и откидывал непрошенные мысли, верил мне Иоанн, а я оставался верен ему. Бес и впрямь, яко пес, повсюду сновал свой крючковатый нос, Господь свидетель, Иван Васильевич повелит урезать и его нос, и длинный язык. А в голове некто повторил: «Язык? Твой язык, Федя!», чей-то отвратительный хохот раздался в голове, расползался по телу, и я оттряхнулся, наче сбрасывая морок. Я думал о кошмарных снах, будивших меня спозаранку, а могло ли быть… Нет… Не голос чертей звучал в сознание, не голос Грязного… Царя-батюшки? — Эй, Федор Алексеевич! — хватает меня Грязной, да что силы трескает по щекам. — Ты что?! Пригоршня снега, что прилипла к чужим рукавицам, медленно таяла на лице. Я стряхнул еще замершие снежинки, и впился очами в смеющуюся рожу. — Да больно бледен стал! Отлегло уже? И раскраснелся даже! — Учинишь подлость снова — чем слоняться за мною, будешь в темнице глядеть за узниками иными, из клетки! — разразился я, не без труда удерживаясь от плевка в сторону. И что за бред нашел на меня? Неужто безумие царя, который после гибели жены, всюду видит яды, влезло и в мою голову? Еще мгновением назад я был точно уверен, что отравлен. Грязной пьяно зашагал к конюшням. Безумие наче отступило, пока я вдыхал ледяной зимний воздух, глядя, как заметает двор. Уже вечерело, когда в покои постучали. — Федор Алексеевич? — тяжело пророкотал голос за дверьми. Неужто сам кабардинец? Легкоузнаваемый был акцент иноземца. — Здравствовать тебе, Михаил… Темрюкович, — запнулся я, оставив брата государыни в проходе, и, наконец, отошел в сторону, впуская его. — И тебе, молодой боярин! Верно признаться, что впервые мы так встретились, говорили вечь-на-вечь, да и прежде лише мельком замечал его на пиру. Близок он был тут только с Мариею, а чужеземцев не спешили принимают здешние люди. Особенно те, кто с именем***. — Вопрошаешся ты, отчего же я к тебе пожалывал? Знаю я, что близок ты царю, — начал тот, осторожно проходя вглубь комнат, — и просить тебя хочу честности. Язык давался Темрюковичу лучше, чем царице, глубокий отродясь голос и тяжкое обучение давали свои плоды — говорил он не хуже дворян. Одетый по-нашим обычаям, но с чернявым густым волосом, грубыми чертами лица и длинной бородой, мурза выглядел до странного правильно. — Не могу на ум взять, чем могу услужить? Ночной визит такого гостя встревожил меня. А его слова совсем не проясняли обстоятельств посещения. — Да поймешь меня, боярин. Говорят… говорят, что злые языки помянуют царицу. — Да? — я сглотнул, и опустил глаза к низу, уверившись, что клинок со мною, — кто же осмелился говорить такое? — Люд ваш говорит. Не любят род черкесский при дворе, это я понимаю, — он вдруг улыбнулся мне, — и сам знаю, какова во гневе Мария. Да знать бы, кто начал распускать слухи. Сама государыня повинна! Вспомнить бы лише, яко выпорола она девку прилюдно, еще и на праздник Божий! — Слух он за собой имени не имеет. Слух повсюду. Ежели не имел он только в виду, что я источник злых россказней о царице? — Вот что! Обратись ты с этим к государю! Да, может, отыщите вы того, кто козни распускает? Сказать ему подобное, словно бы положить головушку на плаху, но и отец бы поддержал мя. Брат государыни не отправился бы к царю, ни за что, не так они еще породнились с ним, дабы нести недобрый слух прямо в уста Ивану Васильевичу. С иной стороны, он мог бы донести на меня, поселить червя сомнений в нем, такого червя, который медленно, но верно пожрет доверие, не легко взращенное мною и Алексеем к нашему роду. Закрались и другие думы ко мне. Видел я сегодня Темрюковну с самим Вяземским! Они даже не скрывались от чужих глаз. Я заметил их и вовсе случайно. Она заливисто хохотала с князем, а после, все еще смеясь, отослала его прочь. Их разговора я так и не услышал. А мог бы все подать немного иначе… Не стоит. — Ты прав, должно быть, — согласился мурза, — лучше оставить этот разговор. Не успел я попрощаться с Темрюковичем, как оказался в моих покоях посыльный от отца: — Ну скакал, что есть мочи мой конь, Федор Алексеевич! — он вручил мне письмо, переводя дыхание. — Можешь быть свободен. Я читал и читал; строки были написанные несомненно Алексеем, да вот все не понимал смысл написанного на бумаге. «… Отправляйся ко мне, как только получишь письмо, Федор». </right>