Малышка

Прохожу внутрь бесшумным неторопливым шагом и, прислушавшись, слышу чье-то тяжелое хриплое дыхание, приправленное омерзительным свистом. Такое бывает, когда пробито легкое, кому как не мне знать все признаки подступающей смерти. В кромешной темноте нащупываю рукоять пистолета, спрятанного под журнальный столик, с нижней стороны столешницы, в кобуре, прикрепленной к ней изолентой. Осторожно, не производя ни звука, прячу его за ремень брюк, и готовлюсь к самому худшему, потому что я не уверен, покинул ли убийца мой дом. Поворачиваю голову в сторону подозрительного шороха, и в этот же миг в комнате включается приглушенный свет торшера, осветивший сидящего на моем диване Маккинли. Между его широко расставленных ног, на полу, сидит Хана, испуганная, заплаканная, с безграничным ужасом в больших глазах. Он удерживает ее на месте, намотав длинные волосы на кулак и зафиксировав ее голову в одном положении, а второй рукой поглаживает пистолет, лежащий на его колене, около головы малявки. Облегчение накрывает волной — она жива, да, в опасности, но все же жива. Значит, у нас есть шанс. — Не люблю незваных гостей, — принимаю невозмутимый вид и смотрю на лежащего в стороне Фато, являющегося источником противных звуков. Он лежит в луже из собственной крови и тяжело дышит. Его грудная клетка часто поднимается и опускается, замирает, а потом вновь пускается в галоп от рваного и бесполезного дыхания, приближающего его к смерти. Сжимаю зубы от ярости и мысленно прощаюсь — мне уже не спасти тебя, Фато. Медленно, не делая резких движений, подхожу к столику с напитками и, повернувшись к Маккинли, вопросительно изгибаю бровь. — Что-нибудь выпьешь? — Ты издеваешься? Ну вот, от былого уважения не осталось и следа. — Проявляю банальные правила гостеприимства, раз уж ты здесь, — пожимаю плечами и стараюсь не смотреть на Хану, только не на нее, иначе Маккинли учует, насколько она мне не безразлична. Странно, что я не думаю о собственной смерти, ведь он пришел не за малышкой вовсе, но почему-то именно сейчас, перед лицом реальной опасности, я не боюсь умереть, ведь я успел пожить в отличии от нее. Наливаю себе виски и с напускным спокойствием усаживаюсь в кресло. Закидываю ногу на ногу, будто меня ожидает приятная дружеская беседа, и делаю маленький глоток, тут же расслабленно возвращая руку на подлокотник. Этот ублюдок не заставит меня встать на колени. — И? Что дальше? — Ненавижу вас, вы приехали в нашу страну и возомнили себя особенными. Проклятые итальяшки, считающие, что у вас все схвачено. Вы напоминаете мне вирус, отравивший город, будь моя воля я бы пересадил вас всех, всех до единого, чтобы вы сгнили в тюрьме с разорванными задницами. Поджимаю губы, скрывая ухмылку, и качаю головой из стороны в сторону. — Ты мог бы это сделать, Сэт, не будь ты настолько жадным. Но ты предпочитал набивать карманы халявными деньгами, чем следовать букве закона. Ты обвиняешь нас в беззаконии, но разве не ты позволял нам насмехаться над вашей системой? — Хватит! Моей девочке было всего тридцать! — он не дает мне продолжить и поднимает голос, почти крича и багровея от ярости. Вены на его висках набухают и взгляд мутных, воспаленных глаз становится блестящим и влажным. Он тычет в меня пистолетом, не обращая внимания на то, как Хана вытягивает шею, пытаясь уменьшить боль от натяжения волос. Она зажмуривает глаза и крупные слезы скатываются по побледневшим острым скулам, вынуждая меня сжать стакан до боли в мышцах. Потерпи, моя девочка, скоро все закончится. — Твоя дочь, я слышал. Прими мои соболезнования, — в отличие от Маккинли я держу себя в руках. В моем тоне не слышится издевки или сарказма, и Сэт замирает, смотря на меня ненавидяще убийственным взглядом. — Соболезнования? Мне не нужны твои соболезнования, ублюдок. Тридцать лет, Сантини, тридцать. А сколько лет твоей девке? Мм? — дуло пистолета меняет траекторию, и я напрягаюсь, когда Сэт проводит холодом металла по щеке Ханы, размазывая слезы по нежной коже. Смотрит на нее сверху вниз и, слегка склонив голову вбок, скользит дулом по ее подбородку и губам. — Наверняка не больше восемнадцати. В этом возрасте Коди закончила школу и поступила в университет Атланты. Она была очень умной девочкой. Очень. Я хотел, чтобы она пошла в судебную систему, но Коди выбрала факультет истории, — он это не мне говорит, и не Хане, просто воспоминания оживают и желают обрести звуки. — Она была такой упрямицей, моя девочка, такой красивой, господи... — Сэт всхлипывает, а мне становится почти жалко его. Почти, потому что я не люблю сентиментальности. — Я не знаю, сколько ей лет, меня это не интересует, — кривлю губы и запиваю ожидание его ответа алкоголем. Он смотрит на меня из-под нахмуренным бровей, а я поясняю: — Очередная девка, я даже имени ее не помню, так что если ты хотел уколоть меня, то выбрал не тот объект. — Очередная? — ухмыляется перекошенной наигранной ухмылкой и цокает языком, уличая меня во лжи. — Ты всех "очередных" таскаешь по клиникам и магазинам? Ах, вот как, кто-то за мной следил. Блядь, Данте, я убью тебя, ты хреново выполнил свою работу, раз поставил не тех людей на слежку. — Стараюсь. Что поделать, предпочитаю здоровых и ухоженных. — Что ж, тогда ты не расстроишься, если ее мозги останутся на твоем белоснежном диване, — Сэт приставляет пистолет ко лбу Ханы, ровно под прямым углом, так, что она видит его склонившееся над ней лицо на фоне черной поверхности пистолета, и взводит курок, отчего я теряю самообладание и резко выпрямляюсь. Ладно, мать твою, игры окончены. — Чтобы убить, Сэт, нужно не испытывать сомнения в правильности своих решений, а судя по тому, что ее мозги все еще на месте, смею предположить, что ты сомневаешься в выбранном тобою методе. Отпусти девчонку, ты пришел за мной. Вот он я, — развожу руки в стороны, и Маккинли поднимает голову, отвлекаясь от Ханы и давая ей несколько секунд передышки. Она беззвучно всхлипывает, прячет лицо в ладони и сотрясается всем телом, наверняка утопая в истерике. Еще чуть-чуть, малышка... Просчитываю расстояние между Маккинли и Ханой, угол, под которым должен находиться мой пистолет, секунды, что у меня останутся, перед тем, как Сэт нажмет на курок. У меня их мало, катастрофически мало, но еще меньше у него, потому что его не учили убивать и не доводили до совершенства навыки стрельбы. Посредственные знания у посредственных людей. Чтобы стать профессиональным убийцей, нужно затратить херову тучу сил и времени, и уж тем более не следовать мимолетным импульсам и эмоциям. Только жесткий просчет и отсутствие сожалений. Еще чуть-чуть. Медленно ставлю стакан на стол, и все свое внимание обращаю на Маккинли. В моих движениях нет никакой нервозности или натянутости — небрежность усмиряет бдительность. Сложно поверить, что опасность может исходить от человека, находящегося в состояние ленивого спокойствия. Маккинли тоже не верит, все продолжая ронять откровения: — Мир не пожалеет о твоей смерти, Сантини. Я знаю, сколько у тебя грехов и кто ты такой, я знаю, что ты убил мою девочку и десятки других, захороненных в Гудзоне. Я знаю, что ты по шею в крови, жалкий ублюдок, и ты заслужил эту смерть, — он не успевает, теряет те самые мгновения, которыми нельзя раскидываться, просто заворачивает их в бессмысленный поток слов и наступающее наслаждение за предстоящую месть. Вот только он ошибается, нельзя терять контроль ровно до тех пор, пока не поставлена жирная точка. Одно незримое движение и громкий выстрел, знакомый запах пороха, осевший на пальцах легкой дымкой. Я совершенно безразлично наблюдаю за тем, как в комнату возвращается тишина, и Маккинли, скошенный пулей, неловко заваливается назад. Его пальцы разжимаются, и пистолет выпадает, с четким звуком ударяясь о пол. И только тогда я перевожу взгляд на Хану, которая ошарашенно смотрит перед собой. Ее красивое лицо забрызгано кровью, и она, аккуратно прикоснувшись кончиками пальцев к щеке, подносит руку к глазам. Хмурится, не до конца понимая, что случилось, и переводит взгляд на меня. Тшш, мелкая, это всего лишь смерть. Резко встаю, прихватывая с собой недопитый алкоголь, и, подойдя к ней, подношу его к ее губам. — Пей, — мотает головой настолько, насколько ей позволяют намотанные на руку Маккинли волосы. И я узнаю признаки наступающей истерики. — Пей, Хана, — обхватываю ее подбородок ладонью и, зажав его крепче, вливаю алкоголь сквозь стиснутые зубы. Она брыкается, отталкивая меня руками, и ручейки янтарной жидкости текут по ее подбородку, а потом капают на грудь, промокая белоснежную майку. И все же мне удается влить в нее порцию, она закашливается, хватает ртом воздух, и в это время я освобождаю ее волосы от плена. — Все кончено, сейчас ты пойдешь в свою комнату и будешь ждать меня там, ты поняла? — я помогаю ей подняться, ухватив за локти, и удерживаю на весу, пока она непонимающе оглядывается по сторонам. — Черт! Возьми себя в руки, Хана! — мне приходится встряхнуть ее за плечи, прежде чем в ее взгляде появляется осознанность, и малявка сжимает губы в тонкую линию, смотря на меня напуганными глазами и едва сдерживая слезы. — Ничего страшного не произошло, ты просто примешь душ и ляжешь спать. Все как обычно, — я не поднимаю голоса, сохраняю хладнокровие и не пытаюсь ее успокоить. Кое с чем она должна справиться сама. — Давай, малышка, мне нужно прибраться. Только не оборачивайся, ладно? Кивает и, едва переставляя ноги, поднимается наверх, а я устало сажусь на диван, рядом с еще не остывшим трупом и, глядя в лицо застывшего Маккинли, набираю номер Тони: — Нужно прибраться. — Где? — В моем доме, — все коротко и ясно. Парочка фраз, последний вдох Фато, кровавые кляксы на белоснежном диване и малявка, попавшая в замес по моей вине. Я захожу в ее спальню спустя два часа, после того, как Тони с ребятами "прибрались" в моей гостиной, убрав всякий намек на то, что в ней произошло. Ни капли крови, ни молекулы органики, ничего, лишь пустота на месте дивана и начищенный до блеска пол. Мой бедный Фато с простреленной грудиной и животом последовал за Маккинли и был загружен в черный плотный мешок, который вскоре исчезнет в адовой глотке крематория. Пять лет: от маленького неуклюжего щенка до отважного красавца кане-корсо высотой в двадцать семь дюймов. Самый преданный и понимающий друг, отдавший жизнь во имя защиты дома. — Хана? — подхожу к кровати, на которой, свернувшись калачиком, лежит малышка. Она не реагирует на мои слова, но я точно знаю, что она не спит. Это видно по напрягшимся вдруг плечам и побелевшим костяшкам кулаков, сжимающих накинутое на нее одеяло. Провожу ладонью по влажным волосам, желая обратить на себя внимание, но Хана не поворачивается, все продолжая лежать ко мне спиной. Черт, малявка, я оплошался, но, понимаешь, раньше мне нечего было терять. Только своя жизнь только в своих руках, а теперь, я обещаю: я подумаю об охране. Разочарованно прячу руки в карманы брюк и молча стою у кровати, вглядываясь в хрупкую фигурку и копаясь в своих чувствах. Что я почувствовал, когда увидел ее под прицелом? Не знаю. Потому что в тот момент я не чувствовал ничего, только пугающую пустоту внутри, в которую нырнул без заминки. В ней всегда проще справляться с эмоциями — это профессиональная привычка, понимаешь? И исключений не бывает. — Ты хочешь, чтобы я остался с тобой? — не реагирует, и я понимаю, что нет, не хочет. Ей нужно время: время осознать, что произошло, и какую во всем этом сыграл роль я; ей нужно переварить слова Маккинли и решить для себя, кем я для нее останусь — безжалостным убийцей с темным прошлым и пугающим настоящим или мужчиной, которому она доверит себя. Что ж, малышка, эта ночь будет переломной для нас. — Спокойной ночи... И прости, что так получилось.