Малышка

Я намеренно тяну время, пью кофе чашку за чашкой и заглушаю приятную горечь не менее горьким сигаретным дымом. Солнечный свет проникает через большие панорамные окна, и в его свете кухня в стиле хай-тек выглядит футуристично и ирреально: высокие потолки, избыток металла, смешение плавности изгибов с остротой углов, начинка из навороченной техники с минималистическими "фасадами". Все, как я люблю. Любил по крайней мере, потому что сегодня все кажется до озноба холодным и безликим, почти пустым и почти мертвым. На часах еще нет семи, а я, как дурак, жду, когда Хана проснется, заполнит своей хрупкой энергией безжизненное пространство кухни и развеет мои ожидания. Я просто хочу знать ее решение, перед тем как вернусь к своим рабочим обязанностям. Она заходит в кухню неслышно, просачивается тихой тенью, и я, поймав движение боковым зрением, обращаю на нее внимание. Смотрю на нее в абсолютной тишине и впиваюсь в каждую эмоцию на совершенно бескровном лице, на котором только и выделяются припухшие раздраженные от слез веки и покрасневший нос. Бедная моя девочка, для тебя это больно, правда? Наливает себе стакан воды и садится напротив, упираясь взглядом в начищенную до зеркального блеска столешницу, а я не нахожу ничего лучше, чем броситься в нее комплиментом: — Тебе идет, — показываю пальцем на короткие пряди, и Хана рефлекторно проводит ладонью по подстриженным по плечи волосам. Роскошной длины жалко, но это ее выбор. — Только надо немного подправить, позже я вызову стилиста, — тут же забиваю задание в планинг телефона и, скрестив под подбородком пальцы, опираюсь локтями о стол. Как же мне найти к тебе подход, мелкая? Не скажешь? — Посмотри на меня, Хана, — упрямо не поднимает глаз, лишь шмыгает носом и кусает нижнюю губу в знак протеста. — В связи с последними событиями я вынужден приставить к тебе человека. Есть особые пожелания? — только после этого вопроса она поднимает на меня обвиняющий взгляд и я оторваться не могу от глубины ее эмоций. Черт, какая красивая. Смотрит на меня пару секунд, а потом просто встает и уходит, оставляя меня тлеть в тихой ярости. Блядь, этого еще не хватало, у меня проблем море, а я думаю только о том, чтобы Хана осталась прежней — не холодной и отчужденной, а привычно мягкой и отзывчивой. Лишь бы она не сломалась, не превратилась в камень. Раздраженно беру телефон и иду собираться — чем раньше начну работу, тем раньше ее закончу. Никогда не стремился домой, предпочитая проводить время в рабочей обстановке, но после появления в моем доме малявки, мне хочется возвращаться, встречать ее смущение понимающей ухмылкой и знать, что она меня ждала. А ждала ли? Ведь ей все равно некуда идти. Буквально через час я стою в своем кабинете, в клубе, приходящем в себя после шумной ночи. За толстыми пуленепробиваемыми стеклами кипит город, вереницей скользят машины, перемешанные с яркими желтыми пятнами такси. Нет никакого настроения и я не тороплюсь нарушить тишину, прекрасно зная, что стоящий за спиной Данте с замирающим сердцем ждет моего решения. Он пришел ко мне как провинившийся пес, прекрасно осознавая свою ошибку и зная, как в "семье" караются такие просчеты. Я могу просто убить его, приставить пистолет ко лбу и вышибить его мозги. — Ты оплошался, Данте, — разворачиваюсь к нему в пол-оборота и прячу руки в карманы брюк. Он неловко кивает и опускает голову, проявляя крайнюю покорность. Ему двадцать три, у него больная мать и, кажется, сестра-двойняшка. Не особо углублялся в его родословную, но точно знаю, что его отец был коренным сицилийцем, рожденным в одной из деревень Агридженто. Он не имел никакого отношения к мафии, но это не помешало его сыну стать ее членом. Благодаря поручительству Тони, конечно, иначе его бы здесь не было. Попасть в "семью" не так просто. — Ты знаешь, твоя ошибка чуть не стоила мне жизни, и ты знаешь, за это я могу забрать твою, — Данте сглатывает, я вижу, как его острый кадык движется вверх-вниз, и выдерживаю паузу, чтобы проверить его на хладнокровие. Никто из нас не должен бояться смерти. И мы должны встретить ее достойно, как и подобает настоящим мужчинам. — Но я дам тебе шанс, Данте, доверю кое-что важное для меня, — при этих словах он оживает и распрямляет плечи, скинув с них опасения за свою жизнь. — Девчонка в моем доме должна быть в безопасности. Шаг в шаг. Ты понял меня? — Да, мистер Сантини. — Сейчас за домом присматривают, но ты должен беречь только ее. — А как же вы? Вам тоже нужна охрана, — Данте виновато улыбается, понимая, что переступил черту, зашел намного дальше, чем позволяет ему его положение, и я, нарочно неторопливо приближаясь к нему, шиплю сквозь зубы: — Повтори, что я тебе сказал. — Девчонка в вашем доме должна быть в безопасности. Шаг в шаг. — Правильно, остальное не твои проблемы. Не подведи меня, Данте, иначе второго шанса не будет. — Конечно, мистер Сантини, — он подносит ладонь к груди и, не мешкая, покидает мой кабинет, а я опускаю голову и задумчиво смотрю себе под ноги. Мне нужно как-то все исправить, вернуть доверие малявки и загладить свою вину, ведь это не ее деятельность привела Маккинли в мой дом и не за свои ошибки она рисковала жизнью. В памяти всплывает ее полный ужаса взгляд, там, в гостиной, когда Сэт наставил на нее пистолет, и предательская мысль, что ей не место в моей жизни, вызывает прилив откровенной злости. Не место, черт бы ее побрал, но как отпустить, когда за гранью моей власти она может провалиться еще глубже? Еще грязнее. Надеюсь, она понимает это, иначе будет сложно ее переубедить. Ей нужно дать время, больше времени, и пока она будет обдумывать, я успею смотаться в Чикаго. Открываю дверь, тут же натыкаясь на встрепенувшегося от неожиданности Тони. Видимо, кто-то меня ждал. — Вико... — Можешь расслабиться, Я дал твоему протеже шанс, — понимаю, какого ответа он ожидал, стоя под дверью, поэтому говорю сразу. Беспокойный блеск в его глазах пропадает, и он улыбается, протягивая мне руку для пожатия. — Спасибо, друг, вот увидишь, он тебя не подведет, нет более преданного тебе человека, Вико. Данте из кожи вон вылезет, чтобы исправить свою ошибку. Он просто сделал ставку не на тех людей, сам бы он никогда так не опростоволосился. Понимаешь? Они получат по заслугам, он с них три шкуры сдерет... — Заткнись, Тони. Лучше займись делом. Согласуйте с диспетчерами рейс до Чикаго. Ты летишь со мной, — я прерываю его бессвязную болтовню, по дороге застегивая пиджак и кивая прошедшим мимо ребятам. — Закажи номера, мы там задержимся, заодно решим некоторые вопросы. — Ты имеешь в виду Мальдини? А он улавливает суть. — Да, что-то здесь не чисто.

***

В кабинете сеньора Мальдини тихо, лишь за закрытой двустворчатой дверью слышится веселый смех детей — привезенные на выходные внуки покоряют большие пространства особняка и рушат установившийся здесь порядок своими капризами. Пожилой, сломленный неизлечимой болезнью мужчина сидит в инвалидном кресле, сложа руки на коленях и наблюдая за пронизывающем ветром, гоняющим листву по внутреннему двору. В Чикаго стаял и без того редкий снег, обнажив всю серость застывшей под ним жизни. Несколько солнечных деньков, и земля проснется, зазеленеет, в очередной раз победив зимнюю спячку. Круг за кругом, по спирали времени. К сожалению, у кого-то спираль прервется, и сеньор Мальдини догадывается об этом, знает, зачем я приехал, и понимает, что этого не избежать. Его сын совершил ошибку, поддавшись соблазну денег. — Ужасный ветер. Раньше, когда мы жили на Медисон-стрит, застроенной высокими небоскребами, я любил проводить время в одном кафе, знаешь, с такими большими окнами, почти от пола до потолка. Так вот, я сидел за чашечкой кофе и наблюдал, как гуляющий между зданиями ветер подхватывал юбки проходивших мимо девушек и оголял их стройные ножки. Мне было девятнадцать, Вико. Тогда я сходил с ума от женских ножек. Сейчас мне семьдесят один, я одной ногой в могиле, и знаешь, о чем я жалею больше всего? — Паоло переводит на меня блестящий, наполненный тоской взгляд, и по-старчески поджимает бесцветные сухие губы. — Что не смог как следует воспитать сына. Он знает, что ты здесь? — Нет, я не афишировал, — действительно, мы с Тони здесь уже четвертый день, а Марко Мальдини даже не догадывался, что он уже давно на мушке. Оставалось только найти доказательства. Нашли. Время пришло, и именно за этим я встретился с главой семейства. Не спросить разрешения, нет, но предупредить как того требуют правила. В конце концов, Марко его сын, какой-никакой. — Знаешь, Вико, сейчас совсем другая молодежь, они плюют на законы "семьи" и предпочитают идти в одиночку. Мне стыдно за своего сына, Вико. Стыдно, что он подвел "семью", погнавшись за деньгами. Никогда не думал, что придется краснеть за своих детей, но вот, пришлось, — Паоло тяжело вздыхает, хватается за горло исхудавшей трясущейся рукой и отворачивается от меня в сторону, скрывая постыдные слезы. — Ты можешь забрать у него все, что он забрал у тебя. Я не встану на твоем пути, я не хочу видеть его и прощаться с ним тоже не хочу, так что спасибо. Спасибо, что ты пришел сначала ко мне. Он был неплохим парнем, правда? Когда-то... Наверное, ему это важно — важно знать, что его сын не всегда был предателем, и что он всего лишь оступился. Не отвечаю, молча наблюдая за его терзаниями, и медленно поднимаюсь с кресла. Ни к чему тянуть. — Мне пора, сеньор Мальдини. — Да, Вико, конечно, передай ему: передай, что у него больше нет семьи, а у меня нет сына. Я хочу, чтобы он знал это перед смертью. Иди, Вико, иди, — он машет рукой, показывая на дверь, и весь будто сдувается, превращаясь лишь в подобие себя прежнего. Несколько секунд стою на месте, физически ощущая тяжесть его горя, и с четкой целью вернуться в Нью-Йорк хотя бы к двенадцати, выхожу из дома. Убивать не долго, я успею.

***

Убивать действительно недолго — один выстрел, прямо в сердце, сквозь мольбы и слезы ползающего на коленях Марко, обещающего вернуть все до последнего цента, сыплющего проклятиями, а потом извинениями, целующего пол под моими ногами и вызывающего неподдельное отвращение. На самом деле Паоло Мальдини не гордился бы своим сыном, если бы увидел, насколько он оказался жалок перед лицом смерти. Мы завершаем перелет, а я до сих пор не могу отделаться от образа рыдающего в голос Марко, опозорившего нашу "семью". Мне хочется вытряхнуть его из головы, выкинуть в мусор, но будто назло он раз за разом встает перед глазами, в конец убивая мое настроение. Твою мать, как мне отмыться от этой грязи? — Тебе не обязательно делать это самому, Вико, — Тони думает, что я переживаю из-за смерти Марко, и даже не догадывается, какого оттенка мои мысли. Мне плевать на эту трусливую свинью, но не плевать на то, как он вел себя перед смертью. Мы спускаемся по трапу самолета, и я не считаю нужным продолжать разговор. Моя работа — это моя работа, и никто не выполнит ее чище, чем я. И черт, не хочу признаваться даже себе, что испытываю некое удовлетворение от мысли, что в этой сфере я лучший. По крайней мере, у босса никогда не было ко мне претензий. У меня к себе не было. — Забудь, Тони, — сажусь в его машину и, откинув голову на подголовник, закрываю глаза. Совсем скоро я увижу Хану. Не знаю, поменялось ли ее отношение ко мне за время отъезда, потому что не писал ей ни разу, но судя по отчетам Данте, с которым мы созванивались каждый вечер, за эти дни мало что изменилось. Она практически не выходила из комнаты, не интересовалась, где я, и не доставляла совершенно никаких неудобств, из-за чего Данте назвал это работу "непыльной". Непыльной, может быть, но очень важной для меня, потому что я не хочу вновь видеть ужас в ее глазах. Я захожу в дом неслышно, мягко ступая ботинками по мерцающему от включенных светильников полу и ожидая встречи с Ханой. Со стороны кухни слышится звук работающего телевизора, и я разочарованно выдыхаю, потому что это точно не она, вряд ли малышка будет смотреть бои ММА в десять часов вечера. И здесь два варианта: либо Данте не сказал ей, что я возвращаюсь, либо она меня не ждет, а значит, я ей нахрен не сдался. По дороге до кухни снимаю пиджак и, бросив его на новенький диван, закатываю рукава рубашки по локоть. Черт, Данте, ты вообще отреагируешь на мое появление? Раздраженно захожу в кухню и натыкаюсь на совершенно неожиданную картину. Это, шутка, видимо. Малявка сидит на высоком стуле, за стойкой, болтая ногами. В одной ее руке бокал с вином, а второй она подпирает щеку, и выглядит, мягко говоря, не слишком трезвой. Вряд ли в трезвом уме и здравой памяти можно смотреть бой с участием Аллена. Удивленно застываю на месте и не знаю, куда себя деть, потому что здесь я явно лишний. — Отдыхаешь? — вздрагивает, от резкого движения проливая вино на стол, и смотрит на меня блестящими от выпитого глазами. Учитывая ее умение пить, я бы сказал, что это первый и последний бокал — второго она не потянет. Улыбаюсь, проходя к холодильнику и доставая бутылку содовой, и, сделав пару глотков, встаю рядом с мелкой. Она отстраняется на сколько ей позволяет стул, и демонстративно ставит бокал на стол, в лужицу пролитого вина. В ее взгляде появляется что-то напоминающее обиду, и она слишком резво для такого состояния соскакивает со стула, намереваясь уйти. Да что, блядь, не так? Прежде чем она разворачивается, успеваю перехватить ее за запястье и дергаю резко на себя. — Что случилось, Хана? Упрямо вырывает руку, но делает только хуже, я разворачиваю ее спиной к стойке, и блокирую ее передвижения поставленными по обе стороны от ее тела руками. От возмущения ее щеки покрываются румянцем, она пытается меня оттолкнуть, а я думаю о том, что алкоголь и Хана вещи несовместимые. Слишком неуправляемой она становится. — Сколько можно дуться, малышка? Я ведь не мальчишка, чтобы терпеть твои капризы. Не знаю, как у вас, а у нас принято вести диалог, и хочешь ты того или нет, но ты ответишь на мои вопросы. Сядь, — указываю подбородком на стул, и Хана мотает головой, вынуждая меня сжать кулаки от злости. Ты играешь с огнем, мелкая. Опускаю взгляд на ее волнительно вздымающуюся грудь и злость как рукой снимает. Ее излюбленная белая майка, отсутствие белья, острые соски, бедра, спрятанные под свободными пижамными штанами. Горячая девочка, которую я хочу до скрежета в зубах. Наверное, она видит мое сменившееся настроение, потому что вдруг застывает, и когда я поднимаю глаза, вглядывается в них, будто ища подтверждение своих догадок. — Что произошло? Просто ответь. Это связано с той ночью? — она улавливает, о чем я, и, задумавшись на секунду, отрицательно поводит подбородком. Прикусывает губу, перебарывая себя, а потом медленно жестикулирует, из чего я понимаю только одно, что причиной ее обиды стал именно я. Это подтверждает уткнувшийся в мою грудь палец. Хмурюсь, и Хана раздраженно повторяет жесты, пока до меня наконец не доходит. Она злится, что я уехал не предупредив ее, да еще и не позвонил ни разу. Прости, малышка, я виноват, зато ты смогла разобраться в себе. Сжимаю челюсти, стараясь скрыть ухмылку, и в следующую секунду впечатываю ее в себя. От неожиданности она открывает рот, чтобы выдохнуть, и я ловлю момент, обхватывая теплые, пропитанные ароматом вина губы. Какое-то время Хана находится в ступоре, разрываясь между желанием оттолкнуть, проявив характер, и ответить на откровенное вторжение на ее территорию. Я ощущаю это по напряженному телу и упирающимся в плечи ладоням. Малявка просто не представляет, сколько самоконтроля мне требуется, чтобы не развернуть ее к себе спиной и выбить все ее глупые обиды жестким трахом. Впрочем, с ней он может быть не таким жестким. Подцепляю резинку штанов, а заодно и трусиков пальцами и одним резким движением стягиваю их вниз. Разрываю контакт в виде поцелуя и, заглянув в расширившиеся от ожидания глаза, медленно, выговаривая каждую букву, произношу: — Повернись ко мне спиной, Хана. Она облизывает губы, на секунду замирая, а потом послушно разворачивается ко мне спиной, подставляя под обозрение упругие белоснежные ягодицы. Я провожу по ним ладонями, попутно сжимая, и, рыча, обнимаю ее за талию, чтобы зафиксировать на месте и положить свободную руку на ее лобок. — Расставь ноги. Еще, — скольжу пальцем между горячими складками и понимаю, что прелюдия здесь уже не нужна — малышка и так уже мокрая. Отлично, потому что мой организм на грани. Ремень, ширинка, дыхание в дыхание, толчок. Хана выгибается, опираясь о стойку грудью, а я начинаю двигаться — сначала медленно и аккуратно, чтобы она привыкла к ощущениям внутри себя, а потом более грубо, наращивая темп и показывая ей другую грань сексуальных отношений. Ваниль приедается. — Ты принимаешь таблетки? — неопределенно кивает, вытягивая руки вперед и цепляясь за другой край столешницы, а я перехожу на размашистый ритм, вколачиваясь в нее до упора и сходя с ума от тугости, обхватившей мой член. Твою мать, мне слишком хорошо в ней, чтобы я мог иначе: — Потому что я хочу кончить в тебя, малышка. Глубоко в тебя...