Малышка

Я захожу в ничем не примечательное кафе с дешевым интерьером и точно таким же дешевым и безвкусным кофе, запах которого смешивается с табачным дымом, прокоптившим когда-то белый потолок. От былой популярности остались разве что подписи и пожелания клиентов, оформленные на стене в виде одной большой композиции. Обязательно с датами, первая из которых шокирует своей давностью — пятнадцатого мая тридцать третьего года прошлого столетия. И дело даже не в том, сколько ей лет, а в том, кто ее оставил. Диллинджер. Стоящий за стойкой бармен, пожилой неулыбчивый мужчина, кидает на меня настороженный взгляд, будто опасаясь, что мое появление может доставить ему неудобства, и с подозрением наблюдает за тем, как я прохожу к дальнему столику, "припаркованному" у самого окна. — Доброй ночи, — присаживаюсь на диванчик и, для начала проверив чистоту стола, кладу на него сцепленные в замок руки. Сидящий напротив мужчина отрывается от чтения книги и, приспустив очки на переносицу, несколько мгновений смотрит на меня, наконец выдавливая встречное приветствие. За года, что я не видел Доминико, он сильно постарел и его худощавое смуглое лицо, исполосованное глубокими частыми морщинами, изменилось до неузнаваемости. Только глаза остались прежними — пронзительно черными, с оттенком усталости и безразличия. — Доброй, Вико. Ты повзрослел, — уголки его сжатых губ приподнимаются, и он окончательно откладывает очки в сторону, чтобы впиться в меня отталкивающе пассивным равнодушием. — Удивительно, у тебя ничего не осталось от Сильвии, ты истинный Сантини, — в его тяжелом шепоте улавливается разочарование, и я, зная о его отношении к отцу, игнорирую замечание, переводя разговор в другое русло: — Как здоровье сеньоры Бартоле? — Неплохо, но годы берут свое, она стала еще сварливей, — он устало выдыхает, а я думаю о том, что годы не пожалели и его. Впрочем, за столько времени от прежнего Вико тоже ничего не осталось: я вырос, сбросил детские заблуждения и принял свою правду, выкинув образ матери из головы. Сейчас, глядя в глаза ее брата, я вспоминаю ее лицо и где-то в груди нарастает эхо пережитых когда-то эмоций: боль, непонимание, обида, презрение. Ничего другого, ни капли грусти или сожаления, потому что предав отца, она предала и меня, а я не прощаю предательства. Отец не простил тоже. — Что-то случилось, Вико? Иначе зачем бы ты пришел ко мне? Семья Бартоле теперь не семья тебе. Я закуриваю сигарету, разбавляя воздух горькими нотами, и откидываюсь назад, выдыхая дым вверх. Повисает пауза и мелькающие секунды зависают в напряженной тишине. Я не знаю, имею ли я право просить о просьбе человека, от которого давным-давно отвернулся. Отвернулся потому, что связывавший нас человек разрушил нашу семью, просто взял и заменил ее на потрахушки в номере отеля. И пока отец завоевывал положение в обществе, моя мать вела двойную жизнь, трахаясь с его охранником. С охранником, черт бы ее побрал. Пропускаю его последнюю фразу мимо ушей и озвучиваю то, для чего пришел: — Мне нужна новая жизнь, с нуля, — при эти словах его седые брови ползут вверх и лоб покрывается множеством складок, которые переходят на щеки, когда он ухмыляется и мотает головой, вызывая во мне волну раздражения. Я бы ни за что не пришел к нему, не для того, чтобы он помог лично мне, но появление в моей жизни кое-кого заставили переступить через гордость. — Как так? Ты стал неугоден Тотти? Я наслышан о его отношении к тебе и мне с трудом верится, что ты хочешь начать новую жизнь. — Не я. Она, — тушу сигарету в переполненной окурками пепельнице и достаю из нагрудного кармана пальто фотографию Ханы, которую Луиджи вложил в папку с информацией на нее. Кажется, что-то из школьного — здесь она улыбается и светится счастьем, а на заднем фоне видны многоярусные скамейки школьного стадиона. Доминико возвращает очки на место и переводит внимание на Хану, рассматривая ее пристально-цепко. — Красивая малышка и судя по всему она и старую-то жизнь начала недавно. Сколько ей лет? — Восемнадцать. Доминико вновь опускает взгляд на фото, но сквозящая в нем до этого ирония испаряется. Он становится задумчивым и отрешенным, а я начинаю сомневаться в том, что он согласится мне помочь. В конце концов молчание достигает апогея, и я привстаю, приняв отсутствие реакции с его стороны за отказ. Что ж, мне придется искать другие пути, и жаль, потому что Доминико Бартоле лучший в заметании следов и сценариях новой жизни. Даже программа по защите свидетелей не работает настолько четко, и люди, которые обращались к нему, получали второй шанс, успешно скрываясь не только от полиции, но и от мафии. Единственный нюанс — создание новой личности при помощи Доминико прерогатива не каждого, а лишь того, кого он сочтет достойным для "чистого листа". — Сядь, Вико, — он отдает фотографию и я незамедлительно прячу ее обратно. — Что такого сделала эта девочка, раз ты пришел ко мне? — Ничего, просто стала частью моей жизни. — Судя по всему не менее важной, чем "семья". Пожимаю плечами, ничего не отвечая, и думаю о том, что да, не менее важной, но если мне придется выбирать, боюсь, что выберу не ее. Слишком тесно преданность "семье" вжилась в меня, въелась в кровь, в самое сердце, в каждый выстрел, который я делал ради нее. Мне тридцать шесть и полжизни я отдал во благо тех, кто варится со мной в одном котле, и сейчас я не знаю, сможет ли симпатия к Хане победить многолетнюю привычку жить ради "семьи". — Я помогу тебе, ты сын моей сестры, и пусть ты не хочешь этого признавать, но в тебе течет кровь Бартоле. Иначе бы ты не пришел ко мне, Вико. К черту сентиментальности. — Спасибо. Я хочу, чтобы Ханы Невилл не стало. Любые записи, упоминания, фотографии в школьном архиве, данные страховки, анкеты — все, чем она была раньше, должно быть уничтожено, — Доминико не перебивает, только перебирает пальцами страницы лежащей перед ним книги, превращая их в веер мелькающих листов. — Имя можно оставить то же. Меня не интересует история, которую ты создашь, но она не должна испортить ей будущее. И еще, мне нужны два пакета документов. Второй не имеет значения, — его пальцы замирают и страницы ложатся на место. Доминико вглядывается в мое лицо, будто ища подтверждение своих догадок, и вновь кивает, сбрасывая с меня одну из проблем. Ну вот и все, малышка, теперь у тебя будет запасной выход если меня вдруг не станет, потому что в случае моей смерти от тебя предпочтут избавиться. Ты слишком много видела, понимаешь? — Ты хочешь спрятать ее не только от полиции... — Не только. — Значит, ты стал на шаг ближе к тому, чтобы понять Сильвию, — ощущаю, как непроизвольно дергается мускул, искривляя верхнюю губу, и плавно, стараясь не показать раздражения, встаю. Какое отчаянное желание оправдать ее, но предательство остается предательством даже в ауре высоких чувств, которыми мама оправдывала себя, убегая в ночь с любовником и делая из отца дурака. — Ты ошибаешься, Доминико, я не изменю своего мнения о ней. Никогда, потому что я видел боль отца, когда он узнал, что его жена изменяет ему; видел его сломленным, когда он сообщил мне о ее смерти; знал, что она хотела сбежать со своим любовником и бросить нас, и знал, кто на самом деле убил ее. Я сделал бы то же самое на его месте — убил бы своими руками, потому что смерть любимых нельзя доверять посторонним. Они не должны ловить их последний взгляд — он для них ничего не значит, в отличие от тех, для кого этот взгляд был всем миром. Когда-то, до момента падения в пропасть. — Ты очень похож на отца, Вико, и на самом деле мне жаль эту девочку. Жаль, что ты не сможешь спрятать ее от себя, — последние слова он говорит мне в спину, и я не оборачиваюсь, не придаю значения тому, что в них есть доля правды. Я выхожу в ночной город, жадно хватая свежий воздух и наслаждаясь относительной тишиной. Все же в этом времени суток есть свои преимущества — можно отдохнуть от надоедливой суеты, но нельзя убежать от мыслей, витающих вокруг. Они вгрызаются в сознание, терзают воспоминаниями, и я спасаюсь от них в выбросе адреналина, вжимая педаль газа и доводя стрелку спидометра до отметки в девяносто.

***

Моя малышка не спит, я натыкаюсь на нее сразу же как захожу домой и, скидывая с себя строгое пальто, прохожу в гостиную. Сидит на огромном диване, забравшись на него с ногами, и, прижав к груди подушку, смотрит на меня с внимательной настороженностью. Ты ничего не увидишь на моем лице, мелкая, если только чуть-чуть усталости. Подмигиваю ей, наливая себе выпить, и, закатав рукава рубашки по локоть, устраиваюсь с ней рядом. Прежний диван был все же удобней. Хана сменила вечернее платье на короткие шортики и майку, и я рефлекторно кладу ладонь на ее обнаженное бедро, прохладное по сравнению с моей рукой и до безумия приятное на ощупь. От нее пахнет чем-то свежим и цитрусовым, и я втягиваю аромат ее кожи, склонившись ближе и задевая ее волосы кончиком носа. Она не отодвигается, но подозрительно косится, вызывая у меня слабую улыбку. Я нормальный, девочка, просто ты вкусно пахнешь. — Надеюсь, ты не спишь не потому, что ждешь меня, — изгибаю брови, и Хана поворачивает голову, разглядывая меня несколько секунд, за которые я тоже кое-чего успеваю заметить — припухлость ее век — результат слез в машине. — Иногда я возвращаюсь под утро, тоже будешь не спать? — опускает взгляд и, на мгновение задумавшись, кивает. Блядь, мелкая, к чему такая самоотверженность? Хотя мне безусловно приятно. Обхватываю ее за затылок и осторожно прикусываю ее нижнюю губу, затем заглаживая грубую ласку языком. Хана замирает, выдыхает мне в губы ментоловым запахом и цепляется за подушку, будто она сможет спасти ее от моего желания. Не сможет, никто не сможет и никто не остановит, потому что эта девочка принадлежит мне. Хочу ее. Наш поцелуй становится по-взрослому глубоким и дыхание на двоих сорванное, я нетерпеливо тяну ее на себя, и, встав на колени, она успевает снять с себя шорты с бельем. Садится на мои бедра уже обнаженная, и я толкаюсь в нее эрекцией, давая понять, насколько сильно она меня заводит. Помогаю ей избавиться от майки и накрываю аккуратную грудь ладонями, сжимая ее и зарываясь носом в образовавшуюся ложбинку. Хана держится за мои плечи, а я схожу с ума от ее бюста: острых сосков и бледно-розовых ореол на фоне совершенной молочной кожи. Ласкаю их языком, прикусываю, попутно запуская руку между нами и касаясь ее горячей плоти. Влажная. — Даже не представляешь, как ты меня заводишь, — ввожу в нее два пальца, удерживая ее за волосы и не давая отвернуться. Хана прикусывает губу и ее взгляд наполняется почти животной похотью, от которой у меня крышу сносит. Я в собственном дыхании путаюсь. В ней тесно даже для моих пальцев, я отчетливо ощущаю, как тугие мышцы сжимают их, когда я вбиваюсь в нее, стараясь затронуть глубже. Хана дрожит, помогая мне в ритме, и моей выдержки не хватает — я в спешке расстегиваю ремень и ширинку, освобождаю член и вхожу в нее резким толчком. Всего на секунду красивое лицо искажается болезненной гримасой, и я приподнимаю ее за ягодицы. Прости, малышка, но к моему размеру тебе придется привыкнуть. Насаживаю ее обратно, уже более осторожно, и начинаю двигаться, с каждым толчком наращивая темп. Становится жарко и ударяющиеся друг о друга тела качают тишину вокруг громкими шлепками. Мне похер на все в этот момент, я готовлюсь к разрядке и помогаю Хане, яростно двигаясь в ней. Она склоняется к моему плечу, ощутимо прикусывая его зубами и покрывается мелкой дрожью, расслабляясь в моих руках и позволяя управлять своим телом. Ее бедра краснеют от того, как сильно я их сжимаю, и липкая влага растекается по моим бедрам, пока я вбиваюсь в нее до своего оргазма. Твою мать, ничто так не расслабляет как отличный секс. Я обессиленно откидываюсь назад, запрокидывая голову на спинку дивана, и не двигаюсь, чувствуя прижатое к себе тело. Хрупкое, послушное, пропитанное моим запахом и с моим членом внутри. Все так, как и должно быть. Вот только надолго ли?