Малышка

Хана смотрит на меня непонимающим взглядом, сидя за столом, на котором стоит включенный ноутбук, и прячет ладони между ног, будто пытаясь от меня закрыться. На улице уже вечер, и я валюсь с ног от усталости — почти двое суток без сна дают о себе знать. Я смотрю на часы, наливая себе кофе, и молча усаживаюсь на стул, стоящий спинкой к столу. Для этого мне приходится расставить ноги и опереться о спинку локтями, а потом впиться в малявку строгим вниманием, от которого она не знает куда себя деть: кусает губы и опускает голову, словно сейчас ее будут отчитывать за плохое поведение. — Тебе нравится здесь? — начинаю издалека, стараясь сгладить напряжение между нами улыбкой, и наблюдаю за тем, как Хана облизывает чуть припухшие, со смазанным от поцелуев контуром губы. Ее язычок скользит между ними, и я непроизвольно вспоминаю, что он творил со мной всего несколько минут назад, прямо в гостиной, где нас застала взаимная страсть. В который раз за день. Черт, я совершенно вымотан этим марафоном, но при мыслях о том, как мой член погружался в Хану, организм начинает просыпаться. Заливаю неуместное желание глотком кофе и сразу после этого закуриваю сигарету, пока Хана печатает ответ в ноутбуке. "Очень. Здесь красиво, особенно утром, но есть одно но..." — поворачивает его, чтобы я прочел ответ, а меня от ее недосказанности накрывает: первое, что приходит в голову — это Данте, что если он не только копает под нее? Глупости. Мальчишка не рискнет посягнуть на моё, впрочем, отец тоже так думал, пока не увидел все собственными глазами. Не увидел мать в объятиях другого, человека, следовавшего за ним тенью, как оказалось и за ней тоже. — Данте? Он напрягает тебя? "Дело не в нем, а в тебе. Ты далеко, и я скучаю. Когда ты заберешь меня отсюда?" От ее признаний по венам разливается тепло, и я задумчиво смотрю в ее глаза, большие, красивые, искренние. Малявка привязалась, даже несмотря на то, что я далеко не ангел, и вообще наше знакомство началось не совсем традиционно — я просто застрелил ее папашу. Воистину, пути господни неисповедимы. — Как только я буду уверен, что тебе рядом со мной ничего не угрожает, я заберу тебя, Хана. Обещаю, а теперь расскажи мне что-нибудь о себе. Например, об аварии. Как это произошло? — эмоции на лице малышки оживают и в глазах проскальзывает секундный, едва уловимый страх, который тут же пропадает под гнетом вспыхнувших гнева и обиды. — Ты живешь в моем доме и спишь в моей постели, разве я не имею права знать о тебе чуть больше, чем просто имя? — получается жестко, но я не могу иначе, недосказанность между нами начинает напрягать, тем более в свете накопанных фактов и подозрительности Данте. "Я не хочу об этом говорить". — Почему? "Потому что мне больно и потому что человек, убивший нашу семью, поплатился за это". Я бегло прочитываю фразу, и опять возвращаюсь к написанному, задумчиво уставившись в экран и пропуская через себя эмоции малявки. Ей больно, верю, и каждое воспоминание вскрывает раны, но мы должны поговорить об этом, чтобы стать ближе друг к другу. Смотрю в окаменевшее лицо Ханы и прищуриваю глаза, наблюдая за тем, как в ее взгляде появляется что-то чужое и неприятное, граничащее со злостью и жестокостью. Оно мелькает мрачными всполохами, наполняя черный зрачок отталкивающе ненавидящим блеском, который обжигает меня. На секунду. Пока Хана не опускает голову, пряча лицо за упавшими на лоб прядями. — Что ты имеешь в виду под словом "поплатился"? Он сел в тюрьму? — Черта-с-два, Вико, и ты это прекрасно понимаешь. Ее фраза несет в себе совсем другой смысл. Мотает головой и сжимает кулачки: маленькие, так, что костяшки белеют, а мне отчаянно хочется согреть ее напряженные пальцы. Они у нее всегда холодные. — Он мертв, я прав? Человек, виновный в аварии, мертв. Тебе от этого легче? Не стесняйся, я не претендую на роль проповедника и прекрасно пойму тебя, если ты скажешь, что от мысли о его смерти испытываешь удовлетворение. Я чувствовал то же самое, когда продырявил череп ублюдка, угрожавшего тебе. Он заслужил смерть так же, как и тот, кто сломал тебе жизнь, и я не имею в виду твоего отца, ведь это не он заложил фундамент твоих страданий. Плечи Ханы вздрагивают и дыхание становится тяжелым, она поджимает губы, и я отчетливо вижу, как на подбородке скапливаются крупные слезы. Моя девочка плачет, потому что, могу поспорить, я первый кто заговорил с ней на эту тему. "Я жалею только об одном: что не смогла сказать ему то, как сильно ненавижу его. И его смерть — она была быстрой, слишком быстрой для такого выродка". Удивленно изгибаю бровь, прочитывая ругательство, и интуитивно ощущаю какую-то недосказанность, словно Хана знает намного больше, чем говорит. Достаю телефон из кармана и, подняв палец вверх, призываю Хану к паузе. Одну секунду, малышка, только напишу Данте тот же самый вопрос, ведь он наверняка вынюхал и это. — И как он умер? Сообщения о доставке так и не приходит, а это значит, что у Данте скорее всего нет связи. Интересно, в какую дыру он залез? "Его застрелили. Так сказал папа. И это все, что я знаю", — сразу обрубая дальнейшие расспросы, поясняет она, и я киваю, полностью удовлетворившись ответом. Что ж, теперь я имею кое-какое представление о ее трагедии, но этого мало, я хочу знать все, начиная с ее детства и заканчивая первым поцелуем. — Хорошо, Хана, а сейчас расскажи мне о себе, какой ты была, прежде чем тебя сломали? — Какое-то время она смотрит на меня, не двигаясь, даже не моргая, а потом, слабо улыбнувшись и вытерев оставшуюся влагу со скул, начинает печатать, часто-часто перебирая пальцами по клавиатуре и выливая в экран маленькую историю своей жизни. Мы "разговариваем" до полуночи, пьем крепкий кофе, обмениваемся взглядами, я узнаю много фактов о ней, но не проникаюсь жалостью, не глажу по плечам, успокаивая и зализывая ее боль, не кидаюсь красивыми фразами и не даю никаких гарантий светлого будущего. И не потому что, я не могу обеспечить его Хане, а потому, что я могу до него не дожить. Слишком скользкий путь, понимаешь, малышка? И слишком высокие ставки. Сейчас, сидя напротив исковерканной в момент жизни, я понимаю это как никогда лучше. И самое хреновое из всего этого, что после моей смерти ей опять придется бороться в одиночку. Сбрасываю с себя предательские мысли и хлопаю ладонью по столу. — Достаточно на сегодня, тебе пора спать, — разминаю затекшие мышцы, а Хана закрывает ноутбук и послушно встает из-за стола, но идет не в сторону лестницы, а, обогнув стол, ко мне. Ее прохладные ладони ложатся на мои плечи, и я блаженно прикрываю глаза, когда она начинает их массажировать. Осторожно и ненавязчиво, не прилагая усилий, порхая по мышцам легкими нажатиями, которые не могут в полной мере избавить от напряжения. У мелкой просто не хватает сил, чтобы добиться нужного эффекта. Улыбаюсь сквозь морок удовольствия и перехватываю тонкое запястье, поднося руку к губам. — Холодные, — целую ее пальчики и тяну Хану вперед, к столу, так, чтобы она уперлась в него ягодицами. — Я хочу, чтобы ты кое-что сделала для меня, малышка. Я хочу посмотреть на тебя, — она густо краснеет, понимая, что я имею в виду, и в наступившей тишине отчетливо слышится участившийся стук ее сердца. Черт, как же мне нравится ее реакция. Всегда искренняя, мгновенная, чувственная. Так вспыхивает порох, когда к нему подносят пламя. Она стыдится своей реакции, но тем не менее не строит из себя недотрогу. Ее губы чуть приоткрываются и соски под футболкой ощутимо заостряются. — Знаешь, что мне нравится в тебе? Ты возбуждаешься от одного лишь предвкушения, — коварно улыбаюсь, а самому становится жарко, и мне приходится расстегнуть рубашку полностью, чтобы хоть немного охладить кожу. — Сними трусики и сядь на стол. Чуть отодвигаюсь вместе со стулом, пока Хана наклоняется и снимает с себя белье, и впиваюсь в нее горящим взглядом, когда она усаживается на стол, нарочно сводя колени. Это заводит, черт побери, — знание того, что стоит немного развести их и я увижу аккуратную розовую плоть. — А теперь задери футболку, — член в штанах дергается, упираясь в преграду, и во рту появляется сухость, вынуждающая меня сглотнуть и провести по губам языком. Какое зрелище. Бледная кожа, яркие соски. — Медленно раздвинь ноги. Только не торопись, откинься чуть назад, и пододвинься ближе к краю. Вот так, моя девочка, — Хана выполняет требования, и с ее лица не сходит румянец. Она тягуче разводит колени, и чем больше я вижу, тем тяжелее становится сдержать себя и усидеть на месте. — Еще. Шире. Еще, Хана, — голос садится до хрипа и я впиваюсь пальцами в спинку стула, когда она предстает передо мной совершенно открытой. Влажная. Блядь, желанная до одури. Мне казалось, мой организм на сегодня вымотан, но судя по каменному стояку, мы истратили не все ресурсы. — Теперь прикоснись к себе, так, чтобы я видел каждое твое движение, — наши взгляды пересекаются, и меня накрывает волной сквозящей в ее взгляде похоти. Или это отражение моей? Хана проводит пальцем между складок, я вижу, как от выступившей смазки увлажняется клитор, каким блестящим и набухшим он становится. Стук крови в висках оглушает, и я концентрируюсь на эмоциях Ханы, на том, как она прикусывает губу и чуть хмурится, сводя идеальные брови к переносице. Вот так, малышка, будь со мной пошлой. — Введи в себя палец, медленно, — вены рвет от напряжения, и, кажется, одно движение бедрами в нее взорвет меня к чертям, но я сдерживаюсь, сжимая челюсти до онемения и наблюдая за тем, как тонкий пальчик исчезает в нежной глубине. Твою мать. В ней же так тесно и туго. Выдержка лопает и я резко встаю, отбрасывая стул с дороги и в один шаг достигая Ханы. Глубоко дышу, едва справляясь с ремнем и ширинкой, и, достав напряженный член, вхожу в нее резким толчком, отчего Хана судорожно выдыхает и распахивает глаза то ли от боли, то ли от неожиданности. — Прости, ты даже не представляешь, что творишь со мной, девочка, — шепчу сквозь ноющее желание кончить тут же, и, чтобы оттянуть момент, тупо в ней зависаю. Горячо и влажно, и так узко, что я боюсь ей навредить своей неосторожностью. Двигаюсь медленно, подхватывая ее под ягодицы и дергая на себя, отчего между нашими телами не остается ни дюйма. Хана наконец расслабляется, и я смелее качаю бедрами, входя в нее до упора и выбивая из нее рваные выдохи. Она обвивает меня, прижимается крепко и впивается ноготками в мои плечи, пока я пропускаю руки под ее коленями и развожу ноги еще шире, ритмично вдалбливаясь в податливое тело. На висках собираются капельки пота и грудь становится липкой от соприкосновений кожи к коже. — Мелкая, черт, не могу больше, — финал близко, и дрожь поднимается откуда-то снизу, с напряженных ног, и мысли о чем-то отвлеченном не помогают — оргазм нарастает как снежная лавина. Он выбивает воздух из легких, и я не узнаю собственный голос, когда на пике удовольствия произношу ее имя: — Ханаааа.... — протяжно и хрипло, ощущая, как тело в моих руках содрогается от ответного оргазма. По бедрам течет теплая влага, и я довольно улыбаюсь, точно зная, что она не просто кончила, а кончила бурно и обильно. Это подтверждает ее обмякшее тело и полусонный взгляд, когда я чуть отстраняюсь и заглядываю в ее лицо. Мой член еще в ней и я нарочно двигаю бедрами, собирая остатки удовольствия. Целую ее в губы и, наконец, выскальзываю, позволяя ей опустить дрожащие ноги на пол. — Сможешь идти? — кивает, а я вдруг становлюсь серьезным, рассматривая ее красивое, в ауре усталого удовлетворения лицо. Фиксирую ее подбородок, обхватывая его ладонью и заставляя Хану посмотреть мне в глаза. — И еще, надеюсь, у тебя нет тайн от меня, потому что если они есть, лучше сказать сейчас, — томность в ее глазах пропадает, и Хана улавливает мое настроение, заметно сникая. Она открывает рот, словно желая что-то сказать, а потом мотает головой, убивая напряжение между нами слабой улыбкой. — Что ж, тогда спокойной ночи, я сделаю парочку звонков и приду. Отхожу в сторону, давая ей возможность пройти, и с пасмурными мыслями смотрю на следы нашей страсти, оставшиеся на столе: сперма, смешанная с ее секретом. Что-то неуловимое касается сердца и подтверждается завибрировавшим в кармане телефоном. Первый значок с отчетом о доставке, а второй с именем человека, из-за которого погибла мать Ханы. Марцио Карбоне. И действительно, его застрелили, вот только отец Ханы этого знать не мог, потому что умер намного раньше.