Люблю вас, мистер Старк

Мысли в голове — странная субстанция, не поддающаяся ни логичному анализу, ни разумному объяснению. Тони, привыкшему быть хозяином своей судьбы, своего тела и своей души, крайне сложно смириться с тем, что над чем-то из этого он уже не властен. Ведь все чаще и чаще эти проклятые мысли возвращаются к тому давнему, и казалось бы, полузабытому разговору. Это было давно, еще до того… Вернее, до — «Того». Как-то само собой повелось так, что эту историю с Таносом стали именовать просто «То». До «Того», после «Того», во время «Того». Последнее — исключительно для избранных. Для тех, кто пережил это самое «То», но каждую секунду подыхал снова и снова, сам разлетаясь пеплом и не понимая, почему же боль не проходит, ведь мертвое болеть не может! И как после вот этого называть то, что перевернуло их всех, смяло и оставило подыхать заживо, издевательски не даруя блаженство вечного покоя? Война? Стычка? Инцидент? Не смешите. И не кощунствуйте. «То». Просто «То». То, что нельзя называть. Волан-де-Морт завистливо курит в уголке… Так что да, этот разговор, конечно, тоже был до «Того» — после им было уже не до разговоров. А тогда это были обычные посиделки команды после не самой сложной миссии. Авангард террористов неторопливо полз по горам с допотопным оружием, когда Роуди, аки ангел мщения, спустился к ним с небес в грозном гуле, вздымая в потоках восходящего воздуха пыль и камни. Этого страшного видения хватило, чтобы они выпучили глаза и немедленно пошвыряли свой нехитрый арсенал на землю. А всю дальнейшую работу за Мстителей по сути сделал расплющенный в лепешку камень, который Стив просто хотел сдвинуть в сторону, чтобы тот не загораживал узкий проход в ущелье. До печенок пораженные, они тут же наперебой принялись выкладывать месторасположение их штаба и все планы командира, которого горячо окрестили отребьем шакала, сбившим их, правоверных сынов Аллаха, с пути истинного. На отребье шакала и его многочисленную, но бестолковую охрану хватило того же Стива, Наташи и Тони, который, если честно, даже размяться, как следует, не успел, чем остался не вполне удовлетворен. И не иначе, как именно поэтому, он оказался тем самым гадом, что заметил в огненных волосах Наташи серебристую ниточку и во всеуслышание ехидно воскликнул: — Романофф, да ты никак седеешь? Неужели и ты подвластна законам этого беспощадного времени?! Он еще не успел закончить свою тираду, как здравомыслие отвесило ему хорошего пинка, с запозданием напоминая, что Наташа вполне способна за такое придушить его одними голыми… Нет, не руками, а ногами. Тони, разумеется, был ценителем обнаженных женских ножек, но близкое знакомство с безусловно прекрасными ногами Наташи Романофф никогда не входило в его планы. В планы самой Наташи, видимо, тоже, ибо она только явственно скрипнула зубами, невесть откуда выхватила миниатюрное зеркальце и остервенело вырвала проклятый волосок. — Вау, — протянул поневоле впечатленный молниеносностью манипуляций Тони, пока все прочие молчали, видимо, не зная, как реагировать, — неужели наша прекрасная леди шпионка боится старости? Он сам понимал, что за подобное точно заслуживает немедленной поджарки на костре русского гнева, но чертик на левом плече, которому в быстротечной заварушке явно не хватило подпитки, отчаянно зудел и толкал на безумства. — Не всем же быть вечно молодыми, как ты, Старк, — наконец разомкнула губы Наташа, удивительно ровно цедя слова, — да, боюсь, представляешь? Не хочу стареть, разве это странно? Ведь все мы чего-то боимся, правда же? В комнате, где еще несколько минут царило уютное веселье, повисла тягучая тишина, которую вдруг разбил совершенно обычный, спокойный голос Брюса. — Я боюсь, что однажды Халк не захочет уходить, и Брюс больше никогда не вернется. Мне это даже снится иногда. И когда просыпаюсь, я даже не чувствую облегчения. «Пиздец, приехали», — ошеломленно и тоскливо подумал Тони. В следующие десять минут выяснилось, что Клинт больше всего боится за свою семью (как неожиданно, кто бы мог подумать!), Стив боится вновь уснуть на семьдесят лет и опять, проснувшись, не застать никого из друзей, а самым страшным страхом Тора оказалось однажды не суметь вернуться в Асгард (а вот это и впрямь было неожиданно). И, конечно же, все неизбежно свелось к тому, что компания выжидательно уставилась на Тони. «Чего смотрим? — хотелось недовольно съязвить ему. — Я в вашем спонтанном душевном стриптизе принимать участие не собираюсь. Мне больше по душе реальный, причем я предпочитаю не показывать его, а смотреть. Вот, помнится, в прошлом месяце…». А потом он глянул на угрюмо накручивающую на палец прядь Наташу, на мрачно уставившегося в стол Клинта, на Тора, залпом опрокинувшего бокал своего пойла из хрен-знает-каких бочек, и сам не ожидая того, тяжело уронил: — Больше всего я боюсь остаться один. И вот сейчас, столько лет спустя, он все чаще и чаще задумывается, каким бы теперь был его ответ. Чего боится Тони Старк, Железный Человек, Герой и Спаситель Вселенной? Да много чего на самом деле. Самому-то себе признаться не стыдно, это ж не Наташа прожигает взглядом своих пронзительных глаз, и не Стив смотрит с всепониманием и почти всепрощением. Страшно подвести их всех. Никогда, до самой последней минуты своего бренного существования ему не забыть то видение Ванды, от которого до сих пор хочется выколоть себе глаза: а вдруг поможет больше не видеть?! Страшно однажды не успеть к открытию очередного портала и, бессильно сжимая кулаки, с другого конца земного шара слушать затихающие мольбы о помощи. Страшно однажды вновь столкнуться с психом, возомнившим себя Благодетелем Вселенной. Не злодеем — нет, злодеи трусливы и уязвимы, а вот те, кто бросается творить добро, заранее за всех определяя, что Хорошо и что Плохо, отныне внушают безотчетный ужас. Но все это не пугает Железного человека. Главный страх Тони Старка отныне и навсегда обозначен четко, вытравлен на жалко трепыхающемся сердце и выжжен на ладонях серым пеплом, что разъедает человеческую плоть и душу хуже любой кислоты. Больше всего на свете Тони боится вновь потерять Питера. Чтобы осознать степень его почти-помешательства во времена «Того», достаточно сказать, что впоследствии он на полном серьезе обдумывал, не попросить ли чертового Стренджа поковыряться в его мозгах и выкинуть к херам все воспоминания за последние пять лет. Он до сих пор не понимает, как удалось выдержать то путешествие в мертвой пустыне космоса и не сдохнуть, словно крыса в западне, как получилось вернуться домой, собрать уцелевших Мстителей и на скорую руку наладить относительный порядок в стране, которая в один миг погрузилась в молчание и хаос. И все это лишь затем, чтобы как можно скорее с головой броситься в поиски выхода, который должен был, обязан был найтись, а иначе зачем все это?! Нет, он не понимает, как это получилось, но он твердо знает, что именно придавало сил даже в самую черную минуту беспросветного отчаяния. Мысль, что он должен вернуть Питера. Потому что если не он, то больше некому. А оставаться без него Тони был определенно не согласен. Потому что — пицца и «Звездные войны», потому что — юношеская отчаянность и детская нерешительность, потому что — внимательный взгляд сквозь кудрявую челку и фарфорово-белая кожа на тоненьких ключицах, потому что — «Люблю вас, мистер Старк» и «Мистер Старк, мне что-то нехорошо»… И Тони яростно, неукротимо верил (а что ему еще оставалось?!), что первое все же сильнее. И когда спустя растянувшиеся, исказившиеся в кривом зеркале пространства-времени пять лет проползли — или промчались, хрен теперь разберешь — и застывший, как изваяние, неестественно прямой Тони посреди шума битвы увидел вмиг заполонившие весь мир глаза цвета какао и услышал взволнованное «Мистер Старк», он сразу понял главное. Еще одной потери этого мальчишки он не переживет. Вот так мелодраматично, пафосно, напыщенно — и абсолютно однозначно. Вот он, главный страх Тони Старка и его ахиллесова пята. Он понимает, что тогда, много лет назад, сказал сущую правду: он действительно больше всего на свете боится остаться один. Но по странной насмешке фортуны — Тони кажется, что он наяву слышит ее заливистый, вечно молодой хохот — это «не один» отныне означает нескладного, тощего, порой забавного в своем стремлении казаться взрослым, а порой кажущегося прожившим сто лет мальчишку. Определенно ранее Тони никогда не мечтал о чем-то подобном. Определенно сейчас Тони ни на что не променяет свое взъерошенное счастье. И пусть воспоминания о «Том», подхваченные медленным, но неумолимым течением времени, становятся все дальше, пусть сознание милосердно стирает детали и эмоции, страх никуда не девается. Сжимая Питера в объятиях так, что тот начинает недовольно пыхтеть, днем, любуясь его тонким профилем и не решаясь прикоснуться, дабы не спугнуть сон, ночью, то и дело бросая нервный взгляд на монитор, ежеминутно отслеживающий его местонахождение, утром, он боится. Потому что есть Питер — и это хорошо, а есть «без Питера» — и это плохо. Все просто, как дважды два, и не надо быть гением и так далее по списку, чтобы это понять, принять, смириться и наконец позволить себе быть счастливым. *** Лежа на лучащемся ласковым теплом песке и упиваясь зноем тропического солнца, Тони ни о чем не думает. Он просто ловит весь кайф момента. С его средствами и с любопытством Питера за те несколько лет, что минули после «Того», они побывали в самых разных уголках земного шара. Но в итоге, когда он спросил Питера, где же ему все-таки больше всего понравилось, тот колебался всего секунду, прежде чем твердо ответить: — На Мальдивах. И не сказать, что Тони был этим удивлен. Мальдивы — это белый-белый песок, это синее-синее море, сливающееся на горизонте с лазурным небом, это сочно-зеленые пальмы, густо нависающие над водой, и это — вокруг ни единой живой души. Что еще нужно для рая?! Впервые они сюда угодили в прямом смысле слова случайно. Когда они никак не могли определить, куда сорваться посреди скучной нью-йоркской зимы, и спорили между Ямайкой и Мадагаскаром, Тони порядком выведенный из себя, предложил Питеру тупо ткнуть пальцем в карту, что тот и проделал незамедлительно. Когда Пятница менторским тоном начала вещать им о строении острова Матаиду на Хувадху-атолле в южной части Мальдив, Тони лишь пожал плечами: Мальдивы так Мальдивы. Могла бы быть и Антарктида, так что надо пальцу Питера спасибо сказать. Впрочем он не смог удержаться от шпильки и елейным голосом заявил, что если на острове не окажется ничего, кроме скал и крокодилов-людоедов, куковать Питеру там в одиночестве две недели. Или три. Зависит от размера скал. «Какое нахрен одиночество, если там крокодилы?! — возмутился Питер. — Мы с ними точно найдем общий язык. Рептилии вообще порой понятливее и сговорчивее, чем некоторые млекопитающие». На том и порешили. Но уже через сутки, ступив на берег, Тони понял, что никакого Питера он тут одного не оставит. И отсутствие скал тут вообще не при чем. Наверно, у каждого человека есть место на Земле, где ему хорошо так, что больно дышать от восторга и ощущения мимолетности счастья. Тони свое место наконец-то нашел. — Скоро в шоколадку превратишься, — говорит он, не открывая глаз и почти не разжимая губ. Шевелить даже мускулами лица отчаянно лень, но несносная мелочь рядом буквально вынуждает:  — Сколько раз говорить, что кремом надо мазаться каждый раз после купания, вон весь покраснел уже. — Вы невыносимы, мистер Старк, ну сколько можно талдычить одно и то же?! — раздраженно звенит над ухом, но все-таки — хвала здравому смыслу! — сильно спорить мальчишка не стал, и шорох, раздавшийся почти сразу же, свидетельствует о том, что Паркер, как всегда, к нему прислушался. Тони получает странное удовольствие от того, что пытается представить действия Питера, не глядя на него. Вот мелочь торопливо отвинчивает крышку тюбика, который выуживает откуда-то из-под одежды. Вот, стараясь шипеть и ойкать как можно тише, смазывает уже изрядно покрасневшие места и чертыхается, потому что не достает до середины спины (но помощи, конечно, не попросит, зараза такая!). Вот плюхается разморенной тушкой рядом, и Тони вновь — господи, да как это вообще возможно?! Столько лет, а все время как в первый!!! — тает в потоках нежности, которая рвется откуда-то из солнечного сплетения. — Питер Бенджамин Паркер, — приходится все-таки раскрыть глаза, повернуться на бок и, подперев голову рукой, изучающе уставиться на парня. — Сколько лет мы знакомы? Захваченный врасплох Питер, явно не ожидая такого вопроса, запинается и вопросительно пялится на Тони. — Ну… Э… Пять? Или погоди… Шесть? Или… Ты про твое время? Тони мгновенно понимает, на какую скользкую почву он ступил, но предпочитает быстренько исправить оплошность, для чего показательно морщится, садится на песок, даже картинно всплескивает руками, всем видом давая понять, что он думает о таких возмутительных неточностях. — Пять? Шесть?! Паркер, как тебя из МИТа в первом же семестре не выгнали?! Математика — фундамент всех точных наук, их апофеоз и сердцевина, если можно так выразиться. А ты… — Я что-то вообще не понял, — прерывает его Паучок, явно бросивший все попытки осознать, что к чему, — ты на солнце перегрелся? К чему эта лекция?! — А к тому, что мы знакомы ровно пять лет восемь месяцев и двенадцать дней. Из них мы вместе четыре года один месяц и двадцать три дня. — Оу… — это единственное, на что оказывается способен Питер, явно ошарашенный столь скрупулезной точностью. — За эти четыре с небольшим года мы трахались примерно пятьсот двадцать раз. Из них ты сверху был никак не меньше ста пятидесяти раз. На сей раз Питера не хватает даже на «Оу», зато на его стремительно пунцовеющие щеки Тони может любоваться еще пять лет восемь месяцев и двенадцать дней. А лучше все-таки десять лет. Круглые числа всегда иррационально и предательски антинаучно грели его душу. Но об этом он Питеру никогда не скажет, зато скажет другое. — И после этих, блять, пятьсот двадцати раз — я уже не говорю про сто пятьдесят! — ты все еще срываешься на это гребаное «Вы» и «мистер Старк»?! Питер заливается веселым смехом, испытывая явное облегчение от того, к чему все свелось. Этот разговор вспыхивал с периодичностью пару раз в месяц. Он честно-честно старался и порой даже называл его «Тони» уже совершенно на автомате, не задумываясь. Но врезавшееся, кажется, в каждый нейрон «мистер Старк» не собиралось сдавать позиции. И, положа руку на сердце, Питера это вполне устраивает. — Перестань, — примирительно мурчит он, подбираясь ближе, утыкаясь носом в коленку и тихонько проводя по ней вверх и вниз, — и не делай вид, что тебе это не нравится. — Пожалуй, что-то в этом определенно есть, — внезапно охрипшим голосом признает Тони, — но вот это… — он резко откидывается назад и дергает довольного Питера на себя, — нравится мне гораздо больше.

***

— Мне иногда кажется, что это все неправда, — тихо произносит Питер, когда через пару-тройку Больших Взрывов и рождений сверхновых звезд они смогли, наконец, расцепиться и устало откинуться на манящий шелк песка. — Я думаю, а вдруг ничего этого нет. Ведь… Ведь этого не может быть?! Не может же быть, чтобы все вдруг стало так хорошо! А вдруг мне это снится? Вдруг я все еще сижу в том проклятом Камне, и все это — лишь мои видения? Или, может быть, мы подключены к Матрице, и этот остров, это небо, вы, вот эта ваша рука, — он, не глядя, находит ее и крепко сжимает, — всего лишь видение, внушенное мне потоком электрических импульсов, направляемых в мозг? Или я сошел с ума, сижу в психушке в смирительной рубашке и пускаю блаженные слюни на бредни воспаленного мозга? И однажды морок рассеется, я посмотрю по сторонам, а там… А там ничего. И тебя нет. А может, никогда и не было. И как я тогда?! Это хорошо, если можно будет обратно чокнуться. А если нет? — А я однажды тоже вдруг подумал, — задумчиво тянет Тони, бережно гладя его изящные пальцы, к которым питает совершенно болезненное пристрастие, — что это не реальность. Правда, мои варианты были более позитивные. — И? — Питер даже приподнимается на песке, заинтересованно глядя на Тони. Тот усмехается его неподдельному любопытству — может пройти хоть три, хоть четыре, хоть десять лет, но неугомонный интерес ко всему неизведанному никогда не покинет Питера Паркера! Он нарочито неторопливо потягивается, с наслаждением зевает, поворачивается на живот, подставляя неутомимому солнцу соскучившуюся по его лучам спину, окинув долгим взглядом Питера, смахивает прилипшие к его покрасневшему и влажному плечу песчинки, и только когда заведенный мальчишка открывает рот, явно собираясь разразиться возмущенной тирадой, отвечает: — Я подумал, а вдруг я все-таки умер и не вернулся, причем даже не обязательно тогда, с Таносом. Мало ли до него было возможностей. Когда плелся по пустыне в Афганистане или когда читаури наведались в гости, да когда угодно… И попал, уж не знаю за что, в рай. Ну вдруг на небесах сочли, что именно это будет для меня высшей наградой? А ты, выходит, мой личный ангел. Правда, почему-то без крылышек. Я возмущен! Думаю, стоит предъявить претензию и потребовать дополнительных привилегий, — он издает короткий смешок, явно пытаясь скрыть неловкость от неожиданной серьезности сказанного. — Как мы с тобой по-разному смотрим на мир… — после долгих мгновений тишины негромко тянет Питер после того, как справляется наконец с отвисшей челюстью, но тут же спохватывается: — А почему это твой рай, в конце концов?! Может, это меня так вознаградили, и как раз ты тут, чтобы меня ублажать и тешить мое самолюбие. — Такой вариант тоже приходил мне в голову, — ничуть не смущается Тони, — и поверь мне, я ничего не имею против. Он резко опрокидывает потрясенно смотрящего на него мальчишку, нависает сверху и, аккуратно отведя с лица кудрявую челку (которая являлась его фетишем даже похлеще пальчиков!), тихо, но до жути серьезно произносит: — Потому что по сути именно так все и обстоит. Реальность это или не реальность, бред, сновидения, морок, не важно — для меня действительно рай. Пока в нем есть мой личный ангел. Питер явно силится что-то сказать, приоткрывает рот, болезненно морщится, но так ничего и не может из себя выдавить: весь словарный запас словно канул в Лету. Тони понимает его лучше, чем кто бы то ни было. Если бы кто-то в благословенные времена до «Того» сказал ему, что он способен произнести подобное, он бы лично смастерил для безумца самую надежную в мире смирительную рубашку и запер в самую надежную психушку. Но сейчас, после тех семи месяцев, когда жизнь, казалось, остановилась и никогда не потечет вновь, после почти постоянного страха, что маячок на мониторе вдруг исчезнет, после еле удержанных криков ужаса от того, что вновь и вновь в бесконечных кошмарах Питер просил прощения перед тем, как превратиться в пепел, после всего этого что вообще могло иметь значение? Только одно — Питер рядом, и если это в силах Тони, он будет рядом всегда. И словно прочитав его мысли, Питер, наконец, отбросив попытки хоть как-то выразить свои эмоции словами, просто обхватывает Тони за шею, тянется вверх и нежно-нежно, словно впервые, прижимается к его губам. Они целуются так долго, что в голове стучит от нехватки кислорода, но ни один не хочет отрываться. Никакая химия не готовила их к тому, что заменителем кислорода иногда может являться другой человек рядом. Тем хуже для химии. И именно в этот момент в голову Тони, определенно не зря считавшуюся гениальной, приходит мысль, гениальнее — и сумасброднее — которой там еще никогда не появлялось. Какие Марки, какой искусственный интеллект, какая наноброня — рядом не стояли! И становится совершенно необходимо поделиться ею, пока он не успел испугаться сам себя. Он нехотя отрывается от распухших губ, скользит взбудораженным взглядом по совершенно неземному в своем упоении лицу мальчишки и тихо опускает его на песок, слегка отстранившись. — Возвращаясь к «мистеру Старку», малыш… — О нет, — почти стонет Питер, — ты издеваешься, что ли? Как можно было так испортить такой момент?! — Ничуть, — спокойно возражает Тони, — я тут подумал и решил: раз тебе так нравится это имя, значит, в произнесении его есть и правда что-то приносящее удовольствие. А значит что? — Что? — машинально повторяет Питер, явно не поспевающий за извилистыми путями мысли Тони Старка. — Что я тоже должен получить сие удовольствие. А то как-то несправедливо в отношении меня, не находишь? — Ты о чем? — Господи, Пит, тебе противопоказаны Мальдивы! — Тони демонстративно вздыхает. — На солнце ты однозначно отупел! Я говорю, что тоже хочу называть кого-то мистером Старком, раз это так приятно. Не подскажешь, кого бы? — Э?.. Питер беспомощно смотрит по сторонам, словно ожидая найти неподалеку кучу маленьких «мистерстарков». Вдруг слезут с пальм, радостно улюлюкая и швыряясь деталями Марка на манер копий. — Нас тут двое, малыш! — определенно сегодня Тони — само терпение. — Меня?! В смысле? — пораженно тянет мальчишка, рывком садится и недоверчиво смеется, машинально переходя на пресловутое обращение. — Мистер Старк, вы… Вы что… Предложение мне делаете?! — А почему бы и нет?! — Тони пожимает плечами с таким самоуверенным видом, словно всего-навсего предлагает вечером в ресторан сходить. — Конфетно-букетный период мы уже прошли, время на «узнать друг друга получше» у нас вроде тоже было. Нет, ну можно еще друг друга поизучать, конечно, шаг ответственный, я понимаю. Лет так двадцать, пока я не стану дряхлый, немощный и даже подпись свою поставить не смогу. — Нет, вы серьезно?! — никак не унимается Питер. — Вы хотите, чтобы мы поженились?! А зачем?! — А почему нет? — предпочитает отвести от себя удар Тони, и мальчишка ожидаемо попадает в эту простенькую ловушку, ища доводы против и не находя. — Питер Старк, согласись, звучит красиво? — с соблазнительной хитринкой искушает Тони. — Мистер Старк… Ммм… Пожалуй, я начинаю тебя понимать… Он придвигается близко-близко, так что его губы почти касаются нервно прикушенных губ Питера, и горячо выдыхает: — Люблю вас, мистер Старк. И, шалея от непроизвольно вырвавшегося в ответ на это стона Питера и выгнувшегося в сладкой судороге тела, впиваясь в горячий, жаждущий рот, он самодовольно думает, что обязательно своего добьется. Пусть весь мир решит, что они сошли с ума, зато, возможно, тогда на вопрос «Чего боится Тони Старк?», он сможет ответить: «Уже ничего».