***
Солнце на востоке щедро купает бесконечный голубой небосвод. Облака под крылом самолета клубятся белым мохнатым одеялом, в которое так и хочется зарыться. Даже мысли о том, что в процессе этого, скорее всего, придется испытать на себе всю силу земного притяжения не спасают от этого странного желания. Питер бесцельно смотрит в иллюминатор и представляет себе, что было бы, выбей он сейчас стекло и сделай шаг наружу. Интересно, пока летишь сквозь облака, успеешь почувствовать, насколько они мягкие и уютные, или все, что сможет осознать мозг, это последний ужас пустоты? — Будешь? Тони протягивает ему узкий бокал, наполненный чем-то темным и загадочным. Питер, ничего не спрашивая, принимает его и залпом проглатывает пряную жидкость, огнем плещущую на горло. — Эй, Паучок, сбавь обороты, — хохочет Тони, глядя, как тот пытается откашляться и вдохнуть одновременно. — А смысл? — сипит Питер, непроизвольно растирая грудь. — Все равно весь эффект мигом пройдет, хоть так что-то почувствовать. — Ты мне напоминаешь времена моей юности, — Тони делает вид, что недоволен, но лукавые смешки в глазах сдают его на раз. — А где шест, если юность? — с невинным видом интересуется Питер и демонстративно поворачивается по сторонам. — И стюардесс тоже нет, мне, что ли, за них отдуваться?! — Тааак… — тянет Тони, прищурившись и сканируя Питера пристальным взглядом. — Ах, Роуди, Роуди… Признавайся, чем ты подкупил старого вояку, что он ударился в ностальгию и начал травить байки? Питер внезапно перестает поддерживать эту невинную игру, отворачивается и сжимает губы в тонкую линию. — Да мы просто… — отрывисто роняет он, — разговаривали однажды. Он мне многое рассказывал… Тони моментально фиксирует смену настроения Питера и тоже на глазах серьезнеет, откидываясь на спинку кресла. — Волнуешься? — тихо спрашивает он. Питер глядит на соломинку от коктейля, которую тот вот-вот сломает, и отчетливо понимает, что это вопрос прежде всего надо задавать самому Тони. — Конечно, — он не видит смысла в уловках, масках, играх: время для этого прошло. — Ты тоже. Не спрашивает. Утверждает. — Иди сюда, — негромко зовет Тони и протягивает руку. Питер забирается к нему на колени и приваливается виском куда-то к уху. Тони вытаскивает из-под себя пушистый бело-синий плед и накидывает Питеру на плечи, старательно подтыкая его с краев. — Все, — тихо шепчет он. — Спи. И не волнуйся. Больше не надо. Питер соглашается с ним. С усталым облегчением закрывает глаза. И думает, как прекрасен рассвет над облаками.***
Когда они спускаются с трапа самолета на серый асфальт аэродрома, все сваливается в какую-то сумасшедшую карусель. Лица, образы, эмоции, вопросы, выкрики, объятия, руки, смех… Всего много. Слишком много. Переступив порог дома, Питер вдруг понимает, насколько же он устал. Не сегодня, не вчера, не за эти три месяца. Насколько же он устал с того дня, как паучье чутье выдернуло его из блаженной дремоты во время одной, ничем не примечательной экскурсии. Господи, когда же это было... Не сосчитать и не вспомнить. Но именно тогда, именно в тот момент, когда он резко вскинул голову, произошел разлом на «До» и «После». Именно тогда детство закончилось, не спрашивая, что Питер думает об этом. Именно тогда ему резко пришлось повзрослеть, и он лишь смутно надеется, что если Тони сейчас в соседней комнате громко разговаривает с Пеппер, то у него это вышло. С момента, как они выходят из самолета, вокруг них толпится куча народу. Конечно, вся эта история с … — он не хочет говорить «воскрешением», это совсем уж попахивает бредом и нереальностью, «возвращением» — так будет лучше. Так вот, вся история с возвращением держалась в строгом секрете, в нее были посвящены изначально лишь Пеппер, Брюс, Хэппи, Роуди, Питер и Мэй. Но очень скоро стало понятно, что невозможно, да и нечестно таиться от команды. Так круг посвященных разросся до приличного числа. И все они сейчас торчали в гостиной. Питер видел счастливые глаза Пеппер и Мэй, Хэппи, то и дело делавшего вид, что ему что-то попало в глаз, Роуди и Стива, улыбавшихся так, что Питер всерьез боялся за сохранность их лицевых мышц, Беннера, вновь и вновь дергано лохматившего свою шевелюру. Он разделял чувства каждого, но сейчас мог думать только о том, как же ему нужны тишина и покой. Теперь ему было кому доверить Тони.***
Под громкие разговоры, то и дело сбивающиеся во всеобщий сумбурный хор, он незаметно сбегает в свою комнату, не раздеваясь, валится на кровать и бесцельно пялится в потолок. Кто бы мог подумать… Последний раз он был тут больше трех месяцев назад. Он был тогда на той грани, когда, в зависимости от человека, отчаяние переплавляется либо в смирение, либо в решимость идти до последнего. Смирением Питера Паркера явно обделили. Он невольно улыбается, вспомнив, как сидел вот за этим самым столом, когда Стрэндж, доведенный им до бешенства, возник за его спиной, а затем открыл портал прямо в Сеул. И вот он вернулся. Не один. Что там насчет чудес? В уютной темноте наплывающей ночи он почти умудряется задремать, когда краешком растворяющегося сознания слышит, как тихо отворяется дверь. Он даже не думает шевелиться: вариантов, кто может войти в запертую дверь, не то чтобы много. Тони останавливается у окна, заложив руки за спину, и долго — долго стоит неподвижно, вглядываясь в мерцание вечно бодрствующего мегаполиса. — О чем думаешь? — наконец решает разорвать тишину Питер. — О твоем удивительном музыкальном невежестве, — с тихим смешком отзывается Тони. — Пятница наябедничала, что ты обозвал AC/DC Led Zeppelin. Ребенок, ты осознаешь, насколько это непростительный грех? — Пятница! — оскорбленно пыхтит Питер. — Я же просил! — Извини, Питер, это было выше моих сил, — Пятница вежлива, но непреклонна. И нет в ее голосе ни единой извиняющейся нотки, нечего врать! Все, что там есть, — это ликование и радость, Питер готов в этом поклясться. Как же он ее понимает… Он садится на кровати, плотно прижимает колени, обхватив их руками, и смотрит на очертания фигуры Тони на фоне окна. В сотый раз его захватывает ощущение нереальности всего происходящего. Он. Тони. Их дом. Они вдвоем. Ведь не верил же, что получится. Ни капли не верил. Разве был хоть один шанс, что все выйдет?! Не было. Разве что отрицательные. Теория вероятности допускает их существование? Питер в ней не силен. Ломая спутники Пентагона, корпя над машиной времени, носясь по горам Тибета, штудируя теории некромантии, он на самом деле ни на миг не верил, что все закончится вот так — облитым ночным светом силуэтом на фоне окна. Не верил — но не мог остановиться в своей безумной гонке без правил. Просто потому что не мог иначе. Потому что остановиться — значило признать, что жить больше незачем. А теперь есть для чего. Хотя бы для того, чтобы Тони, отвернувшись от окна и замерев на мгновение, тихо подошел к кровати, опустился рядом и невыносимо медленно уткнулся лицом в его колени. Питер неуверенно поднимает руку и, словно страшась сам себя, опускает ее на жесткие волосы Тони. Откуда-то изнутри тяжелой волной поднимается что-то, чему Питер не может, да и не хочет искать названия. Если он сейчас завоет, это будет очень глупо? — Питер… — шепчет Тони глухо и еле слышно… — Мой Питер… Это все. А большего и не надо. Питер словно наяву слышит, о чем кричат, разрывая глотку, эти два коротенькие слова. Слышит и «я люблю тебя», и «спасибо», и «только ты», и «как же я скучал», и «не верю», и снова «люблю тебя», и снова, и снова, и снова… Питер думает, какой же он счастливый. За все это он заплатил всего полутора годами по ту сторону жизни?! Он бережно толкает Тони назад, и тот с готовностью подчиняется. С тихим, почти жалобным вздохом он падает на их огромную кровать. Ту самую, на которую Питер полтора года даже смотреть не мог. А сейчас они на ней. Вдвоем. Если Питер вдруг умрет завтра утром, то ему будет ни капли не жалко. Если каждый человек появляется в этом мире для чего-то, то Питер точно знает: свою Главную Задачу он уже выполнил. Он медленно нависает над Тони и не может заставить себя пошевелиться, уперевшись взглядом в его глаза. Тони смотрит на него так, словно ничего прекраснее не видел. Тони смотрит так, словно перед ним сейчас щедро раскрывает свои тайны вселенная. Тони смотрит так, словно он готов вновь щелкнуть перчаткой, лишь бы не отрывали, лишь бы дали еще посмотреть, хоть один миг. И тогда Питер сам наклоняется и прижимается к его губам. Сегодня все не так, как раньше. Все иначе. Все в дымке неизвестности и откровения. Питер думал, что он все забыл. Но с каждой секундой понимает, что не забыл ничего. Он помнит, как горят губы, когда Тони ласково проходится по ним языком. Помнит, как пересыхает в горле от нехватки воздуха. Помнит, как сладко и будоражаще покалывает бородка. Помнит, как нестерпимо хочется кусаться, чтобы доказать себе, что это правда, что все это — сейчас его! Помнит и в то же время понимает, что все иначе. Никогда раньше не было такого трепета. Никогда раньше не хотелось скулить от ощущения нереальности. Никогда раньше возбуждение не было таким тягучим и плавным. Никогда раньше не хотелось растягивать каждый момент до бесконечности. Питер медленно распускает и без того ослабленный галстук и запоздало понимает, как же предательски трясутся руки. Вот оно. То самое. Которое, как думал, утратил навсегда. Вот оно, горит жгучими искрами на кончиках пальцев. Чем он заслужил все это?! Пуговицы на рубашке, как назло, плотно сидят в петельках и отказываются поддаваться неуверенным движениям Питера. Раньше он, не раздумывая, уже рванул бы их к чертям, чтобы весело заскакали по полу, а Тони, словно вторя им, залился довольным смехом. Но сейчас рука не поднимается. Не то. Не время спешить. Не время для страсти. Время для чего-то иного. Питер пока не может определить чего. Он мог бы назвать это любовью, если бы это не было так банально и шаблонно. Пусть оно останется неназванным, то, от чего кружит голову и подрагивают ледяные пальцы. Он, наконец, одолевает проклятые пуговицы. Тони не помогает и никак не комментирует, за что Питер ему безумно благодарен. Тони лишь тихонько гладит его по напряженным мышцам ног, коленям, слегка поднимается на бедра, целомудренно не заходя слишком далеко. — Черт, — не выдерживает Питер этой тишины, выдергивая треклятую рубашку из-за пояса, — чувствую себя словно в первый раз. — Для меня технически так оно и есть, — с улыбкой, явно слышимой в бархатно плывущем голосе, отзывается Тони. Питер зависает в полном смысле слова. Да, точно же… Он только сейчас соображает это, изумленно взирая на невольно заплясавшие перед глазами картинки Хелен. Именно на них она объясняла, какие именно повреждения были на теле и какие области пришлось восстанавливать с нуля. — Отныне ты будешь у меня первым, — шепчет Тони, слегка приподнимаясь, чтобы быть ближе, — и последним. Все. Это уже слишком. Критическая перегрузка. Тони умеет успокаивать, ничего не скажешь… Видимо он и сам спохватывается, что это не совсем то, что сейчас было нужно и без того очевидно нервничающему Питеру. Он мягко гладит его по спине, стаскивает футболку и легко-легко прижимается губами к белой коже груди, так исстрадавшейся без прикосновений. Питер не успевает ничего противопоставить той силе ощущений, что мгновенно пробуждает в нем эта почти невинная ласка. Мучительный стон, вырвавшийся из его пересохших губ, это самое малое, что хочется сделать. Он падает на спину и тянет Тони за собой. Ему нужно принадлежать Тони прямо сейчас. Нужно почувствовать его полностью. Нужно ощутить его каждой клеточкой. И возможно, тогда он наконец поверит в чудеса. — Малыш, — голос Тони так искажен, что Питер на миг сомневается, он ли это, — маленький мой… Блять… Пять лет… Пять лет я думал, что никогда больше… Он стискивает зубы яростно и приникает к шее Питера так жадно и почти больно, что тот вновь стонет, принимая эту боль, как лучшую награду. Ему кажется, что он вот-вот отключится от передозировки ощущений. Светлая нежность в обнимку с сумрачной тоской, багровая страсть на одной чаше весов против черного голода на другой, горячие руки Тони на груди Питера, ледяные руки Питера в волосах Тони. Питер раздваивается, растраивается, расчетверяется… Он торопливо подставляет шею и плечи под лихорадочные поцелуи. Другой он медленно скользит пальцами по выступающим позвонкам на напряженной, покрытой бисеринками пота спине. Третий он неловко вжимается всем жаждущим телом в такое горячее, такое необходимое, такое невозможно прекрасное тело сверху. Четвертый он изо всех сил старается не закричать от такого забытого, но, господи, какого же нужного ощущения пальцев, до умопомрачения медленно проникающих в него. Пятый он шалеет от голоса, врывающегося сквозь горячий туман в содрогающееся сознание: «Мальчик мой, родной мой, какой же ты…». Шестой он суматошно пытается сохранить в памяти все это: и поцелуи, и бисеринки, и позвонки, и пальцы. И уже неизвестно какой Питер не кричит — хрипит, стонет, изнывает: «Возьми меня, ну же… Тони, не могу больше… Мне надо, сейчас!..». И когда всем своим распаленным существом он чувствует, как бережно, но настойчиво Тони входит в него, он понимает. Чудеса бывают.