Люблю вас, мистер Старк

Кошмар душит, тянет из измученных тела и души последние силы, визгливо хохочет, изгаляется и издевается прямо в лицо. Чтобы вынырнуть, Тони требуется неимоверное усилие, сердце, взвинтившее темп до запредельных величин, и крик, невольно вырвавшийся наружу. Некоторое время уходит на то, чтобы, дыша как загнанный пес, уставиться в потолок, ощутить приторный запах магнолии, услышать дружелюбный рокот океана и наконец понять: сон. Просто сон. Он откидывается на подушки и почти физически ощущает, как из тела мутной волной вытекает напряжение, оставляя вместо мышц испорченное желе. Прикрыв глаза и все еще пытаясь совладать с воздухом, с хрипом вырывающимся из искривленных губ, он изо всех сил пытается не вспоминать, что же его только что корежило. Каждый раз кошмары разные, и это всегда что-то абстрактное, но несущее такой ужас, что он уверен: уснуть сегодня уже не удастся. Лучше просто сделать то, перед чем пасуют любые кошмары, — обнять Паучка и уткнуться носом в каштановый затылок. Но когда он тянется на другую половину постели, то кошмар, кажется, вот-вот готов вернуться. Рядом пусто и безжизненно. Тони чувствует, как его охватывает иррациональная паника. Ничем, никогда, ни за что не вытравить из его сердца, памяти и души те проклятые пять лет. Сколько раз за это время он просыпался, спросонья тянулся к Питеру, как всегда, в блаженном предвкушении от прикосновения самого любимого в мире тела, но вновь и вновь натыкался на пустоту. Пустоту в кровати, пустоту в сердце, пустоту в мире, пустоту во Вселенной. Танос хотел уничтожить половину Вселенной. С Тони он свой план перевыполнил… Пять лет… Пять гребаных лет… Да как же он выжил-то?! Он думает, что если бы знал раньше о том, что для возвращения Питера потребуется пять лет — Пять. Лет. Пять. Лет. Пять. Лет. Пять… — не выдержал бы. Смалодушничал и пустил себе пулю в висок. А потом вспоминает, как дрожал Питер, когда он наконец-то, господи, наконец-то, обнял его на том поле боя, и понимает, что нет, ради этого он и сто лет прождал бы. Сделал бы себе искусственное тело, загрузил разум в компьютер, украл у Стренджа эликсир вечной жизни — что угодно! — но дождался бы. Потому что его Питер должен быть с ним. И не будь он Тони Старк, если это отныне не еще один непреложный закон этой чокнувшейся Вселенной. Больше он его не отпустит никуда и никогда. На тот свет, на этот, в параллельный мир, в перпендикулярный, даже если сам попросится — не отпустит. Он — гребаный эгоист. Он хочет быть счастливым. А его счастье — это Питер Паркер. Отныне и во веки веков. Аминь. Кстати, как раз об этом… Ему не приходится долго искать Питера. Повинуясь интуиции, он идет к большому окну, выходящему на берег, и невольно улыбается при виде маленькой фигурки, отчетливо виднеющейся на берегу и обласканной лунным светом. Одевшись на скорую руку, он подхватывает плед и выходит за дверь. На него тут же обрушивается тропическая ночь. Сладкие запахи кружат голову, издалека доносится воркование здешних птиц совершенно причудливой расцветки, прибой бормочет древние легенды о русалках и затонувших кораблях, с моря долетают легкие порывы бриза, заставляющие поежиться. Он хвалит себя за догадливость: плед тут просто необходим. Подойдя ближе, он накидывает его Питеру на плечи, не упуская случая поворчать. — Понимаю, что твоей регенерации простуда не страшна, но ты не думал, что однажды она тоже захочет ненадолго свалить от тебя в отпуск? Ты же ее совершенно неприлично эксплуатируешь. Даже не видя лица Питера, он чувствует, как тот улыбается, а потом ловит его пальцы на своем тощем плече и трется о них щекой. Тони сглатывает, невольно кривится и чувствует, как от этого абсолютного доверия и открытости его просто выворачивает наизнанку. Пять лет… Господи… Как...? Без вот этого?! Он опускается рядом, на все еще щедро делящийся дневным теплом песок, так и не отнимая пальцев. Это не очень удобно, но оторвать сейчас от Паучка его не смогут даже Халк, Стив и Тор вместе взятые.  — Чего не спишь? — мягко шепчет Питер, не отводя взгляда от лунной дорожки, еле заметно колышущейся на бархатно-сизой глади океана. — Не спалось что-то, нечистая совесть не дает, видимо, — пытается шутить он, но сам понимает, как фальшиво это прозвучало. Возможно, кого-то он и смог бы обмануть, но не Питера. Только не Питера. Тот оборачивается всем телом, прижимается ближе, торопливо накидывает на него плед и встревоженно смотрит в глаза: — Опять кошмары?! — и не дожидаясь ответа, тут же ожидаемо принимается обвинять себя: — Черт, Тони, прости! Ну как так?! Ведь всю неделю не было! Я и не подумал… Тоже не спалось, решил выйти прогуляться, а тут так хорошо, так спокойно… А ты там… Тони не может не улыбнуться: Питер готов винить себя в чем угодно, в непредотвращенном преступлении, в подгоревшей каше, в падении метеорита, в вымирании динозавров. Вот и сейчас он сразу же чувствует себя виноватым, но в данном случае, в отличии от метеорита, как ни странно, есть рациональное зерно. Когда Питер спит рядом с Тони, грея его своим теплом и сам согреваясь от него, кошмары чаще всего обходят Тони стороной. Ему до спазмов в сердце нежно-больно, что самая темная, самая мрачная часть его жизни пасует перед хрупким, непоседливым мальчишкой. Хотя кого же еще бояться смерти, как не того, кто вырвал из ее лап самого дорогого для себя человека. — Перестань, — тихо шепчет Тони, притянув мальчишку к себе. Хотя мальчишку ли? Сколько сейчас Питеру, никто не ответит, даже Стрэндж недоуменно пожмет плечами. Вроде бы на пять лет больше, но с другой стороны… Тони до последнего своего вздоха будет помнить, каким увидел Питера тогда, после тех гребаных пяти лет. Точно таким же, как видел его пять лет назад в смраде Титана. Таким же хрупким, таким же юным, таким же влюбленным и таким же любимым. И стиснув его так, чтобы поверить в невозможное, чтобы убедиться, что это не сон, чтобы услышать его дыхание, он сразу понял, что сделает все для того, чтобы его Питеру больше никогда и ничего не угрожало. А жизнь его, если на то пошло, уплаченная во спасение жизни Питера, — совершенно ничтожная цена. Он знал, что мальчику будет плохо, когда он уйдет, что после всего, перенесенного Питером, оставлять его одного — жестоко до бесчеловечности. Но выбора не было. Питер должен жить. И если для этого надо, чтобы Тони умер, то он сделает это, счастливо улыбаясь. Вот только Тони неосмотрительно забыл свои собственные слова. Он всегда твердил Питеру, что тот должен быть лучше. Мальчик услышал, запомнил, сделал выводы и принял, как руководство к действию. Тони искал способ спасти его пять лет. Питер управился за полтора года. Тони знает, что он счастливчик, как бы жутковато-иронично это ни звучало. Пару раз он, кляня свое ненавистное любопытство, аккуратно интересовался, помнит ли Питер что-то о тех пяти годах. Тот отвечал скупо и непривычно односложно, но Тони все же понял, что время там тянулось невыносимо долго. Он пытается себе это представить и задыхается от ужаса, не в силах ненавидеть себя еще сильнее, что заставил мальчишку пережить все это. Ведь он сам, казалось, только-только обессиленно закрыл глаза, чувствуя, как каждая клеточка организма буквально кричит от боли, как вдруг снова резко распахнул их. И навсегда врезалось в память, какими белыми были стиснутые на столешнице — откуда на поле стол?! — пальцы Питера. И как медленно в следующую секунду по любимому лицу потекли слезы, которые Питер и не думал вытирать… — Я, правда, до сих пор боюсь, — вдруг звенит в уютной тишине слишком напряженный голос Питера. — Вдруг проснусь, а тебя нет, а все это мне лишь снилось. Ничего нового, да? Я банален и предсказуем. Тони вновь — в который раз за эту ночь? — задыхается, чувствуя, как заворочалось внутри что-то тяжелое, неизбывное — не выдохнуть и не выплюнуть. Невольно вспоминается Тот Их Полет, и Питер, болтающий чушь про отложенные в него зародыши монстра. Вот только тем, кто носил внутри Чужого, было намного легче. Тот хотя бы мог разорвать грудную клетку и, пусть ценой отнятой жизни, но даровать несчастному покой. Им даже в этом сомнительном утешении отказано. Это с ними навсегда. С ними обоими. Но пока они оба здесь, пока он слышит его дыхание и ловит губами на виске стук его сердца, он готов с этим смириться. — Я тоже, — отвечает с усмешкой Тони, подсознательно чувствуя, что его привычная язвительность в данном случае лучшее лекарство для захандрившего Паучка. — Но потом понимаю, что бояться глупо. Ну умрешь ты еще раз, так я снова тебя вытащу оттуда. Клятвенно обещаю, управиться на сей раз быстрее. А то такими темпами наша разница в возрасте из просто неприличной станет просто карикатурной. Если в процессе перестараюсь и сам сдохну… Что ж, придется тебе опять поднапрячься, ты у меня уже теперь опытный. Предлагаю вообще написать протокол для Пятницы на такие случаи, нужно оптимизировать процесс, как считаешь? — Согласен, — на удивление быстро включается в игру Питер, — представь насколько все упростится. Вот помрешь ты эпично в очередной раз — миры же постоянно хотят, чтобы ты их спасал, правда? А я такой зевну, лениво выдаю: «Пятница, детка, протокол «I’ll be back», а сам разваливаюсь в кресле и закуриваю сигару. — Ага, — кивает Тони, — а потом я через пять минут возвращаюсь и за сигару тебе уши оборву. — Не оборвешь, — смеется Питер и укладывает голову ему на плечо, — я ведь могу ради этого протокол и попозже активировать. Побудешь лишних десять минут мертвым, тебе порой полезно. То, что они, оказывается, уже способны шутить на эту тему, поднимает в душе Тони такую бурю эмоций, что он только стискивает зубы. Он всегда верил, что это все же когда-то пройдет. Когда-то однажды он перестанет просыпаться по ночам в холодном поту и со сведенными судорогой конечностями. Когда-то Питер не будет замирать посреди оживленного разговора и смотреть в пустоту остановившимся взглядом. А сейчас, улыбаясь его шуткам на ту тему, что так долго была полным табу, слыша, как из голоса исчезает глухая тоска, которая так часто теперь там появлялась, он верит, что это сбудется. Он знает: тоска исчезла лишь на время. Но даже это сейчас их очередная маленькая победа. А больше ничего и не надо. — Вот только что мы будем делать, — Питер выворачивает голову, чтобы с озабоченным видом заглянуть Тони в глаза, — если вдруг умрем оба? Пятница додумается сама активировать очередной протокол? Тони медленно берет его лицо в ладони, долго смотрит в глаза, блестящие так, что звездам должно быть стыдно, и тихо отвечает: — А зачем? Если мы там оба? И резко вздрогнувший Питер, лихорадочно прижавшийся к его губам, похоже, совершенно с этим согласен. — Хочу тебя, — прерывисто шепчет он, — здесь, сейчас, пожалуйста… Не то чтобы Тони надо было просить… Одежды на них почти нет, но все равно время, потраченное на избавление от нее, кажется самым бесполезным в жизни. Питер торопится, Питер нервничает, Питер дергает ногой, запутавшейся в штанине, и громко ругается. Тони думает, что сейчас эту несдержанность ему простил бы даже Кэп. Ведь это способ Питера победить смерть. Раз и навсегда. Мальчишка, наконец, остается совершенно обнаженным и падает на песок, утягивая за собой Тони. Но тот не может не отстраниться, потому что то, что он видит… Черт, это прекрасно, это гребаное Искусство, это то, чего он не заслужил, но почему-то имеет. Он у судьбы в громадном долгу, но сейчас, почти благоговейно глядя на хрупко-идеальное тело, в свете Луны кажущееся выточенным из мрамора, он этого совершенно не боится. — Не торопись, — шепчет он ему, нависая низко-низко, так, чтобы поймать дыхание, — я хочу любить тебя долго и нежно. Так, как ты заслуживаешь этого, больше, чем кто бы то ни было на этом свете. И Питер, только что пылающий нетерпением, моментально считывает его настроение, замирает на пару мгновений, а потом мучительно медленно и нежно-нежно гладит его перепачканные в песке волосы. Тони думает, что если бы он умер вот сейчас, то даже не захотел бы возвращаться, ибо лучшего момента для смерти просто не найти. Но для жизни этот момент еще лучше. Он ловит запутавшуюся в его жестких волосах ладошку, целует ее, слегка прикусывает подушечки, зная, как Питер это обожает, и тихо шепчет: «Пойдем». Так и не отвернувшись от Питера, уверенно идя спиной вперед и крепко держа его за руку, он заходит в ту самую лунную дорожку. — Тооони, — улыбается Питер, — боже, какой ты романтик! Не отвечая, он отступает все дальше от берега. Теплая вода доходит уже до колен, мягко обволакивает и баюкает, впуская в свои, почти материнские объятия. Тони не может оторвать взгляда от Питера. Если раскинувшийся на песке, он казался произведением Искусства, то сейчас, облитый светом Луны — их верной союзницы на сегодня, растрепанный, нетерпеливо отбрасывающий с лица непослушную челку, он кажется чем-то, чему даже невозможно дать определение. Тони силится найти достойные слова, но с его губ слетает самое примитивное: — Ты прекрасен… И ты мой. Питер, в глазах которого мечется и стонет лунное пламя, приближается вплотную и тихо-тихо отвечает: — Твой. И ты мой тоже. И будь Тони проклят, если это не лучшее признание в любви, что он слышал. Они целуются бесконечно долго. Никуда не торопясь, словно у них есть все время мира. Хотя кто сказал, что это не так? Желание, которое обычно сжигает пожаром и требует немедленно присвоить себе, сейчас тоже искреннее и горячее, но при этом настолько припорошенное нежностью, что Тони кажется: он готов вечность провести вот так. Просто целуя, просто прижимая к себе, просто упиваясь теплом рук, ласково проходящихся по спине, просто понимая, что это взаимно. И что это, наверно, больше, чем он вообще когда-либо надеялся за свои прожитые полвека. А потом Питер, уже тяжело дышащий, обхватывает его руками за шею, а ногами за поясницу, и Тони еле успевает подхватить его. В воде это непривычно и намного проще. Она бережно держит, помогает, сносит голову и дарует уверенность. Из воды вышла жизнь на Земле, и она всегда помнит об этом. Вцепившись одной рукой в спину мальчишки так, что тому, скорее всего, больно — хотя он никогда не признается в этом — он торопливо пробирается между ягодиц и нащупывает вожделенный вход. Они занимались любовью совсем недавно, поэтому особой подготовки не требуется. Питер горячий, упругий и жаждущий. Настолько горячий, что вода кажется почти прохладной, и от этого контраста Тони окончательно вышибает мозги. Он приподнимает Питера повыше и резко насаживает на свой член. Тот вздрагивает, закусывает губу, но лишь плотнее обхватывает его за шею и прижимается всем мелко дрожащим телом. В затуманенном мозгу мелькают обрывки воспоминаний, что он вроде бы обещал быть нежным, но первый стон Питера и нетерпеливое движение навстречу стирают все мысли к черту. Потому что с этой минуты для него не существует мира, долга, обязательств, морали, Вселенной — ничего. Существует только Питер и его горячее, нуждающееся в Тони тело. Питер — и есть его мораль. Так просто и однозначно. Он двигается очень резко, дергано и знает, что надолго его не хватит. Но какое это имеет значение, когда его мальчик в его руках тянет, почти плачет, его имя, когда вжимается так, что горячий член Питера между ними кажется тверже камня и Тони от этого почти больно, когда с силой кусает его за ухо и похоже потечет кровь… Все вокруг теряет четкость, словно подергивается дымкой, становится размытым, неясным. Его качает на волнах, блики лунного света на воде и на коже Питера изгибаются в священной пляске шаманов. Он перестает понимать, где он, кто он, его словно несет по просторам бесконечной реки, возносит к небесам, и он парит среди облаков. И только тяжелое дыхание над ухом, только судорожно сжавшиеся пальцы на его загривке, только волшебное, неповторимое, пылающее тело, так невозможно правильно стискивающее его плоть, не дают ему потеряться в пространстве. И он понимает — никогда не дадут. Он двигается еще быстрее, хотя казалось, что это уже невозможно. Толчки становятся совершенно хаотичными, и Питеру, уже не стонущему, а хрипящему, наверняка, больно, но Тони не может остановиться. Туда... Внутрь… Глубже... Сильнее… Чтобы доказать. Чтобы понять. Чтобы поверить. Что они живы. И словно слыша его мысли, Питер запрокидывает голову, весь сжимается, превращаясь в камень, и Тони, даже сквозь свое марево, ощущает, как горячей жидкостью обожгло между ними. А в следующий миг стонет в голос от того, как жжет шею дыхание, с шумом вырывающееся из прижатых к ней приоткрытых губ, и как сдавливают его член неистово пульсирующие стенки. Этого слишком много, это слишком невыносимо, это слишком невозможно… Перед его глазами ликующе рассыпаются мириады звезд. И он доказывает. Он понимает. Он верит. Они живы. Они. Живы.