— Тебе не надоело менять партнеров? Не пора ли найти кого-то постоянного? Нам уже по шестнадцать, Хванни! — В этом и вся прелесть. Маленьким девственникам не понять, — блондин легко щелкает брюнета по носу и громко смеется над поджатыми губами парня, — И потом, вряд ли бы хоть один из моих партнеров обрадовался, узнав мой настоящий возраст.
Холод медленно сковывает тело, цепко хватаясь ледяными когтями за кожу, захватывая в свои владения сантиметр за сантиметром. В нос забивается запах мокрой земли, и колдун перекатывает ее вкус на языке, — это вкус, который его Юнхо никогда не попробует. Значит, он ему расскажет. Сонхва долго смотрит на закрытый гроб из лакированного черного дерева и отказывается понимать, для чего нужны эти похороны. Они абсолютно бесполезны, всего лишь дань бессмысленной религии — гроб напрочь пуст, и в нем даже нет праха его друга. Он старается понять, но не может. Как бы он не напрягал разум и не старался войти в положение отца Юнхо, блондин совершенно не мог понять этого мероприятия и от того едва мог дышать. Запах мокрой и сырой от снега земли оседает в легких и словно разъедает органы изнутри. Глотку жжет, точно адским огнем, а перед глазами все кружится и перекручивается, смешиваясь в некое противное нечто, вызывающее только одно чувство — отвращение. Сонхва испытывает именно его, наблюдая за последней молитвой для его друга, и за тем, как абсолютно пустой гроб медленно спускают в свежевыкопанную яму. Наблюдая за отцом своего погибшего друга, что будто расцвел и вздохнул спокойно, услышав от Хонджуна новость о том, что его сын умер. Погиб, и даже тела не осталось. Возможно, он также был разочарован. В отце друга, в одноклассниках, в учителях, в жителях города, в самом себе. Колдун медленно прикрывает глаза и задерживает дыхание, грубо сжимая поминальный цветок в руке, с хрустом ломая его стебель, начавший царапать ему ладонь. Он зол. На себя в большей степени. Он постоянно возвращается к прошлому: к их тихим разговорам по вечерам, когда Юнхо боялся оставаться один в большом пустом доме. Эти воспоминания вызывают удивление и ноющую боль, скручивающуюся клубочком под ребрами, словно собирающуюся там поселиться. Удивление, потому что он совсем забыл о тех временах, затерявшихся от времени в лабиринте его памяти. Боль от того, что он забыл о тех моментах, когда брюнет боялся спать один и остро ощущал свое одиночество после того, как в огромный и вечно пустой дом заглянул вор. Парень понимает, что сейчас поздно посыпать голову пеплом, но постоянно думает и винит себя. Других. Обстоятельства. Но больше всех самого себя. Он знает, что мог предотвратить это. Еще давно, когда Юнхо не был таким острым на язык и каждое его слово не было пропитано порцией смертельного яда. Когда Уен не поселился в их городе и в сердце самого блондина, а был далеким и неизвестным никому туманным будущим. Сонхва знает. И он жалеет. По ушам грубо бьет резкий скрип, и колдун быстро распахивает глаза, рвано совершая круговые движения свободной рукой, понижая итак низкую температуру, до замерзающих облачками выдохов. Он стал мнительным после ухода Сана и, кажется, останется таким навсегда. Разве можно остаться нормальным, когда твоя жизнь трещит по швам, расползается кривыми лоскутами и ты ничего не можешь с этим сделать? Нитка рвется, иголка ломается, а жизнь все продолжает оглушающе громко трещать, вызывая стойкое желание сжечь ее, только бы замолчала.Но она не молчит, насмешливо смеется прямо в лицо, ебанутая сука.
Юноша фокусирует размытый от недосыпа взгляд и осознает, что молитва закончилась и все по очереди бросают в яму поминальные цветы. Он переводит взгляд на сломанный бутон в своей ладони и ощущает подступающую к горлу тошноту. Шафрановый олеандр. Вязкая слюна скапливалась под языком, распухающим от привкуса желчи, растекающегося во рту. Воздуха резко не хватает, словно его выкачали и не оставили даже капли для подростка. Перед глазами темнеет и предметы теряют свой цвет, окрашиваясь в серую дымку, как от сигарет. Внутри резко все скручивается в морские узлы, и леденящий холод только жаднее покрывает кожу изморозью, замораживая не снаружи, а внутри. Сонхва бы сердце вытащить и сжать пару раз в руке, чтобы заставить кровь бегать по телу, даря такое необходимое тепло. Только он продолжает сжимать сломанный стебель, утопающий в его ладони и старается удержаться в сознании, медленно уплывающим от него. Ноги дрожат, и он чувствует, что сейчас упадет, потеряв хрупкое равновесие, возможно, даже в свежевыкопанную яму. У него начинается приступ, так Дэхви называл его вспышки слабости, когда ему слышался его голос и виделись вещи, связанные с ним.Сам Сонхва называет бы это приступами необоснованного чувства вины, потому что несмотря ни на что… Несмотря на то, что он стоит перед могилой своего друга, а Сан покинул этот город, пообещав убить его.Несмотря на все это, он поступил правильно, и лишь это имело значение.
Сонхва больше не называет его имени, и это так же было советом старшего колдуна, который как ни странно помогает. Этот человек выветривается из его памяти, как плохой запах, от чего с каждым днем дышать становится легче. Правда иногда кажущаяся непробиваемой защита дает трещину, и эта трещина со скоростью света разрушает его в пыль, оставляя вот так задыхаться. Но сейчас уже меньше. Раньше четкие образы сводили с ума — они появлялись везде, вызывая жуткую панику и приступы выворачивающей желудок рвоты, редко галлюцинации. Но если с первыми симптомами можно было справиться, то галлюцинации сопровождались приступами удушья.Сонхва правда старается, но все равно задыхается.
Он так и не подходит к яме, чтобы бросить ненавистный цветок на крышку гроба. Неотрывно смотрит на блеск лакированного дерева и жует губы, часто сглатывая рвущиеся наружу всхлипы вперемешку с криками боли, выкручивающей суставы. Глаз не отрывает от медленно исчезающего саркофага, усыпанного проклятыми желто-красными цветами, и вздрагивает от каждого глухого удара комка мокрой земли о него. Радужные переливы снега на солнце слепят его, и в голове уже другая картина и другой звук. Звук его ломающихся костей. Звук ударов тяжелого ботинка по его телу. Звук трескающегося дерева и запах паленой плоти. Остатки самоконтроля расползаются на тончайшие нити и исчезают в разрастающемся красном море его крови. Липкий мрак подбирается ближе, точно боится спугнуть парня, и давит на него серой дымкой нечеткого образа, отдаленными, словно эхо, звуками. Вынуждает захлебнуться непрошеными воспоминаниями и собственными проглоченными криками. Он облизывается и тянет за собой, на самое дно, обещает умиротворение и отсутствие боли, и Сонхва бы согласился на столь заманчивое предложение, но его будто вырывают: — Сонхва! — соблазнительная тьма шипит, и этот звук отдается отголосками в ушах, уничтожаемый скрипом снега под чужими ногами. Руки разжимаются, и цветок бесшумно падает в кровавое море под ногами. Перед глазами светлеет и медленно проясняется, приобретает яркие краски. Но самое главное, кислород заторможено поступает в легкие и толчками проникает в уплывающее сознание, выдворяя остатки ненавистной дымки. На плечо укладывается теплая рука, прогоняя ледяную изморозь с кожи, и окончательно выбивает остатки, отчаянно царапающего по легким, приступа. Парень судорожно вдыхает и улыбается, разворачиваясь к друзьям. Для них он должен быть сильным, даже если силы закончились еще тогда — под треск горящего дерева и переливы сизых сладковатых цветов.***
Сумерки лениво сгущаются за окном, отбирая у яркого солнца право на владение небом, а Уен кутается в клетчатый плед, воруя его у Сонхва. Но парень не против, лишь легко улыбается и заботливо помогает Уену плотнее укутаться, радуясь звонкому смеху. Для Сонхва новенький точно лекарство, панацея от всех болезней и спасение от всякой хвори. И пускай перед глазами периодически все затягивает сизым туманом, колдун исцеляется благодаря медленно возвращающейся улыбке парня. Ведь совсем недавно Уен бился в истерике и надрывно плакал, его трясло всего и жутко выгибало, так что Сонхва боялся к нему прикасаться, чтобы не усугубить положение. Он без остановки звал Юнхо и извинялся перед ним, и каждое слово, точно пощечина, хлестко била по лицу, вынуждая задыхаться от вины. Потому что Уен не был виноват, но винил себя. Сонхва хотел бы закрыть глаза и уши заткнуть руками, выбежать из дома Хонджуна, не оглядываясь назад и не позволяя себе даже остановиться на мгновение, но лишь усаживал парня к себе на колени и ждал, пока тот успокоится. Истерики проходили долго, и каждую секунду блондин едва мог дышать от разливающейся по венам ненависти, задыхаясь вместе с новеньким, дергающимся в его руках. Он крепко сжимал его руки, не позволяя тому причинить себе вред, но нанося его самому себе, и едва ли не ломал тонкие запястья. Блондин уже устал считать ожоги на своем теле, оставляемые Уеном во время истерик, что не успевали заживать. Парень не контролировал свою магию, она искрила на кончиках пальцев и клубилась зелеными всполохами по комнате, прожигая каменный пол и оставляя черные пятна на нем. В помещении не оставалось ничего, кроме них двоих, а вокруг кружился вихрями пепел, который отгонял от них ветер, создаваемый блондином. В огромной пустой комнате, оплетенной множеством защитных заклинаний, всегда оставались лишь они одни, окруженные вихрями пепла, зелеными бликами и гробовой тишиной, неизменно разрываемой нечеловеческими криками Уена, после которых он проваливался в долгожданную тьму, засыпая. Первое время Сонхва считал ожоги, потом перестал, хотя раны невыносимо жгло, как жгло разум осознание, из-за чего и откуда эти красные, гноящиеся волдыри. Он не рассказывал о них Чону, позволяя только Хонджуну видеть некрасивые кратеры на коже и пузыри, наполненные мерзким гноем. Все равно заживет, а Уен будет плакать и винить себя, чего блондин позволить не может категорически. Ему важнее, чтобы тот улыбался, для него это лучшее лекарство и самое надежное. Только от этого лекарства он становится зависимым и безвольным, теряется в реальности, которая слишком жестоко напоминает о себе после. Осознание появляется не сразу. Оно постепенно подкрадывается и расползается по коже сажей, проникающей прямо в сердце, отравляя его. Понимание приходит медленно, но неотвратимо, накрывая с головой и обвиваясь петлей вокруг шеи, каждый раз жаля, как в первый. Сонхва словно до этого в дурмане пребывает, опьяненный звонким, искренним смехом, а потом резко просыпается точно в ледяную воду брошенный. И теперь гниющая действительность травит его, выкручивает суставы и скребет на подкорке сознания, вынуждая вспомнить, как они пришли к этому и, самое главное, что он должен сделать. Ведь дома еще перед похоронами собраны вещи, а в бумажнике покоится талон билета на самолет. Да только время давно прошло, и самолет взлетел без него, оставляя его снова в городе, где ему не место. Ему было здесь не место, хотя бы потому что его уход спас бы их от гнева охотников. Ему было здесь не место, однако он все же остается здесь, будто наплевав на последние слова***
И однажды эта веревка все же с оглушительным хрустом рвется, а холодное лезвие отрубает юноше голову, оставляя красные брызги вокруг. Сонхва не испытывает страха или ужаса, внутри все покрывается причудливым инеем — своеобразная броня. В броню эту вбиты гвозди самой жгучей ненависти и могильной отчужденности. Она намного прочнее прошлой, сплетенной из презрения к самому себе и отлитой из самой искусной лжи, на которую он был способен. И он искренне надеяется, что она его защитит, а не треснет под гнетом событий, как старая. Шатен стоит перед ним и хмурит брови, мнет в руке листок бумаги и, кажется, пытается подобрать слова, но, судя по затянувшейся тишине, не может. И для Сонхва и так все ясно, но от чего-то внутри жалкой трепетной птицей бьется надежда. Ему бы понять, что это светлое чувство ничем не лучше злобной ненависти, но он дыхание задерживает и веки крепко зажмуривает, прежде чем пробежаться по протянутому письму. Красивые буквы, каллиграфическим почерком не желают складываться в слова и прыгают перед глазами, увеличиваясь и уменьшаясь в размере, чтобы после смешаться в одну большую кляксу. Смысл прочитанного не желает доходить до разума и поэтому грубо бьется о голову, настойчиво требуя его впустить. Сонхва впускать не хочет. Он отказывается понимать и уж тем более принимать прочитанные строчки, в которых четко читается лишь одно.Ему нужно бежать.
Хотя бы потому, что в решении шабаша сухо говорится о вынужденной защите и прощении его проступка. Но жестоко приговаривает его к вечному страху за свою жизнь, потому что орден оставляет право мести за Чонхо — это вызывает лишь тошнотворный смех. Он клубится отравой в легких, пробивает грудную клетку дробью и поселяет внутри пугающее равнодушие. Ко всему. Старший с обеспокоенным лицом произносит слова, пытается что-то объяснить, кажется, предлагает нечто, но до блондина не доходит ни звука. Он словно под толщей воды, под ледяной коркой прячется: желаемое спасение находит и такое необходимое безразличие. Сладковатый запах фантомом ударяет по обонянию, вызывает болезненные воспоминания, и Сонхва наконец смеется. В голос. Шатен дергается от каркающих звуков, что, видимо, смехом должны быть, да только выходит надсадный кашель, точно стая стервятников кружит прямо в библиотеке, предвещая скорый конец. Дэхви никогда не обладал даром предвидения, слишком прямым он для этого был человеком. Но сейчас ему, как никогда, хотелось взяться за карты, погасить везде свет и зажечь только одну свечу, в попытке у карт будущее выгадать. Человек перед ним не жилец, колдун знает это точно, потому что живые так не смеются. Ли давится сожалением, вслушиваясь в задушенные всхлипы и видя блеск сдерживаемых из упрямства слез, — потому что сил не осталось. Он так сильно оказывается зацикливается на паре, вытягивая их и помогая в бездну не свалиться, что совершенно забывает про ребенка перед собой. В комнате воздух холодеет, по ощущениям на градусов тридцать, и белесая изморозь причудливыми узорами покрывает мебель и книги. Мир блекнет и тускнеет, а в горле словно горстка иголок застревает даже вздохнуть муке подобно. Иней на столе сверкает и блестит, окрашивается в молочно-розовый, а за окном занимается закат, заставляя сознание старшего колдуна гореть от вины. Он снова оступился. Дэхви чувствует сокрушение, жалкое желание попросить прощение за то, что забыл и не помог. За то что оставил. За то что, снова призраком сделал. Собственные мысли уничтожают на клеточном уровне, точно изощренная пытка крутят в сознании далекие образы и накладывают их на едва сдерживающего глухие рыдания ребенка. Сотни никому ненужных слов расплываются прогорклой гарью на языке, и колдун давится ими, ощущая, как они липким пеплом оседают на легких. Глотку дерет нещадно, но Дэхви держится, и не позволяет ни единому звуку слететь с плотно сжатых губ. Словами ничего не изменить. За столько лет своего существования он это понял, вырезал на коже и выжег на душе, чтобы больше таких ошибок не совершать никогда. Старший смотрит в невыплаканные глаза, отпечатывает в сознании образ очередной своей ошибки и лихорадочно думает о том, как помочь. Уши закладывает треск собственного горящего сознания и хохот стервятников. Пальцы вжимаются в дерево стола, да так застывают, что и не понять: то ли могильным холодом, то ли суровым металлом скованы. Ли глаза опускает, ощущая на себе пропитанный невысказанной болью взгляд, и старается дышать. Вид младшего колет где-то под ребрами, жалит прямо в сердце и кромсает, оставляя жуткие раны по всему телу. Сонхва на чистом упрямстве держится, страхом дышит и питается виной перед друзьями. У него сил не осталось, лишь абсолютная разруха и отчаянное желание защитить. Старший зажмуривает глаза до цветных пятен, сжимает кулаки до кровавых полумесяцев на ладони, пытается прогнать чужой образ, вставший перед взором. «***
Погода радует ярким солнцем, нагло слепящим глаза, от чего Уен только смеется громче и улыбается радостнее. Ему нравится солнце, потому что оно напоминает о Хонджуне. Все, что было с ним связано, успокаивает и кружит голову сладким ароматом, буйно цветущей сирени, вызывая только улыбку. Вокруг сверкают маленькие озерца-лужи, а трава едва пробивается сквозь, лежащий плотный одеялом, снег. В темных волосах Уена солнечные лучи играли с бликами, оставляя небольшие дуги радуги на прядях. Несильный мороз игриво щипет за нос и легкие, оставляя вкус свежести, что перекатывается на языке и вынуждает иногда вздрогнуть. Новенький кутается в шарф и греет свои ладошки собственным дыханием, пока к нему не подходит со снисходительной улыбкой Сонхва, натягивая на уже покрасневшие ладони перчатки. — Но ты замерзнешь, — останавливая колдуна и не позволяя надеть вторую перчатку, взволнованно говорит Уен. Пак только улыбается и качает головой — ему никогда не холодно. Призраки не чувствуют холод. Они сами его несут. Но друга он не убеждает, и тот отбирает перчатку, аккуратно надевает ее на тонкие, с синеватыми змейками вен пальцы, после крепко сжимая своей, — И никто не мерзнет, — радостная улыбка светит ярче солнца, и колдун проглатывает собственные слова, едва не сорвавшиеся с губ. И если новенький настолько рад этому и такое простое действие вызывает у него улыбку, то кто он такой, чтобы отказывать ему? Ветер ласково треплет непослушные пряди, пока такой же непослушный Чон перепрыгивает через лужицы и звонко смеется, на что его друг неодобрительно качает головой, но все же улыбается. Сонхва помогает невысокому юноше перепрыгивать особо большие водяные озерца, периодически оглядываясь вокруг. В парке довольно людно и вокруг точно так же играются дети, абсолютно не отличаясь от уже закончившего школу Уена. Едва ли они смеются тише или улыбаются меньше, но колдун только рад этому. Ведь только так он сам исцеляется. Эта мысль крутится в голове, бьется под кожей и льется вместо крови. Дарит такой необходимый и желанный покой в этой бесконечной агонии из калейдоскопа выкручивающих воспоминаний, оставляющих на нем жуткие раны. В нем словно просыпается надежда, как природа вокруг просыпается от зимней спячки, и несмело пробивается бутонами первоцветов. На пока голых деревьях набухали почки, и где-то даже можно было увидеть долгожданную зелень будущей листвы. Колдун вдыхает воздух полной грудью, словно в попытке вдохнуть частичку того векового спокойствия, царившего в лесу, и забрать ее с собой. Крепко сжимал в своей руке маленькую ладошку Уена и ощущал, как крепкая веревка, обвившаяся вокруг шеи сползает по коже, дает немного свободы. Сонхва много и не надо, просто дышать свободно, а не задыхаться от участи грядущей. Наслаждаться сладким дурманом, пока есть время, и навеки закрыть глаза, задохнувшись, когда его не останется. Ему не так много надо — только бы его друзья живы остались. Пейзаж сменяется, и они оказываются в центре леса, где теперь выжженный круг мозолит глаза своей тьмой и выбивает нежно лелеемое спокойствие из груди Пака. Ему хочется отвернуться, убежать или задохнуться. Ему не нравится неосознанное покалывание на кончиках пальцев и вылетающие облачки замерзшего дыхания с губ Уена. Его совершенно не устраивает сверкающий снег, кружащий хоровод вокруг них и оседающий на ресницах, но не тающий, точно доказывающий, что ненастоящий. Миф, мираж, иллюзия — очередная галлюцинация. Сонхва глаза прикрывает и дышит через раз, разжимает пальцы и выпускает чужую ладонь из своей. Ему нужно прийти в себя. Он не может позволить сизой дымке завладеть своим разумом перед Уеном. Он слышит, как друг его зовет, но не разбирает слова, эхом доносящиеся до него. Сонхва слышит только треск горящего дуба и чувствует на себе пристальный взгляд. Его последний взгляд. Полный гордости и ненависти, презрения и сожаления. Он не отводил глаз до самой смерти, даже когда пламя начало пробираться под одежду и жадно принялось лизать голую кожу. Он не кричал и не просил о спасении, и когда из прищуренных глаз начали литься непрошенные слезы. Колдун чувствует запах горелой плоти, который голову кружит, и теряет равновесие. Глотку нещадно дерет, а стойкий привкус желчи оседает на языке, вызывая тошноту. У него нечто в горле застрявает и теперь явно мешает хотя бы банально дышать, а не судорожно глотать воздух, не вдыхая. Весь мир прекращает свое существование, точно в нем остается лишь Сонхва и огромное выжженное пятно, на котором никогда больше ничего не вырастет. Пробивающая все тело боль не давала дышать и здраво рассуждать. Стоит сизой пеленой перед глазами и давит на грудь могильной плитой. Колдун губы плотнее сжимает, слышит скрежет собственных челюстей и до боли зажмуривает глаза. Звуки постепенно отходят на второй план, а обеспокоенный голос Уена напротив набатом стучит в ушах. Горячие руки касаются щек и будто сдирают пелену с глаз, позволяя Паку расслабиться и раскрыть глаза. Чтобы ощутить, как петля на шее сдирает кожу и быстро затягивается, — первое, что бросается в ему в глаза, — это не встревоженное лицо Уена, а гниющая смоковница, посаженная администрацией города после недавних событий вместо сгоревшего дуба. Дерево напоминает собой потрескавшийся скелет, отказывающийся собираться вновь, напротив, упрямо трещащий по швам и рассыпающийся в труху. А ведь оно должно было напитать потоки и связать их воедино вновь. Колдун тянет руку, чтобы убрать дрожащие пальцы Уена и успокоить взволнованного друга, но хруст отломившейся от чахлой смоковницы ветки, пробивает его насквозь. Застревает в грудине, напитывается его кровью и дышать мешает — заставляет понять простую истину, так часто забываемую. Он едва не заходится в немом плаче, осознавая, что время пришло***
Библиотека поместья Ким всегда поражает воображение, а с приходом Дэхви лишь вызывает неповторимый детский восторг, даже для искушенного волшебством блондина. Книги летают по комнате, самостоятельно выскальзывая из высоких стеллажей до потолка, и наоборот, сами аккуратно встают на свое законное место обратно, точно как в сказке. На лестницах, прикованных к стеллажам, стоят свечи всех цветов, образуя огромное красное-оранжевое море, с разноцветными бликами. Сквозь большое купольное окно на потолке виднеются мерцающие звезды, и сверкает полным диском, вальяжно поднимающая, луна. Тусклый свет вечернего неба танцует с опасными бликами огня от свечей, кружит голову и забивается в нос ароматом ладана. Посреди этого поистине фантастического зрелища, облокотившись о дубовый стол стоит старший колдун, вписываясь в общую картину, как никто другой. В пшеничных волосах пляшут отблески пламени, ласково змеясь по светлой одежде. Острая линия челюсти, в полумраке кажется лишь тоньше и напоминает лезвие из-за белизны кожи. Пухлые вишневые губы, которые только целовать и целовать, нежно и невесомо, едва касаяс. Сейчас имеют красноватый оттенок, точно Ли их искусал. Глаза цвета расплавленного шоколада, в которых созвездия мерцают, завораживают любого, обрекая глупца на погибель. В них хочется потеряться и никогда не находиться, всю жизнь блуждать, наслаждаясь мягким светом и теплом. Резкий изгиб и некая жестокость, прячущаяся в уголках губ. Свинцовая твердость, таящаяся на дне глаз, сейчас так умело скрывающихся под мягкостью растрепанных волос и большого кремового свитера. Ли Дэхви настолько противоречивый человек, что его хочется рассматривать вечность, в попытке разобраться в двойственной натуре старшего. Он весь словно соткан из тайн. И тайн этих, очевидно, в шатене намного больше, чем костей в человеческом теле. Его красота не поражает, но отчего-то один его взгляд цепляет душу больше. Его внешность не удивительна, но выделяет из толпы, даже когда он был её частью. В нём точно таится смертельная и завораживающая опасность. И Сонхва правда не хочет становиться еще одним смертником, попытавшимся разобраться в хитросплетениях секретов колдуна. Несмелые шаги звучат ошеломительно громко в пустой библиотеке, и Дэхви отрывает внимательный взгляд от толстенного талмуда в руках, прослеживая взглядом путь блондина. Тот боязливо идет вперед, вздрагивая от треска пламени свечей и собственных мыслей, разгневанным роем жужжащих в голове. Он давно запутался. Мысли, чувства, воспоминания, слова и решения — все спуталось в один мерзопакостный комок, переворачивая все с ног на голову. Так что непонятно, где же пол, а где потолок и были ли они вообще. По венам растекается кипятком неуверенность в каждом своём действии и решении, оседая смрадной жижей где-то под ребрами. Мысли об умирающей смоковнице оседает сажей на легких. Сонхва давно не понимает, что правильно, а что ложно. Единственное, что он точно знает и в чем был абсолютно уверен, — это защита его друзей. Каждая слабость его тут же исчезает, а на место выкручивающей неуверенности в собственных действиях встаёт, обжигающая своим холодом сталь. Она звенит в его голосе. Она надёжной бронёй сверкает во взгляде. Она тушит половину свечей на стеллажах, окутывая его плотным мраком. — Вы подумали над моим решением? — старший голову склоняет к плечу и пристально рассматривает парня перед собой. У него на дне зрачков разрастается буря, а на кончиках пальцев сверкает иней. Тьма мягко укладывается на его плечи, призрачной мантией грехов струится за спиной, и Ли уже не в силах отгонять мысли о том,***
В салоне автобуса душно и воняет чем-то скисшим, возможно даже не один раз, а обивка его сидения напоминает собой блевоту, такого же противного цвета она была. Сонхва вздыхает пару раз и запихивает спортивную сумку под кресло, сразу же плюхаясь на свое место. Откидывается на спинку и, сильно зажмуривая веки, до крови закусывает губу, не позволяя дерущим горло рыданиям сорваться с губ. Рукой глаза прикрывает и старается сдержаться, но, все равно, чувствует предательскую влагу на коже. Он хотел уйти без сожалений, но сейчас тонет в них, как новорожденный котенок, без возможности спастись. Захлебывается воспоминаниями прошлой ночи, ломается под невыносимым грузом, лежащим на плечах, и старается дышать. Выходит отвратно. И все же, с силой он пропихивает в себя маленькие порции необходимого кислорода и так же выпихивает обратно. Он растекается по ткани обивки смесью изуродованных чувств и эмоций, перекроенных истин и некрасивых реальностей, захватывая глазами расцветающие ирисы на клумбе. Потому что резкое осознание, что последний шаг почти сделан, выбивает из колеи и с силой давит на голову, от чего Сонхва по глупому глотает воды сожаления и трясется от холода страха. Он слышит клацанье собственных челюстей или все же не его. Возможно это была смерть, стоящая за его спиной, с которой он собирается затеять опасные догонялки или прятки. Он путается в своих эмоций, мыслях и в решениях тоже. Голова гудит от глухих всхлипов, а из рук периодически выскальзывает телефон, их жутко трясет или его всего неимоверно мотает. Уже не важно. Внутри все разрывается от двух полярных друг другу желаний — остаться и уехать. Вся недавняя уверенность, в правильности своих решений, с шипением растворилась еще вчера, утонула слезами в пушистом ворсе ковра в его доме и осталась в улыбке Хонджуна. Истерика клокочет в ушах и вязким привкусом желчи перекатывается на языке, выскабливаясь на подкорке горящего сознания, оставляя горькое осознание. Это отчаянье, ледяное и холодное, сокрушающее все на своем пути и безжалостно топящее в себе. Это жалкая попытка избежать неотвратимого, потому что блондин и на миг не сомневается, что заклятый друг найдет и вонзит кинжал ему в сердце. Только Сонхва абсолютно не уверен, что сможет ответить тем же. Не сейчас. Не в данный момент. Не при таких обстоятельствах. Отчаяние теснит органы, ему словно мало просто существовать в каждой клеточке парня — ему нужно полностью захватить его тело, выталкивая даже душу, оставляя переполненную оболочку. За спиной такой знакомый цокот, от которого склизкий страх расползается по коже и мелкую дрожь вызывает. Сонхва не контролирует себя и окончательно тонет в нем, запоздало распознавая знакомую ласковую колыбельную. Автобус дергается, и двери с шумом закрываются, а блондин отмирает, но не выныривает. Позволяет себе утонуть в темных водах и открывает опухшие глаза с сеткой уже полопавшихся капилляров. Ощущает костлявые руки и будто надевает на лицо усмешку, неправильную и перемолотую самым ужасным кошмаром. Перед ним вся его слабость, вся его жестокость. Всё прошлое и настоящее мелькает, а потом вся мерзопакостная мешанина чувств и желаний наконец утрамбовывается. Укладывается где-то под ребрами и рождает только одну невероятную мысль. Эта мысль вызывает новую, совершенно обмораживающую губы улыбку, и колдун шепчет костяной леди, недовольно стучащей пальцами по плечам: — Игра только началась.