— Что ты делаешь? — сонно бормочет блондин, неосознанно утыкаясь в плечо Кима носом и, кажется, собираясь снова уснуть. — Читаю про управление. Юнхо после выпуска хочет открыть школу, — зарываясь пальцами в светлые волосы, со смехом отвечает Хонджун и мягко улыбается вновь заснувшему другу.
По стеклу медленно стекают капли недавно прошедшего дождя, а по глотке Сонхва точно так же медленно, и от того мучительно больно, стекает горечь лжи, недавно слетевшей с губ. Он соврал Хонджуну. Осознание такой простой вещи жгло сознание и скребло под ребрами, от чего дышать в и так душном автобусе было невыносимо. Нежную кожу запястья безжалостно царапает билет в один конец. Ровные строчки никак не складываются в краткое Чикаго, где живет загадочный друг старшего колдуна. Дождевые капли скапливаются на стекле, как вина скапливается в сердце юноши, оседая неприятным осадком. Его не вывести ничем потом и не выжечь. Кислоту внутрь прими — не поможет. Всегда будет напоминать о поступках. Юноша давится осадком, упорно старается дышать и рвано глотает воздух. Выходит откровенно плохо, и на него с беспокойством поглядывают соседи. Эти взгляды только добавляют мерзости и отвращения к самому себе. Сонхва закутывается в ткань куртки, словно пытается спрятаться от них. Он облокачивается на окно и выравнивает дыхание под стук колес, будто это поможет. Конечно, не помогает. Но мерный стук, серый пейзаж и шум мотора действуют точно снотворное, так что совсем скоро колдун натягивает капюшон и устало прикрывает глаза, проваливаясь в ласковую тьму. Она мягкая и, как ни странно, теплая, словно ему дали пушистое одеяло, которое до этого висело на батарее. Единственное, что заставляет лицо парня морщиться, — это стойкий аромат цветущего олеандра и красно-желтые всполохи перед глазами. Только ощущение тепла и мягкости настолько заманчиво, что даже ненавистный аромат, презираемых теперь цветов, кажется мелочью. Колдун нежится в таком необходимом уюте, обступающем его с каждой стороны и втирающимся в кожу. Расслабляется, позволяя мгле проскользнуть в каждую частичку тела. Разрешает поглотить себя без остатка и наслаждается теплом. Но разве в его жизни может хотя бы даже сон быть благословением? Кажется, он давно потерял милость небес и навечно проклят их гневом — тьма холодеет и начинает душить. Сонхва резко распахивает веки и часто дышит, бегло оглядываясь вокруг. До хруста позвонков крутит шею, от чего перед глазами все плывет и темнеет, будто ему их черной лентой перевязали. За окном уже смеркло, и только ленивые дождевые капли все так же скользят по стеклу. Все в салоне спят, и колдун, повертев головой еще немного, прекращает дёргаться. Нервно поглядывает в окно, сжимая кулаки.Ему это приснилось.
Сонхва медленно выдыхает и вглядывается в темный, неразличимый вид за окном, вновь вслушиваясь в мерный стук. Сердцебиение неторопливо восстанавливается, словно пару секунд назад ему не ломало ребра сердце. Цветочный аромат, дурманящий сознание, забивается в легкие и вызывает легкое раздражение, которое словно зудит под кожей. Сонливость игриво кусает за руку, которой он подпирает голову, и прыгает на макушке, заставляя склонится вниз. И он почти сдается, почти идет у нее на поводу. Но громкий звук удара и последующая возня на сидении рядом ледяной водой сгоняют ее. Колдун трет глаза, прогоняя остатки недавней вялости, и оборачивается назад, чтобы посмотреть на своего соседа. Темная одежда и глубокий, натянутый на лицо капюшон, из-под которого выглядывают миндального оттенка пряди волос. Но самое главное: терпкий запах розмарина разливается, будто вода по салону, и смешивается с горьким, выдыхаемым соседом сигаретным дымом. У Сонхва нехорошие предчувствия закрадываются в душу, грубой веревкой вокруг шеи обвиваются и тяжелеют ежесекундно. Сердце снова берет низкий старт и срывается на бешеный ритм. В голове нечто жалобно скулит побитой собакой и скребется по черепу, заставляет судорожно воздух глотать и давиться чертовыми белыми цветами. Он весь подтягивается, крепко сжимает кулаки. Ощущает, как кожа рук леденеет, и магия покрывает подушечки пальцев причудливыми морозными узорами. Неотрывно следит за каждым движением подозрительного попутчика и ждет. Чего именно ждет — не знает. Возможно, подвоха, нападения, а может, — облегчения. Бросает быстрые, жадные взгляды на чужие руки, в надежде увидеть чернильные змейки защитных меток, только длинные рукава мешают и не дают разглядеть желаемые линии. У колдуна нервы трещат по швам. Он уже готов стрелять на предупредительный. Без разницы, друг перед ним или все же враг, лишь бы сердце так громко не ухало, в ушах не стучало и липкий холодный пот не стекал по спине, пропитывая ткань толстовки. Наконец сосед усаживается и невзначай открывает запястья, на которых кожа девственно чистая. На смуглых руках только узор перевитых синеватых жилок вен, а не отвратительные переплетения метки. Сонхва выдыхает: он словно палку проглотил, и сейчас она наконец треснула, позволяя расслабленно откинуться обратно на сиденье. Он, прикрыв глаза, медленно, по крупицам рассеивает магию и ощущает, как кожа теплеет. Юноша уже почти забывает о своих страхах и только слегка морщится от цветочного аромата. А ведь именно этот аромат причинял ему столько боли, именно он побуждал его на отвратительные поступки. Дурманил сознание и отравлял разум, позволяя пачкать душу и тело прикосновениями того, кто жил убийствами таких как он. Блондин устало выдыхает и оборачивается, чувствуя, как раскалывается на части. Лицо парня напротив такое знакомое, до каждой мелкой детали наизусть выученное и от того ненавистное. Могильный холод обжег кожу, грубо укладываясь на руки и плечи, втираясь в грудь сквозь теплую одежду, точно вознамерился заморозить сердце. Навь становится все ярче, подбираясь мелкими шагами за спину и опаляя ледяным дыханием шею. Явь же уходит дальше, скрываясь за темным горизонтом и сливаясь с ним в одну линию, которую он терял из виду каждую секунду. Истерика клокочет внутри, царапает легкие и прорывает себе выход наружу. Сонхва не может дышать — только задыхаться. Ощущает, что вязнет в чернильной смоле по шею, как тогда. Перед ним сидит Минки, мягко улыбается такой нетипичной для него улыбкой, совершенно непохожей на привычный и до мельчайших подробностей знакомый колдуну оскал. Она нежная. Пропитанная любовью на каждом полуизгибе. Из нее ласка сочится сладким ядом, от которого умереть не жалко. В глазах цвета стали больше не мерцает презрение — мягко светится теплота. И это пугает похлеще дула пистолета. Сонхва не дышит. Он задыхается. Внутренний крик разрывается на губах, но с языка не слетает ни звука. Он просто не может двигаться, только давится собственным ужасом. Широко раскрыв глаза, смотрит на то, как охотник ласково, почти невесомо, точно он величайшая драгоценность, гладит его по щеке, едва касаясь грубой кожей ладони, словно боится поранить. Это причиняет боль. Невыносимую. Выкручивающую. Воспоминания в голове несутся со скоростью месяц в секунду и замедляются только на одном моменте. От него в легкие забивается запах дыма, и глаза слезятся от боли в, кажется, сломанных ребрах. Сонхва не знает: сердце дергается иль нерв? Но когда охотник наклоняется к нему и неотрывно смотрит в глаза, а цветочный запах перемешивается с едким, тогда он вздрагивает всем телом. И смеется. Зло и громко. Это надо же так было притереться, вплавиться, что ни выдрать, ни зачистить душу теперь от этого. Даже убить оказалось недостаточно. Шатен обмирает в его руках, грубо мажет по лицу колдуна, бессильно падая вслед за своим хозяином, который шумно валится на пол автобуса. Мертвый. Температура в салоне падает градусов на сорок, и все стекла покрываются инеем, а снежинки нагло укладываются на ткань сидений. Блондин смеется, немигающе смотря на окоченевшее тело под своими ногами и задыхаясь от рвущихся наружу всхлипов. Смех звучит так громко, что уши закладывает. И неправильная, вывернутая наизнанку усмешка маской застывает на красивом лице. Колдун глаз не отрывает от мертвого тела и только морщится из-за приторного запаха цветов, что кажется в легких проросли. Иначе откуда этому аромату взяться в дряхлом салоне? Внутри что-то скрипит и натягивается, медленно стягиваясь кусочек за кусочком. Вероятно — душа. Он судорожно выдыхает, сжимает зубы так, что слышит их скрип, и надевает броню, подаренную странным брюнетом, — безразличие. Прошло, кажется, полгода, а она еще живая. И задушенные всхлипы бьются эхом об нее, рассеиваясь пустым звуком в оглушающем равнодушии.. Сонхва тянется за водой, дрожащими руками дергает молнию рюкзака, только чудом не ломая собачку. Нервно достает бутылку и едва ли справляется с крышкой, постепенно успокаиваясь внутри, но не снаружи. Может, в душе у него и была зима, где сугробы покрыли каждый клочок сознания, а доведенный до предела организм сдает не по дням, а по часам. Заплачь юноша чуть громче, и эта броня рассыпется, точно песчаный замок или карточный домик. Такой же нестабильный и на грани слома, едва держится. На чистом упрямстве просыпается каждый день и дышит, потому что сил не осталось, и черпать их неоткуда. Он прикрывает глаза и лениво цедит воду, не позволяя себе снова провалится в уютную темноту, что зазывает с каждым разом все сильнее. Блондин точно знает, что тепло под ногами, — не более чем плод его больного воображения, мучимого виной за, казалось бы, правильный поступок. Поэтому, когда он открывает глаза, то не удивляется пустоте под ногами, где еще пару минут назад валялось замершее тело охотника. Это не может не радовать, даже если такая радость смрадно воняет и неприятно булькает где-то под ребрами черной слизью. Больше он не засыпает. Щелкает пальцами, и на ладони рождается одна кружевная снежинка за другой. Они игриво кусают холодом кожу рук и будят своего создателя, словно в отместку за такую короткую и жалкую жизнь. Хотя едва ли у замерзшей воды есть желание жить. Он не смотрит на людей вокруг, которые, конечно же, не видели, как он убивал человека. Потому что этого не было. Они безразлично забирают свои сумки и шумно выходят, сопровождая каждый шаг грузным дыханием. Колдун даже не смотрит на них, сосредоточенный полностью на своем занятии и на том, как ажурные снежинки стремительно тают на мокрой ладони. Неожиданно рядом звучит хрипло произнесённый вопрос: — Вы не могли бы мне помочь вытащить сумку? — конечно, колдун не может, но инстинктивно поворачивается на говорящего, ошарашенно раскрывая глаза и обнаруживая вместо лица дуло пистолета. Единственное, что цепляет взгляд и что запоминает Сонхва, прежде чем оглушительный звук выстрела пронзает уши, — это мазутно-черный эфес сломанного на склоне меча. А потом его жадно накрывает темнота, чтобы ослепить ярким светом фар трясущегося автобуса, проезжающего мимо по шоссе. Словно доказывая, что он не спит; и только сладкий цветочный аромат продолжает раздражать обоняние. Крупная дрожь бьет все тело, и Сонхва неосознанно слепо шарит по лицу в попытке доказать себе, что это просто кошмар. Один долгий и отвратительный кошмар. Дышать трудно, горло пережимает ужас, а в нос продолжает забиваться приторный аромат цветов, что в воспаленном сознании с собственной смертью теперь ассоциируется, если не отождествляется. Он прерывисто выдыхает, ощущает, как горят легкие. Последние остатки кислорода выпускает из себя, загнанно смотря на густые облака, слетающие с губ. В голове путаница. Зажмуривая глаза, закусывает губу и старается не плакать. Это было уже слишком. Он не справлялся, и четкое осознание того, что он себя переоценил, пушечным ядром проходит на вылет. Ему нужно держаться, даже если сил не осталось. На упрямстве выезжает, только собственный разум противится, уничтожая жалкие крохи здравого смысла жуткими, слишком реалистичными кошмарами. Ногтями впивается в нежную кожу ладоней, оставляя кровавые полумесяцы, и старается не обращать внимание, что вместо крови теперь чернильный ворох воспоминаний и слов, сказанных другими. Ему до судороги хочется верить хотя бы во что-то, потому что у него ничего не осталось. Сможет ли он когда-нибудь забыть о том, что на его руках кровь? Похоронить стальные глаза, в которых нежность и презрение смешались в адский коктейль, мучающий постоянно и не дающий спокойно дышать? Сможет ли он когда-нибудь отпустить тот факт, что единственный, кого он любил всей душой и ради кого готов был жизнь положить, теперь мечтает убить его и не пощадит ради достижения своей цели никого? Сможет ли он вычеркнуть из своей памяти, что его любовь и близкий друг теперь остались одни?Сможет ли он когда-нибудь простить себе, что сбегает?
Автобус едет дальше, мерно покачиваясь, а блондин давится слезами, жгущими глаза и обжигающими щеки. Впервые ему кажется, что все неправильно. Каждое слово, каждый поступок. Может, ему стоило послушаться Дэхви и остаться рядом с друзьями? Все решения кажутся неправильными. Голова напоминает мешок с гнилыми яблоками: такая же тяжелая и пустая одновременно, без единой дельной мысли — в ней только страхи. Автобус резко останавливается, и входные двери с шумом открываются. Сонхва запуганными глазами следит за входящими, ожидая очередного кошмара, которыми так богата сегодняшняя ночь. Он даже не удивится, если в автобус снова зайдет охотник, иначе почему голова так болит от сладкого запаха белых цветов? Вот только в салоне показывается темная макушка волос, и звонкий голос Уена отдается в ушах набатом, заставляя задохнуться от ужаса. Брюнет бежит прямо к нему, цепко вычленяя из толпы других пассажиров. В уголках глаз застыли слезы, и Сонхва чувствует вину, ощущает, как еще чуть-чуть, и он сам позорно заплачет. Но перед ним Уен, для него он должен быть сильным, даже если сил не осталось и больше не найдется. Юноша зло бьет его в плечо, разгневанно смотрит прямо в глаза и резко начинает всхлипывать, смешно размазывая слезы крепко сжатым кулаком. Тянется за объятиями, периодически словно вспоминая, что он зол, от чего по плечу иногда все же проходится кулак. Блондин насмешливо улыбается, вспоминая, что Уен всегда такой: в начале колкий, а потом мягкий, словно зефир, тающий в объятьях. К ним неслышно подходит Хонджун, со спины обнимая своего парня и переплетая их пальцы. Не позволяет брюнету и дальше колошматить Сонхва по плечу, на что тот только благодарно кивает. В горле подозрительно першит, и блондин старается сглотнуть комок, так некстати застрявший в глотке. Он не может плакать. — Как вы меня нашли? — брюнет, все еще находящийся в крепких объятьях, вырывает свою руку из плена и сильно бьет колдуна, точно наказывает за этот вопрос, а Хонджун укоризненно качает головой. Сонхва чувствует тревогу, ему не нравится поведение друзей. Они не должны знать, где он, они не должны его найти, потому что он: — Я ведь солгал тебе… Его слова тонут в скрипе вновь открывающейся двери, и внутри парня все обмирает. Тело парализует страх, и он уже не мягко придерживает брюнета за плечи, а грубо впивается в них ногтями. Сонхва отчаянно молится, чтобы это не было очередным кошмаром, но, видимо, боги забывают о нем. Ведь в следующую секунду он желает, чтобы именно сном это и оказалось. Белоснежный ворох волос колышется от залетающего в салон ночного ветра, а до жути знакомая улыбка расцветает на лице Сана, словно и не было тех слов на мосту, и не он ушел от них, поклявшись убить его. — Я всегда найду тебя, — звучит ласково и от того пугает сильнее. Расползается по телу тупой болью и заставляет внутренним криком задохнуться. До судороги хочется верить в то, что всё не так, что где-то подвох, несостыковка и неидеальность чужой лжи. Мечты о том, что это кошмар, не оставляют его, крутятся на периферии сознания. И единственная промелькнувшая мысль — он никогда в своей жизни не был бы так рад Минки, как сейчас. Пускай охотник убивает его сотни тысяч раз, препарирует и расчленяет, снова ломает ему ребра и топит презрением серых глаз. Сонхва согласен на все, лишь бы не Уен, захлебывающийся кровью на его руках. Брюнет давится густой жидкостью, что уже успела пропитать одежду блондина, и непонимающее смотрит прямо ему в глаза, точно спрашивая «за что?». У Сонхва нет ответа. Да и слов нет. Зато есть крики ужаса и страха, паники и подкатывающей к горлу истерики. Он кричит, потому что не выдерживает. Трещит по швам и вопит. От боли, от жути, от действительности, где его друзья умирают, и он не может им помочь. Сколько бы он не пытался, сколько бы силы не вкладывал и как отчаянно не читал бы заклинания, — рубиновая жидкость продолжает пачкать руки и салон. Он уже в открытую рыдает, захлебывается слезами и мольбами, готовый отдать все что угодно, только бы это оказалось кошмаром. Когда глаза Уена стекленеют, нечто внутри колдуна лопается, рвется с оглушительным звуком, будто перезвон колоколов. Он потухшими глазами смотрит на Сана, за спиной которого стоит его личный демон, и смеется. От безысходности. От ужаса. От неотвратимости. Руки леденеют, и в салоне начинается снежная метель, в которой ветер звонко хлещет по щекам. Снежинки не игриво щипают, а злостно кусают, преследуя лишь одну цель — убить. Сонхва немигающе смотрит в улыбающееся лицо друга и задыхается приторным ароматом, ощущая, как терпкий мороз выталкивает его из собственного тела. Кошмары еще никогда не были для него такими желанными. И пускай на него обеспокоенно смотрел весь салон, — колдун проснулся с нечеловеческим криком, — Сонхва был счастлив. Это был кошмар. Уен все еще жив, Минки все еще мертв, а Сан неизвестно где. Эти простые истины постепенно приводят его в рассудок и замедляют сердцебиение, оседая сажей на пальцах. Пристальные взгляды, сопровождавшие его, пока он покидал салон автобуса, расплываются прогорклой гарью на языке. Ночная прохлада грубо ударяет по лицу, и дыхание спирает на пару секунд. Он выходит не на своей остановке: не выдержал бы еще пары часов в душном помещении, где в своих кошмарах неоднократно убивает, умирает и теряет близких. Спрятав лицо в ладонях, задерживает дыхание и медленно, точно смывая с себя ужасы снов, убирает руки от лица, полной грудью вдыхая вечерний воздух. Единственное, что себя заставляет навсегда запомнить, — слова Сана.Он не может позволить им сбыться.
***
Город, в котором он вышел, похож на протухшее молоко: с таким же кислым запахом и неприятным белым цветом. Дома противного оттенка пленки на скисшем продукте, а под ногами что-то отвратительно хрустит и комками прилипает к подошве ботинок, отказываясь потом отлипать. Сонхва не знает, было ли дело в усталости или в бессонной ночи, в событиях этого года или даже в его жизни в общем, но мерзопакостное чувство неладного не покидает и точно так же, как комки грязи, намертво прилипает к нему, втирается в кожу, вплавляляется в душу. Он постоянно оглядывается и мелко дрожит, испытывая самую настоящую панику и некое чувство подвоха. Сны оказались слишком реальными и от того беспощадными. Колдуну постоянно кажется, что еще один шаг, еще один вздох, еще один мимолетный, запуганный взгляд, и перед ним появится тот, кого он мечтает никогда не видеть и не встречать.Тот, кому он в тайне, даже от самого себя, желает смерти.
Увесистая сумка оттягивает плечо и тянет вниз, усложняя и без того тяжелый шаг. Сонхва не знает этот город и не хочет его знать. Ассоциации с протухшим продуктом не покидают, а только сильнее укрепляются. Раздражают глаза противными домами под копирку блевотного цвета и кислым запахом, что очень скоро пропитает одежду. Его мутит. Виноват ли в этом противный запах или же видение захлебывающегося собственной кровью Уена на его руках, все еще стоящее перед глазами, — он не знает. Но желание вывернуть собственный желудок и долго, до прогорклой желчи блевать, сиреной кричит на периферии сознания и скребёт по черепу, плаксиво, точно маленький ребенок, долбя по вискам. Морщась от неприятного чувства, он старается обходить людей, совершенно уже не контролируя свою магию, которая колкими снежинками кусает нежную кожу запястьев. Первый попавшийся магазин не внушает доверия, да и вообще, хотя бы какое-то малейшее желание переступать его порог. Кажется, будто противный цвет кипяченного молока и кислый запах ощущаются еще острее, чем до этого. Но пустая бутылка воды непрозрачно намекает, что покупка продуктов далеко не прихоть, а необходимость. Так что, скрепя сердце, задерживая дыхание и усиленно стараясь дышать через раз, блондин входит в двери, тут же начиная искать необходимые ему продукты. Редкие взгляды людей ложатся той самой пресловутой пленкой простокваши на кожу и только вызывают раздражение, что комком горечи подпирает кадык. Он грубыми движениями выкладывает товар на ленту и дергается от каждого писка считывающего штрих-коды аппарата. Постоянно оборачивается и сильнее натягивает капюшон толстовки, полностью пряча яркие пряди волос и половину лица. Сонхва знает, что ведет себя подозрительно и глупо, но банально не может иначе. Его трясет. Дрожь нагло поселилась в теле и отказывается съезжать, нахально проникая в каждый клочок его тела и беря мышцы под свой контроль. Тошнота так же не спешит уходить, засидевшись в гостях, и перед глазами темнеет от жуткого желания выблевать содержимое желудка прямо на кассовую ленту. Но больше всего добивают собственные мысли, что роем разгневанных пчёл жужжат в голове и до непрошеных слез жалят. Из магазина он выбегает, будто за ним кто-то гонится. Хотя почему «будто». Смерть может и не бежит за ним, но вальяжно идет по следам. Насмешливо царапает шею костлявыми пальцами, опаляя загривок могильным холодом, — напоминает, что она рядом. Настолько рядом, что, кажеся, протяни руку — сможешь ее коснуться. Остановись на секунду, и она заключит в свои губительные объятья. Обернись на миг, и она предстанет перед тобой во всей своей пагубной красоте. Сонхва сам затеял эти догонялки, но по другому не мог. Юнхо не простил бы его. Четкое осознание того, что друг отдал жизнь и посмертие за них, тяжелыми кандалами сожаления застегивается вокруг ног. Вина — лучший мотиватор. Она заставляет двигаться вперед, даже если сил не остается и на банальное дыхание. И Сонхва двигается, хоть ноги отнимаются от груза кандалов, а крепкая петля на шее мешает дышать. Автовокзал встречает его пустотой, и страх юркой змейкой заползает под ребра, уютно обвивается прямо вокруг нервно бьющегося сердца. Колдун успокаивает себя, что это просто недосып и беспокоиться не о чем. Только грубая кассирша, с тем самым противным кислым запахом тухлятины, равнодушно позволяет этой змейке раздавить сокращающийся кусок мышц, бросив короткое: — Следующий автобус через неделю. Сонхва чувствует, как крошится на части, а женщине за столом абсолютно плевать, что он расползается некрасивыми кусками кожи прямо на пол. Шатен понуро выходит из здания, до крови закусывая щеку изнутри и захлебываясь железными привкусом, лихорадочно пытается осознать, что ему делать. Пройденный километр — слишком маленькое расстояние, любое поисковое заклинание отыщет его в два счета. Страх клубится в легких и воздух слетает с губ сизыми облачками. Несмотря на то, что в противном городе стоит теплая погода и улицы радуют глаза сочным зеленым цветом травы. Мысли перескакивают друг через друга, остервенело крутятся в голове и мешают Сонхва придумать хоть что-то путное. Ноги подкашиваются, и дрожь все же добивает его. Вынуждает неуверенно присесть на корточки, в жалкой попытке удержаться на ногах, а не свалиться замертво на мерзкий асфальт. — Неудобное расписание? — незнакомый мужчина ласково улыбается ему, неспеша заправляя машину. Улыбка эта вызывает лишь табун мурашек и заставляет покрыться липким потом, пропитывающим одежду, отчего та начинает неприятно липнуть к телу. Кривая, похожая скорее на животный оскал. Она будит только плохие воспоминания, которые он так отчаянно запирал на сотни замков, сбрасывал в самую глубокую пропасть и сжигал синим пламенем, только бы не вспоминать никогда более.И это раздражает до жути.
Ему бы отказаться, но стремительно выросшая за считанные секунды змея страха больно кусает. Ворочается в груди, крошит ребра и пускает яд по венам вместо крови. Всего лишь километр. Жалкий километр.Поэтому он соглашается.
***
То, что совершил ошибку, он понимает спустя час пути, когда от сальных шуточек, отпускаемых мужчиной, начинает мутить. Прогорклый запах раздражает, заставляет силу внутри вскипать и кулаки до побелевших костяшек сжимать. Злость скручивается где-то в венах в тугие жгуты. Пережимает сосуды потоку крови и шумно бурлит мерзким варевом чего-то зловонного и темного, от чего он не сможет отмыться никогда. Температура в салоне стремительно падает, и водитель зябко ежится, ворчливо включая обогреватель. Улыбается колдуну в зеркало заднего вида, отвратительно подмигивает, и тот едва сдерживается, ощущая снежную бурю внутри себя, в которой ветры завывают настолько сильно, что непонятно, как он еще не оглох. Сильное желание выйти на ходу усиливается с каждым оскалом, опрометчиво считающимся улыбкой. Оно бурлит и пузырится, подогреваемое блеском редких волос миндального оттенка и ненавистным теперь запахом сигарет. Опасно капает через край.Слишком похоже.
За окном давно лениво проплывают последние намеки на цивилизацию, и густой лес, медленно просыпающийся от глубоко сна, начинают сопровождать машину. Липкое ощущение подвоха расползается по коже и безжалостно иглами впивается в сознание. Что-то не так. Пурга внутри начинает сильнее бушевать от этих чувств, и блондин снова принимается выдыхать облачка замерзшего под действием его магии воздуха. Чужой образ накладывается на сидящего за рулем человека, и Сонхва откровенно бесится. Не скрывает своего раздражения, когда мужчина невзначай укладывает пухлую руку на его колено. Сбрасывает ее, замечая недовольные огоньки в чужих глазах. На дне зрачков разрастается буря, и ледяной ветер звенит в ушах, стоит машине, резко взвизгнув тормозами, съехать с трассы на обочину. Черные пузыри внутри раздуваются до небывалых размеров, и противное варево, зло шипя, переливается через край, взбесившись от мерзкого, похабного взгляда. И почему-то Сонхва знает, что будет дальше. Он уверен. Осознание этого вызывает лишь уродливую, чуть поддернутую усмешку. Та горчит на кончике языка гнильцой, лопается в уголках губ. Колдун гулко сглатывает, прикрывает глаза и морщится от липких прикосновений к своему лицу. Ему противно. Чужие руки пачкают кожу, грубо втирают в нее грязь, а ненависть забивается хлопьями пепла в легкие.Ему мерзко.
Перед глазами расплывается сизый дым сигарет, и приторный аромат цветов нагло щекочет нос. Руки невольно тянутся к чужой шее, невесомо касаются кожи и очерчивают знакомый силуэт сломанного на склоне меча. Он будто снова пачкает руки в крови своих сородичей. Прикасается подушечками пальцев к проклятой черни святого меча охотников и грубо сжимает его, резко пережимает бешено бьющуюся вену водителя. Скользит второй по груди, удерживая ее там, где гулко бьется сердце. На языке вертится самое болезненное заклинание: способное заставить чужое сердце замерзнуть изнутри, покрываясь толстой коркой льда. И на кончиках пальцев дрожит сильное желание — сжать ладонь до хруста чужих позвонков. Сонхва делает глубокий вдох, ослабляет хватку. Чувствует, как потные пальцы пробираются под ткань толстовки, и тут же со свистом выдыхает, испуганно распахивая глаза. Слышится глухой хруст. В салоне терпко пахнет морозом, словно при минусовой температуре, а лобовое стекло полностью затянуто пеленой белых причудливых узоров. Мысли путаются в голове, кружат вокруг, словно рой разгневанных пчел, бьются о череп. Страх вьется змеей по коже, обвивает шею и руки, шипит в ухо. Укладывается на грудь, пригревается и шипит, шипит, шипит. В этом звуке колдун слышит слова. Они прожигают черепную коробку и эхом отбиваются от нее, заставляя громко закричать от некогда любимого голоса:— Убийца.
Руки бессильно падают вниз, и блондин лихорадочно бегает глазами по мертвому телу, пытаясь взглядом зацепиться хоть за что-нибудь. Салон автомобиля покрывается тонким слоем инея изнутри, а округу потрясает нечеловеческий крик, заставляя редких птиц вспорхнуть. Сонхва едва ли не плачет, с ужасом рассматривая знакомые черты лица. Чувствует, как в нос забивается терпкий аромат розмарина. Паника накрывает резко и без предупреждения, грубо срывает все тормоза и предохранители, отчего он панически бьется в дверь машины, отчаянно стараясь ее открыть. Выходит отвратительно. Перед глазами все расплывается от непрошеных слез, и воздуха катастрофически не хватает. Сонхва уже некрасиво воет, отчаянно дергает за ручку двери и, кажется, ломает замок, по-глупому вываливаясь из салона машины прямо на землю. Ужас дерет глотку, а те самые черные пузыри наконец лопаются и топят в вонючей слизи. Колдун давится собственными воспоминаниями и вдохами, отчаянно желая выхаркать их, выблевать, просто выдохнуть. Но только задыхается очередным криком, стоит ему поднять глаза. Неровный, словно неверящий, выдох слетает с губ. Его наконец рвет прямо себе на руки, кожа пропитывается мерзкой желчью. Он долго выворачивает свой желудок, в котором кроме воды за сегодня едва ли что-то было, а едкий запах въедается в одежду. Когда внутри не остается ничего, и лишь пустота отбивается от легких жалкими короткими выдохами, только тогда Сонхва позволяет себе поднять глаза на салон. Долго смотрит, не в силах отвести взгляда от посиневшего трупа, у которого голова по-дурацки запрокинута назад, а вместо сердца — глыба льда. Глаз не отводит, даже моргнуть себя заставить не может. Лишь смотрит, точно выцарапать на сетчатке пытается. Но вместо вины или сожаления под ребрами почему-то клубится холодное безразличие. Ему все равно. Абсолютно. И эта пустота в чувствах, по сути, должна пугать, но колдун почему-то радостно приветствует ее. Ветер ласково щипает за щеку, ворошит волосы, и спустя долгую минуту он выдыхает — спокойно. Блондин вытирает руки о примятую траву, медленно встает на затекшие от неудобного положения ноги и оглядывается вокруг.Никого.
Несколько слов слетают свистящим шепотом с потрескавшихся губ, отталкивают возможное нежелательное внимание. Горящее истерикой сознание лениво затухает, оседая серыми хлопьями под ногами. Маленькими шагами он приближается к машине, внимательно рассматривая свежий труп. Калейдоскоп выкручивающих наизнанку эмоций замирает на время, точно решает оставить в покое. Колдун небрежно тянет холодное тело за руки, вытягивая его из машины. Дерущий глотку привкус желчи, неприятно подпирающий кадык, сглатывается. В багажнике неожиданно находится лопата, и красивое лицо искажает кривая усмешка. Пустота наглой чернильной кошкой сворачивается в клубок под ребрами, изредка царапая мерно сокращающийся кусок мышц, точно ради профилактики. А Сонхва первый раз заносит лопату, протыкая лезвием землю, и грубо наступает на черенок.Ему надоело быть жертвой.
***
Нож выскальзывает из рук и Уен бездумно смотрит на то, как его кровь пачкает листья салата, собираясь в миниатюрное озерцо. По венам растекается странный ужас, и в красных отблесках на солнце он разглядывает причудливые узоры снежинок; ощущает, как по телу расходятся разряды тока.Сонхва.
Резко, со спины, осознание подло бьет по затылку. Глумливо смотрит, как брюнет слепо шарит руками по столу и сваливает на пол овощи. Он точно что-то теряет. И стойкое ощущение утраты скребется где-то под ребрами и мешает нормально дышать дальше, жить и соображать. Уен не был готов. Абсолютно. Он даже поверить не мог, что когда-нибудь блондина не будет рядом, что однажды он проснется после истерики, а его никто не будет гладить по голове и тихо мурчать колыбельную. Что он будет готовить теперь не для троих, а для двоих. Что больше никто не будет по-доброму ругать его, не будет ворчливо стаскивать с кровати по вечерам. Не будет восхищенно смотреть на его тренировки и не будет, тяжко вздыхая, отбирать у него нож, когда он порежется, прямо как сейчас.Уен не согласен.
И сейчас мысли о Сонхва, с которым ему даже не дали попрощаться, пушечным ядром насквозь пробивают грудину. Он бессмысленно оглядывается вокруг, скорее машинально, и ищет, чем можно вытереть кровь. Взгляд спотыкается о каждый предмет на кухне, не задерживаясь ни на одном дольше мгновения. Сознание нещадно горит, а слюна стремительно скапливается под языком. Потому что странно стоять на этой блядской кухне, видеть присутствие блондина в каждом сантиметре и осознавать — его нет. До судороги хочется верить, что с ним все хорошо. Уен старается в этом себя убедить, отгоняет все противные мысли, что тоненьким ручейком затекают в голову, извиваются красными змейками по раненной руке и заполняют собой каждый дюйм тела, точно мечтают вытеснить его душу. Он правда прикладывает к этому максимум усилий, но опасения выжигаются на сетчатке, маячат перед глазами, отказываются уходить. Он останавливается посреди кухни, когда чувствует новый разряд, и тупо смотрит в одну точку, что оказывается фартуком Сонхва, совместно купленным. Приятные воспоминания эфемерной пленкой укладываются на веки, но осознание не дремлет и, может, медленно, но постепенно подкрадывается со спины, глумливо улыбаясь. Ему словно нравится вот так, со спины, бить его, нещадно и каждый раз как в первый. Доказывая только одну простую истину — Сонхва ушел. Он же оказался не готов. Его нежно обнимают со спины, и легкие заполняет аромат цветущей сирени. Руки оплетают ленты северного сияния, скользящие по коже и ласково заживляющие глубокую царапину. Брюнет улыбается против воли, ощущает, как уверенность растекается патокой по телу, а на языке вертится сладкий вкус меда, что всегда остается после поцелуев с Хонджуном. Он разворачивается в объятьях, сразу получая легкий, невесомый чмок в уголок губ, и сам же целует в ответ куда-то в кончик носа, хотя хотел в щеку. Звонкий смех рассыпается солнечными зайчиками по помещению, когда Чон недовольно дует губы. Заглядывает в карие глаза напротив, пропадает в лихом танце хитринок, как и в первую встречу. И лишь праведно-красный цвет волос, раньше золотом сияющий на солнце, напоминает о прошедших с их знакомства месяцах.Уен не знает, к лучшему ли это.
— Что у нас сегодня на обед? — не отпуская из крепкого захвата свое сокровище, спрашивает Ким. Любопытно встает на носочки, в попытке разглядеть содержимое тарелки. — Кажется, пицца, — пожимает плечами брюнет, утыкаясь носом в ямку ключицы и вдыхая запах тела колдуна полной грудью. Они пахнут сиренью друг для друга — сладкой, пьянящей, кружащей голову и путающей сознание. — Давно не питались фастфудом, — со смешком шепчет Ким, слегка касаясь чужой мочки, от чего брюнет прерывисто выдыхает, ощущая разливающийся жар по всему телу — у них всегда все как в первый раз, — Может тогда устроим марафон «Гарри Поттера»? — сильнее притягивает к себе и, зарываясь пальцами одной руки в выкрашенные в темный цвет пряди, предлагает Джун. Его парень в ответ лишь фыркает и выдает насмешливое: — Чтобы ты снова плакал над смертью крылатой лошади? — Это фестрал! От возмущения Ким даже слегка отодвигает от себя брюнета, впрочем, не разрывая объятий. Внимательно смотрит в лицо парня, сразу же сдаваясь при виде иронично выгнутой брови и ехидной улыбки. У них всегда все как в первый раз. И мир на двоих у них тоже первый. — Лошадь так лошадь, — тихо бурчит и притягивает Уена обратно к себе и все же не удерживает вопроса, злой пчелой жалящий висок, — Что-то случилось? — Сонхва воспользовался магией, — воздух в кухне резко тяжелеет и давит на плечи обоих. Чона начинает трясти. Судорога нагло пробирается под кожу, выкручивает мышцы, и он отчаянно цепляется за футболку колдуна, не осознавая, что рвет тонкий трикотаж. Широкие ленты северного сияния обвивают обоих, соединяют их в единое. На языке у каждого перекатывается горько-сладкий привкус сирени, что расцветает в легких. Хонджун притягивает парня сильнее, буквально вжимает его в себя, словно желает слиться с ним в одно целое. Успокаивающе гладит по спине, незаметно посылая маленькие импульсы магии, что искусственно выталкивают негатив из юноши. И вскоре тот успокаивается, даже не сорвавшись в истерику, что обязательно было бы с Сонхва. — Это было его выбор, Ёни, нам нужно его принять, — брюнет все знает, все понимает. Он каждое слово едва ли на коже не выцарапал, но все равно принять не смог. — Но мы можем съездить туда, где он кажется был. Можно же найти его, — отчаянно вглядывается в любимые глаза Чон, рассматривая на дне идентичное своему желание, — Я…я хочу попрощаться, — и колдун почти сдается, почти заглушает крики здравого смысла, почти крошится и идет в очередной раз на поводу, хоть и понимая, что друг будет этому абсолютно не рад. — Вы не можете уехать. Разве Пак Сонхва уехал не для того, чтобы вас защитить? И вы просто возьмете и наплюете на желание своего друга, выйдя за барьер? Когда ты, Уен, едва ли можешь контролировать свою магию и до сих пор толком в ней не разбираешься? — влезает в разговор Дэхви, не замеченный парой сразу. Он всегда становится тем самым голосом разума, что стыдит лучше всего и помогает очнуться качественнее холодного душа. Парни пристыженно опускают глаза в пол, понимая, что буквально каждое слово Ли — правильное. Шатен тяжко вздыхает, замечая не пролитые слезы в глазах Уёна, мысленно дает себе подзатыльник за свои же слова, но все равно произносит их: — Я съезжу, посмотрю. В крайнем случае — попрошу кого-то из своих людей. Сонхва поехал к моему другу, который будет явно сильнее не то что Самуэля, а всех охотников Салема разом, — в голосе старшего невольно проскальзывает восхищение, что всегда переполняет его, стоит ему вспомнить об Уджи. И Уен, расслабляясь, улыбается, выскальзывает из объятий, собираясь заказать на сайте пиццу. Старший внимательно следит за детьми, что уже смеются и спорят насчет выбора начинки, полностью доверившись ему, и чувствует горечь вины. Потому что Сонхва сел, кажется, не на тот автобус. Голова гудит от сотни мыслей и вариантов событий, каждый из которых хуже предыдущего. Он пристально вглядывается в редкие, искренние улыбки юношей и бесшумно покидает помещение, пока его тоже не втянули в спор. Он не любил много времени проводить с ними. Незаметно для себя погружался в свое прошлое, о котором заставлял вспоминать каждый уголок этого проклятого поместья. Библиотека давно стало родной. Хотя она всегда была для него такой, еще когда он был таким же молодым, как хозяин дома. Маленькое круглое зеркальце на столе привычно идет рябью, и образ лучшего друга появляется в стеклянной глади: — Эти дети сведут меня с ума. Как хорошо, что я встречаюсь со смертным, — шатен устало падает в кресло и роняет голову на сгиб локтя. Снизу рассматривает Джихуна, играющего с бокалом, кажется, наполненным кровью — красная жидкость слишком тягучая для алкогольного напитка. — Не сказал бы, что твой любовник такой уж и красивый, — еретик делает небольшой глоток и насмешливо растягивает покрасневшие губы, выпачканные все же в крови. — Получше твоей псины, из-за которой ты, кстати, и умер, став вампиром. Твой брат проклял целый город ведьм, и половина наших пополнила ряды охотников, например — Самуэль, — язвительно начал загибать одним за одним пальцы руки Ли, перечисляя все не самые радужные последствия первой любви друга. — Уел. Магия может помочь, но может и уничтожить, — равнодушно пожимает плечами Пак, вновь отпивая из граненного бокала, — Но не суть. И что же на этот раз? — он переводит тему к сути недовольства, и тот вновь морщится от неприятного привкуса вины, что взрывной карамелью искрит на языке. — А на этот раз мне понадобится твоя помощь. Тот парень, о котором я говорил, видимо решил поступить по-своему, — порция чужого сладкого смеха нектаром перекатывается на языке, но колдун лишь недовольно кривится, он уже словно наяву слышит извечное «а я ведь говорил», — Можешь ли ты отправить кого-нибудь из своих проследить за ним? У меня два едва вытянутых подростка, которым хватит ерунды, и у них случится срыв. Молчу уже о том, что им нельзя ни в коем случае выходить за барьер. Еретик молчит пару минут, задумчиво крутит бокал, наблюдая за мудреным танцем огня свеч сквозь хрусталь, и медленно, чуть растягивая слова, спрашивает: — Где он в последний раз был? Я пошлю кого-нибудь.***
Ветер нещадно бьет по щекам, но подросток с выкрашенными в ярко-красный волосами лишь счастливо улыбается, довольно подставляя лицо и прикрывая глаза от удовольствия. Минги обожает ветер и чувство свободы, что дарил каждый хлесткий поцелуй воздушной стихии. Ведущий машину еретик недовольно морщится на поведение младшего и едва слышно шепчет, что даже рыжий не может расслышать, грубое — псина. Шатену действительно не нравится младший, и дело далеко не в том, что Минги — оборотень, хотя это тоже накладывает неприятный опечаток — не нравится ему абсолютно противный душок этих псин прямоходящих. Нет, причина абсолютно в другой вещи. Причин презирать младшего у него много. И если хорошенько подумать, то он смело смог бы придумать еще пару сотен, так, для закрепления. Рыжий — приемный сын Кана, которого еретик не переносит на дух, и если бы не его статус альфы, давно бы освежевал собаку сутулую. Мальчишка так же альфа, и такой простой факт выводит его из себя — это означает, что ему непременно придется иметь дело с этим щенком. Еще поганец слишком веселый и счастливый, хотя проклятие задумывалось абсолютно по-другому.Ёсан точно знает, что оно задумывалось иначе — он его создал.
И видеть сейчас, как то, из-за чего шабаш изгнал его из ведьмовского рода, работает не так, как хотелось, вызывает как минимум раздражение и как максимум жуткую ненависть, выплескиваемую на педаль газа, что сливается с полом. Пальцы крепко стискивают руль, а в зеленых глазах вспыхивают серые хлопья, заново загораясь от бурлящей в теле магии. За окном проплывают города и леса. Мужчина не желает останавливаться, игнорирует каждый просящий взгляд в свою сторону и жалостливый скулеж. Есть еще одна причина, почему он терпеть не может младшего и с удовольствием выкинул бы щенка из своей машины, — Минги — обаятельный ублюдок, как и его приемный папаша. Поэтому когда младший все же беспечно дергает его за руку, видимо захотев что-то сказать, он не сдерживается и обжигает мальчишку, заставив кровь в венах буквально вскипеть. Ему все равно это не причинит никакого вреда — он уже мертв. Оборотень же напротив, обиженно скулит и забивается от шатена в противоположный угол, едва ли не сливаясь воедино с дверцей авто. Злой взгляд режет по нему хуже ножа, и рыжий уже решительно задумывается о том, чтобы промолчать. Но резкий запах крови и мертвечины не покидает его мыслей, оседая гадкой слизью в легких. Ёсан долго рассматривает юношу, но сбавляет скорость, чтобы в ушах не звенело от шума мотора и выжидающе смотрит на рыжего, как бы молчаливо спрашивая — «что?» Тот в начале не верит. Не моргает даже, удивленно моргает пару секунд и резко икает. Еретик в ответ только иронично улыбается — Смертью пахнет, — он принюхивается, прикрыв глаза. Старший только бровь выгибает, совершенно не понимая, что же он должен делать с этой информацией. Погладить щенка по голове и похвалить? Именно это он пытается одним взглядом передать оборотню, и тот видимо понимает, потому что резко тушуется и, потупив глаза, аки девица на выданье, спрашивает: — Может, съездим, посмотрим? Странный запах, — единственная причина, из-за которой по мнению мелкого они должны повернуть назад. Мужчине очень хочется смеяться, и редкие смешки все же слетают с его губ. Они мерзкими ощущениями остаются на коже рыжего, пока старший все же разворачивает машину назад. Они медленно едут обратно, а младший, несмотря на неприятный разговор, продолжает наслаждаться поездкой, вытягивая руку изо окна и периодически сжимая ее, чтобы схватить прыткий ветерок за хвост. Ждать приходится недолго, и буквально через километр оборотень вздрагивает и несмело тыкает Ёсана в плечо. Тот дергается, резко давит на педаль тормоза, и шины противно скрипят, оставляя чернильных змеек заноса греться на солнце. Еретик закрывает глаза, медленно считая до десяти, вслушиваясь в чужое мерное сердцебиение, которое ему так сильно сейчас хотелось прекратить. Единственное, что его останавливало — их цель. Ради нее он готов терпеть Даниэля, его приемного щенка, их противный запах псины и отвратительные повадки. Громко хлопает дверцей авто, выплескивая злость на темном металле, и, чеканя шаги, идет к раскинувшемуся перед глазами лесу. Оборотень неспешно семенит следом, глубоко втягивая воздух в себя, пытаясь в сотне запахов разобрать тот, что гнилью оседает на языке. Этот аромат терпкий и слишком приторный, с едким вкусом разложения, застревающим в носу. Рыжий начинает часто громко чихать, распугивая дремлющих животных вокруг себя и повышая уровень раздражения в крови Ёсана. — Именно поэтому я против отношений Хунни и твоего отца-пса, — младший даже не обижается на все различные слова, говорящие о его родстве с собаками, хоть он и волк. Привык, что Кан всегда такой — колкий, острый, ядовитый, желчный. Знает, что у старшего есть причина ненавидеть отца. И хотя ему все равно, по-детски обидно где-то в душе — стойко проглатывает каждое «собака» и «псина». — Эти двое сами разберутся, — ярко улыбаясь, отвечает он. — Уже как столетие разбираются. — Но согласись, в твоей помощи они еще не нуждались, — слабо поддевает Минги мужчину, хитро щуря глаза и получая в ответ грубое: — Давно кости не сращивал? — юноша голову втягивает и прикрывает уши ладошками в защитном жесте — все же от некоторых привычек не избавиться, особенно если они принадлежат твоей второй сущности. А потом громко и заливисто смеется под бурчание шатена про слишком наглых собак. Ёсан уже и сам чувствует яркий след смерти, что фонит, точно радиация для него. Не дожидаясь того момента, когда мелкий неожиданно замрет и резко укажет на одно из многочисленных голых деревьев, подходит к оборотню и громко щелкает пальцами, заставляя землю под ногами разойтись, словно волнами отхлынуть на две части. Под толщей мокрой и холодной земли покоился обмерзлый труп мужчины. Еще пару месяцев назад он бы никого не удивил, но не сейчас, когда в лесу уже отцветают первоцветы. Младший приседает у ямы и громко принюхивается, едва ли не сваливаясь к синему телу. Он водит носом по воздуху, смешно морщит его, оправдывая тихо сказанное еретиком «собака». Недоуменно вскидывает брови вверх, роняет в тишине удивленное: — Это человек, и он умер максимум сутки назад, — вид трупа и заключенный оборотнем вывод не совпадают. Даже если тело пролежало в холоде двадцать четыре часа, оно не могло так сильно обмерзнуть. Шатен бесстрашно прыгает в яму и присаживается на корточки, не обращая внимания на громкое чихание Минги и его неодобрительные взгляды. Невесомо касается тела раскрытой ладонью, замирает на несколько секунд на груди, вывернутой наизнанку льдом, точно сердце заморозили изнутри, и хмыкает: — Это дело рук ведьмы.