— Неужели ты ревнуешь? — удивление буквально звенит натянутой струной в голосе блондина. Он ошарашенно смотрит на своего друга, остервенело растирающего в пыль растения в тулке. — Нет, неужели это ты ревнуешь? — в темных глазах сверкают искры, и Сонхва невольно вздрагивает, настолько проникновенный взгляд у друга. Казалось, он читает его насквозь. Выворачивает всю душу наизнанку, пристально рассматривая каждый похороненный под сердцем секрет, — Новенький, — сталь в голосе неприятно режет по ушам, — Он ведь тебе нравится, не так ли, Хванни? — не все секреты должны увидеть свет. Некоторым лучше навсегда остаться гнить в сырой земле и влюбленность в странного новенького был одним из них.
Часы растягиваются в дни, а дни в недели — неизменным остается только пейзаж за лобовым стеклом и боль в спине, от сна в сидячем положении. И, может, только огромная зияющая пустота внутри, раздувающаяся ежесекундно словно мыльный пузырь — оказывается непостоянной константой. После того случая Сонхва замечает бесконечно расцветающие на ладонях ажурные снежинки и причудливый иней, покрывающий вены. Он чувствует леденящий душу холод от собственных рук и видит сверкающую белизну кожи. С каждым днем она будто отбеливается еще сильнее, так что скоро сможет соперничать в чистоте с свежевыпавшим снегом. Видит седые прядки, коварно прячущиеся под остальной копной волос. Ощущает, как внутри все покрывается плотной коркой льда, которая, кажется, не растает никогда. И пугается. До дрожи в коленках и сорванного от криков голоса. Очередной страх накрывает с головой и скребется истерикой в легких. От чего юноша беспечно теряет воздух и слепо шарит руками по нему же, в попытке найти место куда приткнуться. Опереться. Но по итогу ничего не находит — это грубо бьет под дых, выбивая последние остатки кислорода. Казалось, он имеет полную свободу в действиях. Но, на деле, лишь сходит с ума. Казалось, он впервые владеет своей жизнью, не испытывая никаких обязательств, как это было в Дезайере. Но, в действительности, ощущает себя угнетенным узником, заключенным в салон автомобиля. Казалось, нужно было благодарить Вселенную за медленно вытекающую сквозь пальцы магию, ведь тогда его не сможет никто найти — никогда и нигде. В реальности же, он только и мог делать вид, что когти стервозной боли, сидящей в нём чёрной мерзопакостной тварь с отвратным именем — никак его не касаются. Пусть и все еще нещадно дерут нутро. И это травит душу, попадая на глаза побелевшими пряди. Пугая до несдержанных криков, сопровождающихся магическими выбросами. В какой-то момент он просто больше не смог терпеть это, и первый попавшийся на его пути город стал спасением от медленно скатывающего в небытие сознания. Резкий запах хлорки, которой, кажется, только что вымыли пол в магазине. Слепящие, воспаленные от нескончаемых истеричных рыданий, глаза рекламные щитки и яркие лампы. Но самое главное — выстроенные в ровный ряд коробочки с краской, начинающийся с белоснежного и заканчивающийся жгуче-черным. Взгляд цепляется за единственный оттенок, что так ненавистен колдуну последние месяцы жизни. И рука сама тянется за коробочкой, до побелевших костяшек сжимая ее в ладони. Промелькнувшая мысль с голове рождает новую, абсолютно вымораживающую усмешку. От нее рискнувшая предложить свою помощь консультант испуганно шарахается назад, дрожащей рукой прикрывая рот, чтобы не закричать. У странного покупателя был жестокий, полный замершей стали взгляд, от которого предательский страх расползается по спине. Девушка едва слышно пятится назад и скрывается за очередным стеллажом, за которым развернувшийся к кассам блондин ее не видит. Мысленно молит лишь об одном — чтобы прошел мимо. На кассовой ленте стоит единственная коробка с краской для волос миндального оттенка, и Сонхва давит в себе желание рассмеяться. Он сам не знает, что им движет. Но сильное желание закрасить белизну прядей именно этим цветом щипет кончики пальцев и неприятно жжется. Это кажется издевательством в высшей степени. Словно мало было того, как изменилась его жизнь и сколько чернильных следов было оставлено этим человеком в ней. Только постоянно попадающие в поле зрения седые волосы мозолят глаза и вызывают стойкое отвращение. От него невозможно дышать, настолько сильно душит — так же сильно, как невинный вопрос кассира: — У вас такой необычный цвет, может вам не стоит покупать темную краску? — женщина зачарованно смотрит на выбеленные пряди, стеснительно выглядывающие из-под волос цвета пшеницы. Колдун едва давит в себе желание вырвать ей язык. Внезапные вспышки ярости стали преследовать его с того самого дня на проклятой заправке, где остался лишь огромный пустырь мерзлой земли. Он криво улыбается, отчаянно надеясь, что пугающий оскал сойдет за вежливую улыбку. Мягко, насколько хватает его несуществующих сил, спрашивает «сколько с него». Тяжкий вздох и прощальный грустный взгляд становятся ему ответом. После, он с наслаждением рвет пакетик краски, беспечно усевшись на капот новой машины. Да, машина у него новая. И продолжающееся крутиться по телевизорам объявление о пропаже человека более его не касается и не трогает. Даже не задевает что-то внутри от слова «совсем». Возможно, из него вытекает не только магия, словно песок убегая сквозь пальцы, но и эмоции. Внутри вьюгой клубится атомная зима, у которой вместо снега — хлопья пепла, выстилающие землю серым ковром. Сердце под ребрами больше не заходится в бешеном ритме, а совесть липкими щупальцами не обвивает шею. Осознание очередного убийства расцветает на лице чуть поддёрнутой уродливой усмешкой, горчащей кончик языка гнильцой и лопающейся в уголках губ. Поселяет на дне зрачков мерзлую сталь, надежной броней сверкающей в глазах, цвета расплавленной меди. И нет ничего удивительного в том, что белоснежные пряди медленно, но верно пачкаются той самой тьмой, что признак всех страшных мук и бед. Краска пропитывает волосы чернотой ящика Пандоры, закрашивая седину. Прячет чужую кровь на его руках под своим цветом. Сонхва точно знает, что его никто не найдет и тех, кого он убил — тоже. Ведь, несмотря на выкручивающуюся наизнанку душу, на которой каждая рожденная на ладонях снежинка оставляет мерзопакостный шрам, — он помнит о уликах. Это было в высшей степени забавно, если бы не так отвратительно. В нос забивается фантомный запах горелого пластика от камер видеонаблюдения. Руки чешутся от мокрой земли, которая теперь хранит остатки некогда существовавшего человека. Если того парня можно назвать человеком. Ему резко становится неуютно от собственных мыслей и он усиленно втирает краску в волосы. Совершенно не заботится о своей одежде, которую определенно можно было выкидывать. Скрип перчаток перебивает громкий стук, отдающийся в воспаленном грехами сознании набатом. Колдун удивленно вскидывает голову, натыкается на такой же изумленный взгляд с пепельным морем в радужке. Точно такого же оттенка, как снег, под которым погребены его эмоции. В чужих глаза читается такое знакомое безразличие, что потихоньку, будто яд, пропитывает кожу и втирается отравой в нее. Сонхва уже видел такое пепельное море и безразличие в нем. Поэтому не мог отвести от брюнета взгляда. Пристально рассматривает и полной грудью вдыхает воздух, в попытке уловить сладкий аромат, как при нем. Это было странно. Странно снова ощущать, как потресканная и совершенно не справляющаяся более броня, по кусочкам собирается заново. Плотно прилегает к коже и защищает, кажется, лучше прежней. Теперь каждый стежок был пропитан чужой кровью, а каждая отдельная чешуйка выкроенная из его сходящего с ума сознания. Если раньше это броня была темная от разъедающего чувства потери, то теперь она ослепительно белая — будто новый лист. Новая броня не тушит горящее сознание, но держит его на плаву: позволяет принять кошмары реальности и помогает двигаться вперед. Чтобы найти совершенно новый, возможно лучший путь, в конце которого он наконец сможет отдохнуть. Незнакомец был под стать вызванным ощущениям — странный. Темные волосы отливают на солнце зеленой, а на точенном лице сияет детская улыбка. Желтые кеды цепляют взгляд, невольно заставляя поднять глаза на такого же цвета рубашку, под еще одной монохромной рубашкой и недоуменно выгнуть бровь. Колдун неотрывно следит за приближающимся парнем, подмечая все больше смущающих его мелочей, таких как камера в руках и маленький рюкзак за спиной. И совершенно не замечает, как незнакомец подходит вплотную и что-то говорит. Он ошарашенно моргает несколько раз и резко начинает шипеть, от жгущей кожу головы краски. Слепо шарит рукой по капоту в поисках бутылки с водой, но только оставляет смазанные опечатки ладоней на автомобиле. До ушей доносится звонкий, немного хрипловатый смех. Брюнет снимает камеру, достает на свет божий пресловутую бутылку. Сонхва смотрит на нее, как на предательницу. Неосознанно дует губы и получает в ответ новую порцию смеха со странным предложением: — Я помогу покрасить волосы, а ты подвезешь меня до следующего города. Как тебе? — в, казалось бы, детской улыбке столько лукавства и хитрости, прячущейся в уголках губ, что первое желание было отказаться. Особенно, когда на руках то и дело расцветают кружевные снежинки, а по салону авто пробегается линией причудливый иней. На самом деле, ему нужно было отказаться — грубо отобрать воду и прогнать незнакомца. Внутри все покрывается ледяной коркой, а внезапные вспышки гнева становятся все чаще и желания, рождающиеся в голове от них, все изощренней. Ему нужно было отказаться, но Сонхва лишь молчаливо кивает. Пристально следит за каждым движением новоявленного попутчика. Брюнет усмехается, от чего-то еще больше походит на задумавшего пакость ребенка, и помогает смыть краску, с какой-то странной нежностью промывая окрашенные пряди и совершенно не заботясь о перчатках. Колдун совершенно не ведает, что творит. Но такое желанное безразличие разливается по венам, пропитывая тело. Колкие снежинки перестают появляться на коже, больше не радуя глаза своей мудреностью.Это было абсурдным, но снова заразным.
— Меня зовут Сангюн, — невзначай кидает парень и снова промывает потемневшие пряди. И если бы кто-нибудь проезжал бы по этой забытой всеми богами трассе, он бы явно удивился этой сюрреалистической картине.Это успокаивало, пусть и опять было лишенным смысла.
***
Оставалось совсем немного до очередного перевалочного пункта, где Ёсану должны были вручить новую информацию. Еретик собирался неплохо подкрепиться свежей человеческой кровью, как проклятый щенок просто берет и выходит из машины. На ходу. Шатен даже не дергается и только закатывает глаза. Ощущает, как поднимается волна гнева — кипит и переливается через край, едкой кислотой проедая кожу. Ёсан действительно ненавидит собственных творений, а Кан Минги особенно. Злость бурлит внутри, чем-то смрадно воняющим и клубящимся склизкими пузырями, лопающимися в легких и противной слизью покрывающих сердце. В груди бьется сильное желание бросить мальчишку. И он легко поддается ему, вдавливает педаль газа в пол, заставляет шины громко взвизгнуть и оставить на трассе чернильных змей. Ему действительно не хочется нянчиться с этим ребенком. Напротив, у него есть только одно желание — убить. Сломать позвонки или освежевать чужое тело, как индейку перед Рождеством. Руки сжимают руль до побеления костяшек, а перед глазами встает сладкое видение, в котором противный младший скулит от боли, как псина, которой он и является, пока его кровь горячей струей пачкает руки. На полных губах расцветает предвкушающая улыбка, и еретик делает глубокий вздох, резко разворачивая автомобиль. Раздражение выветривается, а по лёгким стелется тяжелый запах крови. По коже растекаются чернила собственной сущности — еретик. Живое доказательство чванливости и брезгливости ведьм. Раса, у которой не бьется сердце, а по венам течет чужая, взятая насильно, кровь, перемешиваясь с пропитывающей каждую частичку тела магией. И почему-то это осознание своей природы всегда приносит облегчение. Пусть и дается оно по началу нелегко. Было сложно принять отрицание самого себя, но было так же легко признать, как же приятно впервые не бояться. Не молчать. И самое главное, как же невероятно было видеть, как твои обидчики ломают кости во время полной луны. Позорно громко воют и на коленях вымаливают у тебя спасения. Кажется, именно в тот момент Ёсан понял, что буквально каждый шаг и каждое слово стоили того. Машина легко затормаживает перед грустно сидящим младшим, и тот испуганно поднимает голову вверх, по-детски притянув колени к себе и спрятав в них лицо. На нем легко читается сожаление и, с каким-то затаенным страхом, он неуверенно решает пояснить причину своего безрассудного поступка: — Тут пахнет кровью, разве мы не должны сообщить об этих убийствах? — голос звучит приглушенно, и подросток нерешительно вскидывает голову. В глазах жидкого янтаря плещется непонимание — едва ли не обжигает. Еретик дергается, точно ему пощечину дали и не сглатывает вязкий ком. Ему все это претит. Оборотень же не мог понять, почему тот так относится к нему и почему так пренебрежительно относится к людям. К тому, что они уже второй раз находят труп. Минги едва ли не плачет от непонимания. Брошенным щенком тыкается в руки в старшего, когда тот поднимает его и отряхивает джинсы. — Не вмешивайся в дела людей и ведьм. Они тебя не касаются, — шатен специально выделяет местоимение другой интонацией. Одним голосом пытается заставить парня не думать, но рыжий только грустно дует губы. Тяжкий вздох вырывается из груди старшего, пока оборотень усаживается обратно в машину, громко шмыгая носом. Он все еще не понимает. Ёсан бесится с этой наивности и желания помочь, но отчетливо осознает, что это нормально. Минги может и выглядит на восемнадцать, но психологически ему едва ли было четырнадцать. Хотя, даже в таком возрасте дети знают, что такое нельзя и нет — Минги не знает. Его просто не научили. Его воспитанием никто не занимался, напротив, его только холили и лелеяли. Совершенно забыв рассказывать о прописных истинах этого мира — а ведь он будущий альфа. Ёсан даже не ведает: хорошо это или плохо. Он никак не мог представить Кана в роли отца, и если честно, даже не хочет. Это явно плохая идея, из которой ничего, кроме проблем, не вышло бы по итогу. Он знает этого человека лучше, чем кто-либо из ныне живущих. Кан Даниэль — синоним проблем и катастроф. Разве можно такой личности доверить воспитание ребенка? Видимо, оборотни тоже решили — нет. С приемным отцом Минги видится по минимуму, и чаще всего остается на попечение еретиков. Это было высшей степени уморительно — они с братом создали оборотней. Все эти мысли роем разгневанных плеч жужжат в голове и вызывают жуткий диссонанс, от которого желание побиться головой об стену перекрывает собой, кажется, все остальные. Но он только в очередной раз тяжко вздыхает и щелчком пальцев заводит машину. Ловко выруливает обратно на трассу, по которой они долгое время едут в мертвой тишине, нарушаемой лишь гудением мотора. И если раньше Ёсан бесился на младшего за то, что тот не замолкал, то теперь злится, что молчит. Это давит. Тяжелым свинцовым одеялом укладывается на плечи и тянет вниз. Сворачивается комочком вины под ребрами, отчего-то внезапно возкнившим, стоит ему бросить беглый взгляд на оборотня, через зеркало заднего вида. Только заводить разговор он не спешит, да и откровенно не понимает на какую тему. О чем он мог разговаривать с тем, кто психологически младше его в семь раз, если не больше? Вся ситуация была абсурдной и даже смешной — проклявший ведет душевный разговор с проклятым. Людская психушка по нему плачет. Он тянется к магнитоле, желая хоть как-то разбавить неприятную тишину. И не заводить такого престранного разговора, при мысли о котором лишь едкие смешки распирают грудь. Младший вновь решает по-другому, с треском, без предупреждения разрывает молчание самостоятельно: — Почему мы не вмешиваемся в дела ведьм? Потому что они ненавидят нас? — было действительно странно слышать то, как щенок причисляет себя к еретикам, не отделяясь. Хотя оборотней ведьмы терпели. Не любили, но терпели. И еще более странно было слышать такие слова. Шатен не привык к «нам» и «мы», если это не касалось младшего брата. Он внимательно рассматривает щенка, в попытках ложь заметить. Увидеть ее в уголках глаз или найти на дне дрожащих, словно при нистагме, зрачков. Но сколько он не всматривается, стараясь вранье отыскать в легких вздохах, так и не находит. Возможно поэтому шатен решает ответить, а не проигнорировать, как обычно делал: — Мы доказательство того, что ведьмы ничем не лучше охотников. Такие же жалкие, зашоренные, не уважающие особенности других, ксенофобы. И вообще, ремень где?***
Путешествовать с кем-то было несомненно веселее и удобнее. Хотя бы потому, что несмотря на то, что Сангюн не умел вводить — он отлично умел болтать, не позволяя колдуну уснуть во время ночной дороге. При мысли о странном попутчике губы неосознанно растягиваются в улыбке и веселый смех щекочет ребра изнутри. С брюнетом было легко. Пусть каждое слово и действие было пропитано каким-то приторным дурдомом — Сонхва впервые было так просто. Так просто дышать, а не задыхаться. Так легко смеяться, а не хрипло вырывать из себя подобие смеха. Так запросто улыбаться, а не выдавливать из себя подобие, кривя губы и выкручивая, итак вывернутую наизнанку, душу. Но самое главное было в том, что рядом со странным парнем было абсолютно не трудно игнорировать ледяные кружева, расцветающие на коже. И только ради этого чувства Сонхва был готов намертво стальными нитками пришить к себе Сангюна навсегда. Всё, из чего состоит его мир за последние год, стремительно превращается в пустошь. У него еще были друзья — самые дорогие его сердцу люди, — но в разговоре с ними ложь слетает с его губ чаще, чем судорожные вздохи. У него еще есть магия, что ярким калейдоскопом переливается внутри. Но сейчас она ежесекундно покидает его, нитками фальшивого шелка расползаясь в руках. Возможно, у него еще остается будущее. Но сквозь толстую стену льда он не мог разглядеть и намека на него, только прослеживает взглядом причудливые ледяные узоры. Он точно падает в одну огромную ледяную пустошь, где вечно воют злые ветра и снежная вьюга водит с ними хороводы, покрывая землю толстым холодным ковром. И только одно неизменно сопровождает его падение. Звук чего-то звонкого, от чего в ушах долго стоит противный перезвон. А потом тихий, едва различимый хрип, расходящийся по телу рябью, и снова холодная тишина, медленно сводящая с ума. Он чувствует, как она грозится располосовать все тело. И только нелепые шутки Сангюна, да глупая улыбка не дают ему сдаться перед ней. Взгляд невольно цепляется за разговаривающего по телефону брюнета, и под сердцем неприятно колит вина. Напоминает, что у него тоже есть друзья, которым он только и делает, что лжет. Ему бы одуматься, признаться, обнять и попросить прощения, но он только отводит виноватые глаза от попутчика. Словно видит в его лице их, и складывает покупки в пакет. Сангюн замечает чужой вдумчивый взгляд, но ничего не говорит, вслушивается в мелодичный голос Джихуна: — Где ты шляешься? — еретик насмешливо улыбается, абсолютно точно зная, что своим раздражением шатен пытается замаскировать беспокойство. Он не выходил на связь несколько дней и его местоположение на зачарованной карте явно бьется в припадке после проклятой стычки. Вот как знал, что нужно было и дальше донорской кровью питаться. Так нет же, свежатины захотелось, — И когда ты уже начнешь выполнять свою работу? — Возникли некоторые проблемы: так, короткая стычка с охотниками и взрыв машины. Ничего серьезного, — он буквально слышит возмущенный вздох друга и даже видит эту картину перед собой. Но лишь глумливо смеется, впрочем не забывая обезопасить себя от очередной нотации, — Не беспокойся, я все прибрал. И даже поймал ход, так что скоро буду на месте, — на том конце слышится усталый выдох и чей-то громкий заливистый смех, которому брюнет кричит не менее громкое, — Данька, псина моя любимая. Как ты, шавка? — в ответ доносятся какие-то бодрые крики, снова порция смеха и недовольное шипение Джихуна. Губы сами собой разъезжаются шире, а ребра щекочет легкое, невесомое чувство счастья. Сангюн действительно счастлив сейчас. Даже если руки вечно в крови, а все дорогие при жизни люди давно перегнили и превратились в удобрение. Он был счастлив настолько, насколько было возможно быть счастливым в жизни. И на предсмертный вопрос того охотника, что так внезапно напал со спины, — хотя разве они умеют по-другому, — он не соврал. Нисколько не сомневаясь, от чистого, несколько десятков лет назад замеревшего сердца, ответил лишь правду. Спотыкается взглядом об пятно крови на подошве кед, а на глаза мягко укладывается дымка. Заставляет вспомнить недавний разговор: — Разве ты счастлив жить, как кровососущее существо? — брюнет вдыхает воздух полной грудью, перекатывает на языке приятный терпкий запах свежей крови, и в предвкушении закусывает губу. Ему надоело питаться одной лишь плазмой. — Да, — стирает с губ чужую кровь, и ярко улыбается, прикрывая чужие глаза, — Спи. Пелена воспоминаний спадает так же быстро, как укладывается, родниковой водой стекает по рукам и оставляет едва заметные кратеры в песке на обочине. Брюнет усмехается своим же мыслям и возвращается к разговору, наконец услышав голос друга: — Нам нужен этот чертов ребенок, Гюн. Нужен и в срок. Иначе о договоре с Триадой можно забыть. Тебе хочется снова ублажать вампиров? — еретик морщит лицо, точно съев килограмм лимонов. Устало прикрывает глаза рукой, в надежде, что проблемы, как и воспоминания, стекут родниковой водой — проявлением его магии. Но когда открывает глаза проблемы все так же остаются на своих местах. Тяжело выдыхает и решает не нервировать шатена. В конце концов, это нужно им всем: — Не беспокойся, пара желторотых охотников не помешает мне. Доставлю вампирского Кэна прямо в руки получателя, — широкая улыбка расцветает на точенном лице и обнажает белоснежные клыки, Джихун словно чувствует и шипит недовольное: — Клыки спрячь! — брюнет сразу же по-детски дуется, а потом радостно смеется. Если ради того, что у него есть сейчас, ему всю жизнь нужно пачкать губы в чужой крови, и оставлять за собой чернильный след переломанных жизней — он не против. Еретик быстро заканчивает разговор, замечая подходящего к нему попутчика, и приветливо машет рукой. Сонхва давит какую-то снисходительную улыбку, он и не замечал, как соскучился по общению и присутствию других людей. Или не хотел замечать. Каждый жест Сангюна оставляет на коже приятный след, словно солнце ласково мажет по коже шаловливым лучиком. Неуклюже занимает водительское место, получая порцию звонкого смеха на свои действия, и слишком громко шурша пакетом, раскрывает его: — Что ты будешь есть? — сам выбирает шоколадный батончик, сразу же надкусив, и продолжает рыться в пакете свободной рукой. Бессмертный усмехается, и в уголках глаз появляются те самые лучики, что мажут по вечно холодной коже колдуна — согревают. Сангюн немигающим взглядом рассматривает своего шатена, позволяя маске веселости и невинности слететь с лица. Останавливается на быстро бьющейся вене на шее. Яремная вена синим узором оплетает точеную шею шатена. До противного сильно выделяясь на бледной, почти белоснежной коже, от чего клыки неприятно зудят. Он недавно ел, но чужая кровь оглушает своим гулом, а легкий флер терпкого мороза игриво щекочет нос. Сонхва вкусный. Еретик знает точно: он мог определить это по шуму крови, по размеренному биению сердца и набухающим от движений венам. Нервно сглотнув, отводит глаза и кидает нарочито небрежное: — Да мне без разницы, я всеядный, — тянется рукой к снекам, доставая абсолютно рандомную сладость. Его попутчику совершенно не нужно знать, что он будет его кровь, так громко текущую по венам.***
Алкоголь переливается в неярком свете бра, и Габриэль задумчиво следит за бликами, расцветающими на мореном дереве бара. Неразбавленный виски неприятно дерет горло при каждом глотке, но долгожданного опьянения вампир не чувствует. Даже намека на него не ощущает. Зло допивает противное пойло и ставит стакан, сжимая его до звонкого хруста закаленного стекла. В каком-то трансе наблюдает, как осколки протыкают белоснежную кожу, впиваются в розоватую плоть и рассыпаются пылью, не способные причинить сильного вреда бессмертному существу. — Если тебе не понравился виски, это не повод крушить все вокруг, — светлые, будто выжженные в угоду нынешней моде, пепельные пряди мягко щекочут кожу щеки. Взгляд натыкается на три родинки под правым глазом, что завораживают, вынуждают искать тайный смысл в своем расположении. У Мориучи всегда томный взгляд раскосых глаз, с пепельным морем вместо радужки. Развязные движения, пропитанные двойным смыслом, и пухлые губы, скрывающие острые клыки. Японец аккуратно берет руку, покрытую сладко пахнущей кровью, и невесомо слизывает рубиновые капельки, дурманящие разум. Смотрит прямо в глаза, не отводит и, кажется, даже не моргает. Хотя пушистые ресницы предательски дрожат, но скорее от восторга, чем от страха. Хиро смакует горячую кровь, как и чужую реакцию, впитывая в себя каждый взгляд ведьмовских глаз, и задыхается от восхищения. Габриэль не говорит и слова. Только пронзает пристальным взглядом и будит внутри целый ураган эмоций, которые, вроде бы, давно умерли в японце. Со стороны могло показаться, что Хиро вскружило голову, но он прожил слишком долгую жизнь, чтобы так легко позволить эмоциям лишить себя рассудка. Просто Габриэль странный, словно весь сотканный из неразгаданных тайн и загадок, и их, казалось, было многим больше, чем волос на теле человека. Старший зачаровывает одним лишь мимолетным взглядом, брошенным вскользь, и затрагивает некую струну в душе, вынуждая заполучить больше внимания. Он не старается выделиться, но неизменно выделяется. Даже среди их мира — невозможного и нереального для смертных. В нем точно таится опасность, такая же смертельная, как и клыки младшего. Он однозначно был если не кошмаром, то бедой. И пусть даже спустя целый век знакомства, японец так и не смог выявить, что же выдает эту самую беду, он усердно пытается это узнать. — Все равно, ты потом разломаешь здесь все, — насмешливо тянет Габриэль, вырывает руку из плена и громко щелкает пальцами, подзывая бармена к себе. — Неужели ты принес плохие новости? — младший заказывает себе джин, что резко контрастирует с янтарной жидкостью собеседника и лукаво улыбается на чужой смех. — А если да, убьешь меня за них? — их разговоры отличаются некой взрослостью и усталостью, с нескончаемым лукавством и едкой саркастичностью. Будто словесная дуэль, цена которой не жизнь и даже не смерть: всего лишь удовольствие, — И все же, новости, к удивлению, приятные. Я нашел тебе колдуна. Как только Ёсан закончит охоту, все будет готово, — алкоголь вновь дерет горло, пусть и оставляет приятное послевкусие. — Разве тот ребенок не отрицал магию? И ты не боишься, что он узнает? — японец придвигается ближе, словно боится не услышать хоть что-то. Его глаза горят по истине детским интересом и вызывают язвительную усмешку у старшего. — Что именно? Что я убил его отца и лишил матери работы? Вынудил бросить привычную жизнь и пройти через ад, чтобы он поверил в магию и принял себя? Но разве он не должен быть мне благодарен за спасение от сумасшествия и мучительной смерти? Я думаю, да.***
В легкие забивается запах смолы, слишком терпкий и тяжелый: он окутывает плотным облаком и мешает свободно дышать. Заставляет кашлять так, словно под ребрами застревает хвоя. За окном проплывают огромные массивы хвойных деревьев, а противный густой аромат все еще подавляет, вызывая у единственного в машине блондина только раздражение. Сан не любит деревья, а уж тем более хвойные. Они оставляют колкие воспоминания, застревающие ветками елок в груди. Кроны многовековых деревьев простираются так далеко, что почти заключают въезд в город в зеленый туннель, сквозь плотную пелену которого иногда пробивается солнечный свет. Каждая мелочь бесит и заставляет злость внутри звенеть металлом и разбитым стеклом, хрустящим под ногами. Он крепко сжимает ладони, до побелевших костяшек удерживая неприязнь. Не позволяет ей прозвенеть звуком выбитых машинных стекол. Охотник правда ненавидит буквально каждую деталь, напоминающую о его родине и прошлом. Ему все еще было тяжело, а воспоминания мучительно болезненные. Блондин, словно наяву, вновь разбивается об высокие потолки, а перед глазами кружит прах близкого для него человека. Но даже тогда Сан был сломан. Напополам разломан, так, что никогда не починишь. Неприятный коктейль из отрицательных чувств и эмоций комком встает в горле. Оседает стеклянной крошкой на языке, от чего глотаемая слюна с противным железным привкусом. Сан ногтями впивается в кожу, лопает едва покрывшиеся корочками раны. Снова заставляет себя дышать, а не теряться в пространстве, в воспоминаниях, в жизни и в себе. Он весь трещинами покрыт, и сколько бы Чонхо не пытался их склеить, залатать и исправить. Он так и останется треснутым, разбитым и уничтоженным. Пока не сможет вытравить все ведьмовское из себя. — Трейтор, пристегнись уже наконец. Мы въезжаем, — китаец недовольно смотрит на блондина в зеркало заднего вида, сверкая глазами. Но тот не откликается. Новое имя всегда ножом вспарывает старые, замшелые раны, так тщательно залечиваемые Чонхо. Новое имя отчего-то вызывает жгучие слезы, что больше отвратительно горькие, чем терпко соленые. Новое имя ощущается ледяным холодом и горячей водой на коже, а еще мучительной надеждой. Охотник ерошит выжженные краской волосы и переводит взгляд на спящего на своем плече шатена. На лице сама собой появляется мягкая улыбка, а рука тянется пригладить спутавшиеся пряди. Сан стерт в пыль, уничтожен до крупиц. И когда желания жить не осталось, потому что собственная сущность претила и заставляла сердце изнывать от тупой боли. Когда собственное сознание горело, словно небо при закате. Тогда он нашел надежду, в том, кто, казалось, должен был прекратить его страдания. Он отказался от имени, от своей сущности и магии для этой надежды. Сан, или же теперь Трейтор, нисколько не жалеет об этом, испытывая только тихое умиротворение. После того, как клубящаяся внутри магия, кипящая на неком костре внутри под ребрами, — замерзла. Ритуал словно перекрыл огонь и больше не было пузырей, раздувающихся в размерах. Не было жуткого варева, переливающегося через край. Не было ничего и это стало благословением. Ему не разрешается пока участвовать в охоте и он абсолютно не против, пока может сопровождать свою надежду везде и всегда. Сан склонятся к лицу Чонхо и аккуратно, едва заметно, сдувает ресничку с чужой щеки, зарывается носом в шоколадные пряди. Аромат цветочного меда постепенно вытесняет собой тяжелый хвойный — позволяет дышать полной грудью. Противная боль уходит с каждым выдохом, заменяется с каждым прерывистым вдохом верой. Возможно, в этом было нечто больное. Минхао абсолютно точно уверен в этом: Трейтор не позволяет шатену находиться от него дальше, чем на километр. Это была зависимость в чистом виде, и китаец правда не знает, что с этим делать. Он никогда не видел, чтобы люди были зависимы от других людей. Блондин если не дышал, то жил Соном, и это было поистине пугающе. Весь парень, — начиная от выбеленных прядей, раскосого взгляда и зеленых, покрытых ледяной коркой глаз, — был пугающим. Его действия, медленная речь и немигающий взгляд из-под пушистых ресниц пускают скользкий холодок по спине бывалого охотника. Но больше всего Хао пугает в новом рекруте то, что он — ведьма. Да, бывшая, добровольно ушедшая с Самуэлем и отказавшаяся от сил, но осознание этого только сильнее ужасает. Настолько, что когда они наконец приезжают на место и даже спокойно раскладывают вещи, Сю сразу же предлагает своему напарнику: — Давайте, вы посмотрите город и его окрестности, а я пока информацию поищу на цель, — ему не хочется находиться с Трейтором дольше положенного, но высказать этого в лицо он не может. Если не хочет устроить очередную драку: срывается блондин быстро. Он, как вымоченная в керосине спичка, загорается от любой искры, — даже черкать не нужно, — достаточно пальцами щелкнуть. Ледяная корка в глазах юноши трескается, а в комнате стремительно холодает. Весь мир тускнеет и бледнеет, будто парень выпил краски из него, втягивая их в себя. В моменты злости он становится живым и если честно, Сю предпочитает, чтобы он оставался мертвым всегда. Живым он пугает еще сильнее, хотя, казалось, куда сильнее. Но стоит снежной изморози на дне зрачков треснуть, и там загорает безумие. Варится в котле какого-то чернильного горе, вскипающего от злости. Блондин начинает ожесточенно тереть кончики пальцев, словно их невыносимо жжет, и зло смотрит, прямо в глаза. Точно прикидывает, как лучше тебя уничтожить, раздавить, как противного надоедливого клопа. В таким моменты Хао верит, что тот был ведьмой — надменность вязким облаком расплывается по воздуху от каждого вздоха. Презрение искрами сверкает в язычках пламени, а высокомерие же пропитывает кожу от пристальных взглядов. В такие секунды, Минхао хочет проткнуть ему горло, просто потому что с такими ранами не живут.Но казалось, что Трейтор выживет.
— Хорошо, спасибо Хао, — мягко улыбнувшись, благодарит Сон и переплетя руки с юношей, выходит из помещения. Тяжелый запах смолы снова забивается в нос, но Трейтор почти не чувствует его, наслаждаясь теплом чужой руки в своей. Любуется нежными улыбками и редкими вороватыми поцелуями под кроной многовековых сосен, находящихся на каждому шагу в этом городе. Дышит чужим редким смехом и приятными прикосновениями, которые, словно касание бабочки, такие же будоражащие и волнующие.Трейтор живет надеждой, вдыхая ее вместе с ароматом цветочного меда.