Он ненавидел себя за этими мысли, но ничего не мог с собой поделать, когда понимал, что взор снова прикован к нему. Черная шляпа сидела идеально, резко контрастируя с серебряными волосами. Сонхва не мог отвести восхищенного взгляда, совершенного не замечая чужой испуганный, легко читающийся в отражении. Он хотел бы всегда так сидеть. Наслаждаться обществом этих двух, покоривших его сердце, людей. Но переплетенные руки, обвитые крепкой лентой северного сияния, — не оставляют и шанса.
Сквозь большие окна, с ажурным переплетом, в небольшой переход, между частями замка, проникали лучи утреннего солнца, занявшего место на середине небосклона. Белые каменные колоны светятся изнутри, точно впитывают в себя солнечный свет. Витраж над тяжелой резной дверью переливается всеми цветами радуги, цветастыми зайчиками скользит по темным прядям еретика. В этом месте всегда царила ласковая весна, радующая глаза цветущими кустарниками и деревьями, на которых трепетно распускались первые листья. Остров с замком абсолютно не подходил своим хозяевам. Легкий и воздушный замок из белого камня, всегда цветущие поля, где никогда ничего не вяло, напротив кружило голову сладким ароматом и красотой. Кристально чистое озеро посередине древнего, не тронутого цивилизацией, леса, в котором даже земля искрилась какой-то магией. Даже сами хозяева острова не знали всех секретов исполинских деревьев, в обществе которых проводили ритуалы. В воздухе витал стойкий запах ванили, приторно проникающей в легкие с каждым вздохом, а в глаза бросались буйно цветущие розовые кусты. И все же, это место, что словно из доброй сказки со счастливых концом взято, никак не соответствовало еретику. Внимательно рассматривающему через окно, играющих в саду, детей. И если быть предельно честным, невинные улыбки детей тоже не вязались с их сущностью. Кто бы мог подумать, что все люди живущие в этом сказочном месте — хладнокровные убийцы? Шатен смеется над собственными мыслями и думает, что природа действительно умеет мстить. Еще пятьдесят лет назад эти дети жили бы не самой лучшей жизнью и презирали бы самих себя, за навязанные обществом стереотипы, что они хуже. Отклонение — приговор для ведьмы, который уродливым клеймом дается с рождения. Джихун едко тянет уголок губы вверх, с ненавистью вспоминая всех тех людей, что смеялись над ним. Причиняли ему вред и не таясь говорили ему гадости в лицо, заведомо зная, что он слабее. Но они не учли одного:Жертва самый жестокий палач.
В карих глазах вспыхивают пепельные хлопья, а губы укладываются в довольную улыбку, когда ушей касается далекий звук шагов, приносящий с собой терпкий древесный аромат. Он перемешивается с собственным, оттеняя и дополняя, от чего привычная ваниль густеет, приобретает пряный ликерный аромат. Такое возможно при приближении только одного человека. Его имя даже спустя столько лет и страданий вызывает мелкую дрожь и терпкую сладость в теле. Кан Даниэль бесспорно был очаровательным и запоминающимся колдуном — ему хватило беглого вороватого взгляда, чтобы влюбиться. Глупо и навсегда. Пылко и не сдержано.И, к несчастью, взаимно.
— Ты знаешь, где Ги? — крепкие руки, невесомо скользят по талии и аккуратно сжимаются, будто оборотень боится причинить вред. Осознание такой мелочи растекается по коже сладкой патокой и вызывает внутренний трепет, ведь Джихуну даже щелчок пальцев не потребуется, чтобы убить Кана. Ему кажется забавным, насколько сильно им дорожат — точно он самое дорогое сокровище в жизни оборотня. Хочется громко ядовито смеяться от мысли, что даже несмотря на несмывающуюся с ладоней кровь и мазутный след разрушенных жизней за спиной — он все ещё цветочный мальчик. Улыбчивый, добрый и до жути влюбленный. Казалось он давно умер, захлебнулся своими же чувствами. Сгорел в них до тла, и всполохами пепла сверкал в глазах. Но сердце предательски сжимается от ласковых поглаживаний одними подушечками пальцев, точно у него просят разрешение на большее. О проклятые розы разбиваются едва заигравшие в глубине души чувства. Перед глазами вновь всплывают выкручивающие душу воспоминания, стекают кровью по горлу, оседая колючими бутонами в лёгких. Он не может себе позволить упасть в это проклятое марево вновь. И пускай от присутствия Кана дышать было легче, а гранитная плита вины на груди исчезает от ласкового взгляда янтарных глаз — Джихун не может повторить одну ошибку дважды.Поэтому разрывает объятья.
— Он с Ёсаном. Щенку надоело сидеть в замке, — еретик отходит на пару шагов и прекращает дышать, благо он может себе позволить. Но это не помогает, потому что он имеет неосторожность обернуться. Шатен ненавидит эти яркие глаза, в которых всегда безграничное восхищение мерцает, словно вода медленно точит его непоколебимость. Джихун совершенно несильный и огня боится с детства, поэтому и не может потушить тлеющий костёр чувств окончательно. В не дышащих лёгких резко образуются шёлковые лепестки, сладким привкусом растекаются на языке. Еретик глупо тонет в янтарном море, захлебывается чужим восхищением, нежностью и любовью. Он знает, что ему нужно всплыть, хватит и голову поднять, ведь кажущееся море, на самом деле лужа, — сил не хватает. Несмотря на разные сущности, что раньше, что сейчас — они все ещё идеальные друг для друга. Между ними никогда не засияет северное сияние и крепкой лентой не переплетет руки, но этого и не требуется.Они, итак, знают.
Джихун ненавидит сей факт всей душой, поэтому старался причинить боль каждым словом и взглядом. — Сказал, что у него голова болит от запаха гнили, — слова точно острые стрелы слетают с языка и пронзают Даниэля насквозь. Воздух из легких резко пропадает и оборотень глупо хватает его ртом, словно выброшенная на воздух рыба. Не может ничего сказать в ответ, — А у тебя голова не болит? Еретики, как и вампиры, — мертвы, и приторный запах гнили очевиден для живых мертвецов. Но Джихун не пахнет для него смертью. Он пахнет домом, счастьем, утренним теплом и тайным поцелуями. Ласковыми прикосновениями и ленивыми потягиваниями на мятых простынях. В присутствии шатена в нос всегда забивается пряный аромат ванили, быстро смешивающийся с собственным. Кружит, и так пьяную от близости, голову. Оборотень знает, что это очередная проверка, попытка ударить посильнее и оставить рану поглубже. Но так же, он знает, что это не более, чем очередной способ доказать — они изменились. Только сколько Джихун не говорил бы, какие поступки не совершал — он все еще тот самый цветочный мальчик, обожающий, когда ему аккуратно дуют на пораненную коленку и ласково целуют в ушко. — Ты пахнешь ванилью, разве сам не чувствуешь? — улыбка расцветает на лице, а в янтаре глаз смешинки путаются, искрятся на свету. Оборотень сокращает расстояние и утягивает в ласковый поцелуй. Еретик ведется, хоть и не должен. Каждая клеточка его организма против, но продолжает тянуться. Каждый дюйм сознания встает обороной, но неизменно сгорает в сладком мареве перемешивающихся ароматов. Ему нужно оттолкнуть, унизить, растоптать, но Джихун лишь позволяет нежно целовать себя. Он испытывал на себе сотни проклятий и ядов, но эта близость всегда была совершенно новым варевом, против которого он все никак не мог придумать противоядие и выработать иммунитет.И в том, что найдет все больше сомневается.
Еретик просто не мог сопротивляться, а может и не старается. Даниэль пронзает своим взглядом миллиарды раз за секунду, постоянно ища встречи и находя ее. Он не спешит говорить, но пристально следит за каждым действием. Он норовит прикоснуться, ухватить редкую улыбку или помочь. Сделать что-либо возможное в своих силах, чтобы быть рядом и на любую язву в свою сторону расходится улыбкой. Это выбивает из колеи, забирает судорожно оберегаемые секунды свободы и неимоверно злит. Джихун поначалу считает, что ему понадобиться маска уважения, но вынужден нацепить на себя оковы безразличия. Но и те, прахом рассыпаются под давлением очередного взгляда. И пускай он прекрасно знает, что ваниль идеально скрывает аромат разложения — все равно ведется. Втягивается в поцелуй, зарываясь пальцами в чужие мягкие пряди и позволяет себе с головой утонуть в кажущемся море. Большими глотками глотает ядовитое варево, в безуспешной попытки найти антидот в очередной раз — расслабляется.Но ненадолго.
Еретик стряхивает с плеч чужую ласку и разрывает поцелуй. Глаз не поднимает, неуверенный, что не потеряется в янтарном лабиринте, спрашивает только: — Для чего тебе щенок? — Ему нужно вернуться в стаю и пройти ритуал, — недовольство легко читается в интонации голоса и поджатых, распухших после поцелуя, губах, — Я не позволю себе еще раз захлебнуться обязательствами и уйти от тебя, — звучит красиво, действительно красиво и может цветочный Джихун давно оттаял и влюбленной улыбкой расцвел. Еретик же только криво усмехается, надменно окидывает внимательным взглядом сверху вниз. — И сколько же тебе потребовалось, чтобы понять это? Казнь моего брата за то, что он проклял тебя и твой город? Глобальная катастрофа и появление двух магических рас? — ядовитый смех разрывает легкие и шатен не сдерживается. Громко смеется прямо в лицо оборотню, что крепко сжимает ладони до кровавых полумесяцев. Джихун чувствует запах крови, — Не слишком ли большая цена для осознания, что только ты творец своей жизни, а не ковен, в твоем подчинении? — ледяной тон пощечиной бьет по лицу, а сталь в глазах обжигает хуже пламени. Возможно, Кану есть что сказать, что ответить, но шатен не дает и рта раскрыть — уходит. И только когда его фигура исчезнет за тяжелой резной дверью, а солнце скроется за тучами, погружая Даниэля в темному — он позволит себе сказать: — Твоя смерть.***
В терпкий аромат хвои примешивался сладковатый страха и приторный смерти — Минги не нравился последний запах. Оборотень ненавидел его, связывая с самыми худшими воспоминания, всплывающие в его сознании и плотной пеленой встающие перед глазами. От него болела голова, а противная приторность оседала на кончике языка и не исчезала, чтобы он не ел и не пил. Пахло хуже, чем ваниль. Намного хуже, чем треклятая искусственная ваниль еретиков, и самое ужасное было в том, что источник запаха сидел рядом с ним. Невысокий, красивый парень, напоминающий фарфоровую куклу, что использует для своих манипуляций Дэхви, пах смертью, так будто только что умер… или убил. Он молчал всю дорогу, как они подобрали их с Сангюном и казалось даже не дышал. Чужое молчание оседало сажей на руках. Оборотень не может сидеть на месте, задыхаясь от ненавистного запаха. В такие моменты он жутко завидует старшим, не нуждающимся в кислороде, как он. Дыхание спирает от вспышек прошлого, ослепляющих глаза. Когти сами собой пробираются наружу, легко, словно бумагу вспарывая кожу сидения. И все же, несмотря на мерзкий запах, Минги не мог отвести глаз от своего нежданного попутчика — было в нем что-то иррациональное. Было ли дело в смешно оттопыренных ушах или выкрашенных в ласковый персиковый оттенок волосах. Может дело было в бледности коже и тонкости запястьех? А может все это вообще не имело значения и он просто пытается найти оправданием пустоте в чужих глазах? Он точно не знает, но Кента, а именно так звали парня, был как кукла — красивая и молчаливая.И пахнущая смертью.
Очередной город незаметно вырастает башенками домов и верхушками электро вышек. Сырой, с ноткой прибрежных трав, запах реки нагло, с вздохами, проникал в легкие. Оборотень счастливо высовывается в окно и внимательно сияющими глазами рассматривает: блеск маленьких озер, огромные пространства полей и редкие частные дома. Когда появляются унылые многоэтажки домов и идущие по своим делам люди, он грустно откидывается назад. Хоть и дергается к окну каждый раз, когда слышит громкий звук. Еретики, смеясь, наблюдают за младшим и даже молчаливый Кента давит слабую улыбку, что сама лезет на лицо от чужого поведения. Минги как ребенок, любопытный до всего и мечтающий попробовать, если не все, то многое.Только у рыжего другая роль.
И о ней он узнает, лишь после того, как замечает, что шатен не складывает вещи на борту корабля. Это было странно. Ему казалось, что он, как всегда, вернется вместе со старшим в замок еретиков: будет носиться по розовому саду, после чего Джихун будет на него кричать за сломанные розы. Или древнему лесу, где на него будет уже кричать Ёсан, скрывая за едким раздражением, беспокойство о нем. Купаться в кристально чистом озере, после счастливо фыркая и разбрызгивая воду вокруг. В форме волка встречать Дэхви, с разбега запрыгивая на колдуна, от чего он всегда падает, а после возмущенно кричит на братьев, громко смеющихся над ним. Но самые худшие предположения имеют свойство становиться суровой реальностью. Поэтому Минги не сильно удивляется, когда еретик на его вопрос, отвечает слегка устало и бесцветно. Он знает, что так Кан рассказывает ему только плохие новости: — Ты не вернешься в Харэкейн, — оборотень сдвинуться боится, отказывается принимать сказанные слова. Перед глазами плывет все и голова кружится, кадык подпирает неприятный ком, что кажется еще чуть-чуть и его вывернет наизнанку. Глупо оборачивается и с какой-то странной надеждой смотрит на Сангюна, будто тот сейчас засмеется и скажет — это шутка. Но брюнет даже не улыбается, смотрит прямо в глаза, добивая своей серьезностью, от чего Минги начинает пошатывать. Эмоции клокочут внутри и закручиваются солнышком словно качели — его мутит только сильнее. — Тебе нужно вернуться к стае, — слова как пощечины, бьют не сильно, но до слез обидно. От них одна огромная трещина проходится змеей по телу и теперь расходится в стороны паутиной. Он не хочет злиться, но слезы сами жгут кожу щек и затекают в свежие трещины обжигающей магмой злости. В янтарных глазах сверкает молнией протест и скрипнув зубами, Минги уходит. Едва сдерживает просящиеся наружу клыки и когти. Позволяет только золотым всполохам злости пылать в глазах. Он не видит, как за ним дергается шатен и беспокойно прикусывает губу, как его удерживает Сангюн и качает головой, одними жестами говорит — перебесится.От судьбы не сбежишь, она дама злопамятная.
***
Первое, что делает Сонхва, когда странный мужчина высаживает его, возле немного подкосившего дома, с ровно подстриженным газоном и сломанной табличкой с адресом, — это идет к реке. Он не спросил о том, где находится набережная, да и ему не нужно было. Он слышит, как безумно течет под ногами вода, и шумит, посылая вибрации по земле, что расходятся вдоль по энергетическим линиям. В этом городе, дело с балансом природы обстояло хуже, но колдуну все равно нравится — слышать отдаленный шепот редкой листвы. Скорее чувствовать, чем слышать набат рек и ощущать легкие, едва ощутимые прикосновения влажного ветерка к коже. Пускай это не чувствуется так ярко, как в прошлом городе или уж тем более в Дезайере. Но нечто внутри затекает сквозь ребра и дарит такое необходимое тепло. И даже холодность собственной кожи кажется не такой заметной. Ноги ступают по смурому асфальту, а едва тихий шум подземного течения ведет в нужную сторону. Он не обращает внимание на людей вокруг. Ему даже не интересно и никогда не было. Все что сейчас имеет значение — это кристальная вода, громко плескающаяся и манящая в свои объятия. Обещающая смыть все грехи, что он тщательно втирал в кожу в этом нескончаемом путешествии, не оставив от них и следа. И пускай они не кожу, а душу запачкали — пресная вода вберет в капли каждый грех, стекая по рукам обратно. Мертвый гранит сменяется зеленой травой, безостановочно шепчущей и завлекающей к себе. Просящей остаться и рассказывающей о своем одиночестве. Шатен присаживается, с улыбкой проводит раскрытой ладонью по верхушкам. Наслаждается тем, как льнут к коже сочные тростинки и игриво щекочутся. Спокойствием растекается по рукам, втирается под кожу, даря такую необходимую передышку, которых было так мало за последний месяц. Нежная легкость крутится в легких, а редкие солнечные лучи прогоняют холод и белоснежные узоры инея. Колдун вдыхает влажный аромат реки и мягко сжимает траву в ладонях. Пропускает через себя ее свежесть, силу и ясность. В жизни травы все было предельно четко и ясно, чего так сильно не хватало Сонхва в своей. Ему нужна была цель, такая же отчетливая, как у шуршащего растения. Такая же простая, как у шаловливых лучей. И такая же конкретная, как у текущей перед глазами реки.И скоро он ее найдет.
Шатен снимает кеды и босыми ногами ступает по траве, совершенно не беспокоясь о последствиях. Растворяется в родной близости с природой, недостающей в последнее время. Она не кружит голову, но позволяет дышать глубже, полной грудью втягивая в себя воздух. И пусть за спиной не вырастают огромные воздушные крылья, но беспрестанно расцветающие на ладонях снежинки на время прячутся и больше не холодят кожу. Травинки гладят обнаженные ступни, скользят по ним, со звонким хрустом легко прогибаются под весом колдуна. Влажный ветер по-доброму треплет волосы и гладит по плечам. Сонхва спускается прямо к кромке воды, сверкающей всеми цветами радуги в лучах полуденного солнца. Речная вода мягко целует ноги, а переплетение двух шепотов — травы и волн, — ласкает слух. Выгоняет все посторонние мысли из головы, что все чаще больше мешали и сводили с ума. Он медленно прогуливается вдоль берега, постепенно соединяясь с природой. Находит силы в ее объятьях, в голосе и запахе, в свете и прикосновениях. Вода смывает грехи, липкой слизью покрывающие кожу. Ветер освобождает разум, дарит уже забытую легкость. Трава возвращает чувство уверенности и твердости, — Сонхва вновь ощущает себя частью мира и наслаждается ощущением полноценности.Пусть он и сломанный давно.
***
Он ненавидит это чувство, терпеть его не может, оно противоречит его сущности, природе — беспомощность и неволя. Минги не может принять, что всю жизнь за него решают. Сколько выборов он сделал сам и действительно ли они были его? А не искусные манипуляции старших на его скачущих эмоциях? Обида клокочет внутри и противно горчит кончик языка, вызывая тошноту, с которой оборотень безуспешно борется. Не выпускает когти наружу и клыками безжалостно прокусывает губы, захлебываясь железным вкусом собственной крови. В глазах ярость горит, а под ребрами все скручивается в тугие морские узлы. Вспыхивает нестерпимой злостью на все вокруг — на старших, на свою сущность, на свой характер, на судьбу и на мир в целом. Глаза неприятно щипет от рвущихся наружу слез обиды, Минги веки сжимает до красочных кругов. Да только тщетно все, и щеки снова намокают из-за соленых капель. Влажный ветер с открытого водоема не приносит спокойствия, как любимое озеро в древнем лесу. Напротив раздражает еще больше, азартно ворошит поленья в клокочущем пожаре ярости. Юноша отказывается становиться альфой. Он не хочет возвращаться в хмурые леса и носиться по зарослям не ради развлечения, а ради выживания. Не желает решать чужие проблемы и брать на себя ответственность за других. Он за себя ответить еще не может, как же будет командовать целым советом альф? Разве будут умудренные долгой жизнью старшие слушать сопливого щенка? Минги знает, что его взяли, чтобы посадить на данную роль. Но отказывается верить и все еще отчаянно надеется, что этот момент придет не так скоро. И даже сочная зеленая трава, хрустящая под ногами, не вызывает желания обернуться и покувыркаться, позволяя солнечным зайчикам играть в прятки в плотном ворсе шерсти. Крупные соленые капли оседают на ней запоздалой росой, а горло дерет от сдерживаемых всхлипов. Минги не верит. Не хочет. Но понимает, что это реальность — его реальность, — некрасивая и жалкая, где он не может сделать и выбора. Беспомощный щенок, с фантомной свободой. Ведь даже сейчас он ведет себя, как глупый щеночек — беззвучно плачет, сбежав от старших и без какой-либо цели бредет вперед. Он не знает куда, идет и даже окрестности этого города. Просто перед глазами стоит плотная пелена злых слез, а под сердцем полыхает обида. Вынуждает двигаться, потому что кажется, если Минги остановится — он сгорит в этой ярости. Ноги утопают в зеленом ковре, а рассудок в едкой обиде и юноша совершенно не хочет возвращаться. Пусть и понимает, что скоро придется, ведь он все еще глупый ребенок, не способный решать за себя. Насмешливая улыбка застывает маской на губах, слезать с лица никак не хочет. Даже не трескается, когда хриплый, немного сумасшедший смех вырывается из груди. Ему хочется кричать, но выходит разве что свистящий шепот, тонущий в реве воды и ветра. Он под дудку чужую играет и оборвать нити не может. К собственному ужасу осознает, что и не хочет, от чего даже не плачет. Рыдает. И наконец-то кричит, пусть все так же шепотом. Когда эмоциональные качели грозятся сломаться от безостановочного движения солнышком, именно тогда он чувствует этот запах. К нему влечет, тянет, будто цепями сковывает и тащит вперед. Приторно-сладкий аромат цветов, с ноткой мороза, в мгновение застревает в легких шелковистыми лепестками, пускающими корни и расцветающими крупными бутонами. Перекатывается на языке амброзией, дурманит голову и тушит костер злости под ребрами. Глаза вспыхивают янтарем уже от необходимости прикоснуться, а от несдерживаемого желания защитить и вечность в своих объятьях держать. Минги ошалело оборачивается вокруг, жадно втягивает в себя воздух и пьянеет с каждым вздохом. Он даже не верит, настолько невероятные ощущения рождаются внутри. Сладкий запах в кожу втирается, точно отпечатывается изнутри. Собственное сердце набатом стучит в ушах, перебивает все остальные звуки. Перед глазами все размывается, мешается отчаянным желанием источника дурманящей сладости найти и никогда не отпускать. Где-то на задворках разума, всплывают слова Даниэля о том, как сладко для него пахнет Джихун. Что ему не нужен никакой алкоголь или настойка из аконита, достаточно постоять рядом с еретиком и он пьяный. Оборотня потряхивает от осознания и эйфория затуманивает рассудок. Он всю жизнь хотел таких же отношений, как у старших — и в ненависти, и в радости, навсегда и навечно, и в жизни и после смерти.Минги всю жизнь мечтал найти свою пару. И кажется нашел.
Янтарь в глазах может поспорить с солнцем своим сиянием, а зубы крошатся от нетерпения, разрядами бьющего оборотня. Он все еще стоит на месте и жадно втягивает в себя сладкий аромат. Пытается переварить мысль, что нашел. Как только она укладывается, сворачиваясь чем-то мягким и теплым под сердцем, он дергается вперед. С корнем вырывает клочок травы, совсем не сдерживаясь и потеряв контроль от хмеля в голове. Но не успевает. Цветы приобретают тяжелый запах крови, скрежещет железом на зубах, а шелковистые лепестки за секунду сгнивают в легких и теперь травят. Минги в ужасе замирает, алчно глотает воздух, не готовый расстаться с цветочным ароматом. Хищная улыбка появляется на израненных, выступившими клыками, губах, когда он различает едва уловимую тонкую нотку мороза. Когти беспрепятственно проникают под плоть ладоней, а во взгляде оборотня загорается нечто дикое, первобытное. Но быстро затухает, от крепкой хватки на плече, приносящей боль: — Ты совсем рехнулся? — злое шипение и кажется хруст костей. Костей Минги, — Контролируй себя, — знакомый с детства голос, учащий его оборачиваться, резко приводит в себя, как цистерна ледяной воды на голову, — Хуже только тебе будет, если ты сейчас обернешься. — Так убей меня, я ведь жалкий щенок. Еще одного найдете, — ядом, которым сочатся слетающие с языка слова, можно кажется отравить весь город, настолько он смертельный и концентрированный. — Прекращай истерить, — старший презрительно морщит лицо, легко касается раненого плеча, залечивая. Тянет оборотня за руку обратно, но тот громко рычит и вырывает ладонь из хватки, — Корабль скоро отходит, у нас нет времени, — делает акцент на предпоследнем слове. Демонстративно кивает на чужие дрожащие руки, по которым рябь оборота проходит. Еретик словно пытается одними жестами и полутонами вдолбить младшему, что его сопротивление бесполезно. И к своей горечи, Минги не сопротивляется, ведь это Сангюн — тот самый старший, крадущий ему печенье и покрывающий его перед Ёсаном. Он для него, как старший брат: не сильно отличающийся и любящий поиграть в приставку ночью. Не заботящийся о последствиях и так же обожающий шутить над Джихуном, заставляя его любимые розовые кусты оживать и танцевать джигу. Но было еще одно качество, из-за которого, младший так легко сдается — брюнет никогда не врал ему. Он пообещал это еще в их первую встречу, когда Минги только забирали в Харэкейн. Всего в крови и дрожащего, так же как осиновый лист на ветру. Вокруг были ошметки тел и ядовитый запах волчьей отравы свербил в легких. И посреди этого хаоса — маленький ребенок, надрывно и отчаянно рыдающий, пытающийся разбудить трупы. Сангюн всегда говорит только правду и ничего кроме ее. Даже если она была противная, отвратительная, уничижительная. И этот раз не стал исключением. — Если ты сейчас же не пойдёшь, — голос еретика был спокойным, а лицо равнодушным точно он говорит о погоде. Сангюн считает, каждый должен знать правду, даже если она способна убить, — То альфой должен будет стать Даниэль, а ему проще вырезать вас всех, чем отказаться от Хуна, — вязкое молчание образуется между ними, укладывается на грудь могильной плитой младшему. Обвивается тугой петлей вокруг шеи, ведь несмотря на протест — он знает.Действительно проще.
— Иногда приходится прогибаться, щенок, — брюнет по-отечески вновь берет оборотня за руку и стирает рукавом дорожки от слез, — Зато живым будешь и без груза осознания, что из-за твоего упрямства произошла трагедия, — звучит устало и слишком взросло. В глазах Минги еретик резко встает на одну ступень со старшими. И пускай слезы давно высохли, он продолжает шмыгать носом и доверчиво идет за Сангюном, как слепой котенок. — И как же живётся Джихуну и Ёсану? — вопрос скорее риторический, ведь он знает как. Пусть он и не знает, что у них в душе творится, но может сделать смелые догадки. — Прекрасно. Не они причина.***
Близость природы мягким одеялом ложится на плечи и дарит ощущение спокойствия. Было бесконечно приятно ощущать его каждым вздохом и выдохом. Пробегать кончиками пальцев по колючими вершинам травинок и слышать редкие мелодичные трели лесные птиц. Шатен наслаждается быстрым шепотом волн, что рассказывают о плохих людях и слишком короткой зиме. Настойчивым листвы, жалующейся на детей, срывающих кору с деревьев и не дающих цветам зацвести, и дать семена. Сонхва внимательно слушает голоса природы и успокаивается. По капле приходит в себя и вытравливает смольную слизь сумасшествия. Но долгожданное уединение с природой грубо разрывается ссорой людей — травинки смолкают и испуганно задрожат. Река заводит монотонную песню, а ветер принимается драчливо бить по плечам, сменив ласку на гнев. Сонхва удивленно смотрит в сторону ругающихся двух парней — было в них нечто, цепляющее взгляд и отличающее от других людей. Было ли дело в красных, точно испачканных свежей кровью волосах младшего или иссиня-черных старшего, чей силуэт кажется знакомым, — он не знает. Но взгляд отвести от чужой драмы не мог. Ветер доносит до него отрывки злых фраз, а громкое, почти животное, рычание заставило пугливо дернуться. Колдун растерянно пожимает плечами, когда один из парней, все же сдается и идет за вторым, по-детски шмыгая носом. Он провожает их пристальным взглядом, в попытке вспомнить откуда ему знаком силуэт старшего. Только когда они полностью скрываются из виду, с сожалением, встает. Уходить от вновь быстро защебетавшей природы не хочется, но ему предстоит найти работу и жилье.Ему все же нужна передышка и Сонхва надеется, что найдет ее именно здесь.
***
Руки автоматически протирают чашку, а настроение медленно пробивает отрицательную отметку. Чонхо никогда не думал, что будет больше рад презрению и пассивной агрессии, встречающие ему на большинстве работ в этом городишке, чем этому. Назвать хозяйку кафе адекватной язык не поворачивается совершенно. Даже в мыслях это звучит, как слишком плохая шутка. Женщина среднего возраста выглядит причудливо даже для того, у кого был кризис этого самого среднего возраста. Полностью седые волосы, с иногда мелькающими темными прядями, видимо изначально она была брюнеткой. Многочисленные цепочки с различными минералами и яркие перья птиц на кончике тугой косы, в которой запутались нити с деревянными бусинами различной формы. Духи с ароматом вербены и темные, точно чернильные, глаза с переливами беспросветного безумия. Каждый раз, когда жуткие переливы вспыхивают золотом на свету, женщина начинает бессвязно говорить об оборотнях и вампирах. Она остервенело толчет лепестки королевских ирисов и мелкие соцветия вербены. А потом варит их в святой воде, и этим же жутким варевом поливает все комнатные растения, в изобилии имеющихся в кафе. Хозяйка часто замирает возле входной двери и начинает беспорядочно бормотать о каком-то призраке, после чего убегает на второй этаж. Возвращается с колодой карт и начинает раскладывать их, всегда образуя в конце звезду. Каждые пять карт образовывали пятиконечную фигуру, а женщина зло отбрасывает их.С едва сдерживаемым отчаянием, зарывается пальцами в волосы и еле слышно кричит в никуда. После этого она грустно смотрит на дверь, а иногда даже беззвучно плачет до закрытия кафе. Чонхо лишь осторожно дотрагивается до ее поникшего плеча и пробормочет тихое и испуганное — «до свидание». Так прошло пару дней, он уже привык к странному поведению женщины и только незаметно оставляет ей чай с мелиссой, с лежащей сверху венской вафлей. Этот день ничем не отличается от остальных, разве что в бессвязном бормотании теперь можно было различить отдельные слова, складывающиеся в бредни о неком снежном призраке, идущим к ним. Брюнет протирает столы, закусив щеку изнутри, чтобы не рассмеяться. Призраки — это точно бред. Самый настоящий. И только под конец рабочего дня, когда укладывающееся спать солнце мягко, словно кистью окрашивает небо в теплые оттенки розового. И заливает ласковыми цветами помещение, только тогда Чонхо понимает, что возможно ошибается. Дверь еле слышно скрипит, а тихая поступь не издает и звука, точно ее хозяин даже не касается пола. Официант совершенно не ожидает увидеть кого-то в час закрытия, поэтому лениво напевает под нос мелодию, пока убирается. Он совершенно точно знает, что хозяйка не будет против. — Вы красиво поете, — в бархатном голосе смешинки искрами рассыпаются о пол, точно так же, как рассыпается осколками чашка, которую протирает брюнет. Чонхо резко разворачивается и гулко сглатывает вмиг набежавшую, со страха, слюну. Парень перед ним был действительно красив и под описание — ледяной призрак — подходит идеально. Черная футболка не скрывает идеального телосложения, и силуэтов причудливых узоров на коже. Напротив выделяет, цепляет на них внимание, вызывая желание проследить пальцами путь каждой линии. Миндальные, в которых закатные лучи решили в салки поиграть, пряди и правильные, но холодные, черты лица. И даже мягкая улыбка, с таящимися в уголках губ ямочками, не согревает их. Но больше всего пугают глаза — цвета обмерзшей меди и взглядом человека, что весь ад прошел и собственный создал. Расцветающий внутри него и переливающийся всеми цветами радуги, как натертые до блеска стаканы в лучах заката. От него веет ледяным холодом, так что юноша невольно начинает мелко дрожать, пусть и в свитере. Официант делает несколько шагов назад и судорожно выдыхает. С каким-то затаенным ужасом различает очертания облачка замершего дыхания. Оно быстро тает, стоит ему ошарашенно вздохнуть, но страх успевает оплести липкими щупальцами.Ведь ледяная корка в чужих глазах даже не треснула.