Это было так приятно и в какой-то степени даже интимно, наблюдать за тем, как Минки дурачится. Иногда он ведет себя, как большой ребенок и блондин солжет, если не скажет, что ему не нравится этот контраст. Наглые ухмылки и тут же обиженно надутые губы. Насмешливые искры в глазах и сразу же щенячий восторг. Откровенно раздевающие взгляды и нежные, детские прикосновения. Шатен словно выдержанное терпкое вино с приторным фруктовым послевкусием. И Сонхва будет наглым лжецом, если скажет, что не пьянеет от него.
Этот город совершенно отличается от родного не только шатким балансом природных сил и отсутствием центра энергетических линий, но похожими друг на друга, будто отзеркаленных, ровными рядами многоквартирных домов. Сонхва недовольно морщится, проходя мимо очередного серого клона с множеством окошек. В их стенах не осталось даже намека на природную силу, если она там конечно была. Отчаянно выживающие цветы, что не переживут и сезона. Даже если прикладывают все силы и жадно тянутся вверх, к солнцу. Сломленные деревья, чьи ветвистые кроны низко склонены. Листья невесомо касаются макушки головы, точно просят о помощи. Природа здесь не пирует, как на родном острове — скрипя зубы выживает. Прямо как он. Сонхва с невыносимой грустью позволяет листве целовать кончики пальцев, делясь с вековыми исполинами магией. И пусть она стремительно утекает сквозь пальцы, расцветая ледяными узорами. Он радостно помогает, получая шумный шелест благодарностей в ответ. Лайт — не самый лучший город для ведьмы, но шатен все равно коротко улыбается. Уверенный, что здесь его точно никто не найдет — ведь он абсолютно не магический. На этой земле не было моветона, соединяющего мировые линии. Для магических рас это, как отсутствие сердца. Лавки пестреют яркими вывесками, но как пристально он не всматривается бы в буквы, нигде не находит заветного слова. Даже травяной лавки, кажется, не существует в этом месте. Шаткий баланс сводит к минимуму возможность, что тут будут жить его сородичи, напрямую зависящие от уединения с природой. Чем хуже ее состояние, тем хуже себя чувствует ведьма. Мнимые взгляды людей, пристально всматривающихся в глаза, говорили о том, что оборотни и вампиры здесь тоже не смогут долго жить. Первые остро чувствуют чужую агрессию, вторые быстро выходят из себя из-за подозрений и косых взглядов, — и осознание этого приятно греет душу.Он наконец может выдохнуть.
Чем больше он блуждает, тем чаще в голове всплывают рассказы Уена о том, как выглядит его родной город. Это вызывает яркую улыбку и колит кончики пальцев нетерпением — увлекательно. Чужие рассказы были красочными и полны смешных историй, которые почему-то никогда не случались с ними. Было ли дело в том, что в их городе каждая деревяшка и камешек пропитались силой и чувствами, благодарно отдавая назад в минуты трудности жителей. Оживающие в морозные солнечные дни витражи окон в классах, дарящие чувство волшебства. Впитывающий летнюю жару мрамор стен, от чего прятаться в библиотеке было сплошным удовольствием. Или дело было в том, что они были другими? В Дезайере все знали — кто ведьма, а кто нет. Здесь же он может попробовать ту, другую жизнь: без магии и уединения с природой. Без ковена и обязательств перед шабашом. Без страха и клейма призрака.Без приступов.
Перед ним открывается другой мир и было уже слишком поздно останавливаться. Сонхва и не хотел. Ему нравится возможность больше не видеть ненавистных глаз и звериного оскала, заменяющего собой улыбку. И, возможно, кристаллические узоры на запястьях вовсе не потеря, а драгоценность? Эта мысль укладывается трепетной надеждой под сердцем и вызывает желание жить. Дейстйвительно жить, а не оставаться прежней тенью себя, позволяя миру забывать о его существовании. Сорвать с плеч одеяние призрака и наконец глубоко вздохнуть? Было страшно, но ему нравится такое состояние легкого опьянения и затаенного ожидания — точно вот-вот произойдет нечто чудесное. И оно не заставило себя ждать, пусть возможно и было не в той форме, которую ожидает шатен. Причудливое плетение охранных заклинаний, ажурной сетью опутывающее здание маленького кафе, выглядит именно как оно. Сверкающее в закатных лучах, словно свежая роса, и переливающаяся всевозможными цветами — кружево чар зачаровывает. Вызывает желание дотронуться до узких нитей, почувствовать их силу, что пульсирует и светится ярким светом. Колдун неосознанно делает несколько шагов ближе, останавливаясь почти на пороге. Глаз отвести не может от мудреных переплетений линий и воздушных петлей, на первый взгляд кажущимися слабыми, не до конца затянутыми, узелками. Его иррационально влечет и Сонхва понимает, что ему нужно противостоять. Только все равно протягивает руку к балке над головой, касаясь одного из узелков-петлей, засиявшего благородным золотым цветом. Пульсирующие нити резко обжигают, будто хлестко ударяют по пальцам, отгоняя как несмышленого ребенка. От неожиданности колдун даже ошеломленно отходит на пару шагов назад. Впрочем, не отрывая удивленного взгляда от красивого плетения, очаровывающего, как самое дорогое сокровище. И, несмотря на недавнее решение считать расцветающие на ладонях снежинки — драгоценностью, Сонхва недовольно поджимает губы. Совершенно не ощутив отклика магии внутри, только далекий, точно отголосок эха, плеск где-то на дне.Неприятно
. Кто бы спросил у него тогда: чем он руководствовался, уверенно открывая дверь маленького кафе, с не менее причудливым, чем охранное плетение, названием, — не смог бы ответить. Потому что и сам не знает, и возможно никогда не узнает. Просто ведьмовское кружево было настолько чарующим, что не поддаться его блеску было невозможно. Резная дверь еле слышно скрипит. Деревянные половицы не издают ни звука, послушно прогибаясь под чужим весом. Помещение пустое, а лучи засыпающего солнца игриво скользят по убранным столам и стульям. Прячутся за бокалами различной формы и шкодливо заползают под вафельные полотенца. Единственное, что нарушает общую картину одиночества — невысокий паренек, поющий себе под нос красивую мелодию. Она похожа на колыбельную и почему-то вызывает непрошеные слезы, кристалликами теряющиеся в длинных ресницах. Сонхва часто моргает и не сильно качает головой, выбрасывает из головы, — мечтая скальпелем вырезать каждую всплывшую в сознании картину, — горькое наваждение, где он вместе с Саном поет в унисон. В горле резко образуется колючий ком, кадык подпирающий, а в груди сквозная рана, причиняющая, при сладких переливах красивого голоса, жуткую боль. Шатен невольно шаг назад делает, не готовый к таким жестоким напоминаниям о том, что у него было. Еще секунду назад ему казалось, что он делает все правильно — ему стоит попробовать забыть о ласковых колыбельных по ночам и дорожке к крыльцу, выстланной королевскими ирисами. Выжечь навсегда из своей памяти дни проведенные в тайном закутке в библиотеке школы, где история терпким запахом чернил проникала в легкие, а звонкий смех отбивался эхом каменных дверей, заставляя лучики солнца любопытно заглядывать в окно. Он должен разделить любимый образ в голове. Пусть с сожалением и, противно оседающей в сознании, горечью похоронить человека, ставшего ему семьей. Даже если этот человек до сих пор жив. Нежно лелеемая броня лишь тихо скрипит, — не рассыпается. Выдерживает очередной хлесткий удар судьбы, заставляющий стальные нити натянуться до упора. Но выстоять. Та самая страшная мысль, родившаяся однажды в его воспаленном сознании, оказывается крепче алмазов и стали. Стягивает все прорехи, выправляет вмятины, и невидимые доспехи, периодически распадающиеся в пыль, теперь выглядят непобедимыми. Она все еще была отвратительной в одном своем существовании, но, казалось, такой правильной, что сверкающие в полумраке на коже снежинки вновь выглядели драгоценностью, а не потерей. Поэтому Сонхва делает шаг вперед, — тупая выкручивающая боль и колючий ком испаряются, стоит ему моргнуть, — наслаждается податливостью паркета под ногами и мелодичными переливами чужого голоса, тусклым светом бра и теплом лучей, заходящего солнца. Он сам удивляется беззвучности собственных шагов и давит насмешливую улыбку. Кончиками пальцев скользит по плотным скатертями на столах, упивается шероховатостью ткани и, не дойдя до работника пары шагов, начинает рассматривать его. Пепельного оттенка волосы забавно торчат во все стороны, а сам парень постоянно зарывается пятерней в них, еще больше ероша. Фартук униформы криво висит на тонкой талии, а одна лямка настойчиво подметает пол, видимо решив помочь хозяину, натирающего бокал. Рукава белой рубашки предусмотрительно закатаны до локтей, открывая вид на вьющиеся змейки вен, отчетливо выделяющиеся глубокой синевой на карамельной коже, а невысокий рост затрагивает нечто в крепкой броне, нагло дергает за одну из нитей и со смешком слетает с губ: — Вы красиво поете. Брюнет резко оборачивается, сверкает насыщенностью глаз, заставляет задохнуться от терпкости корицы, а колдун трескается на части — непобедимая защита трещинами идет, отзеркаливает змейки вен на прочных пластинах и натужно трещит стальными нитями. Сильное желание развернуться и убежать, а лучше задушить парня перед собой той самой лямкой, разрывает легкие, рвется наружу! Сонхва не верит своим глазами, да и отказывается верить, ему кажется все это очередным бредом. И вновь зацветающие на ладонях узоры воспринимаются, как отчетливое подтверждение собственного сумасшествия. Раньше к нему приходил он, теперь приходит его брат.И это было по истине забавно, если бы не настолько мерзко.
Те же оленьи глаза и тонкие, сейчас поджатые, губы. Ледяная корка в глазах, от которой по рукам невольно пробегает дрожь, и дурманящий голову аромат морской росы, оседающий в легких отравой. Желание покрыть льдом не только глаза, а всего парня полностью застилает глаза, и Сонхва бездумно делает шаг вперед, совершенно не заботясь о том, что человек перед ним охотник, а он едва ли может заставить магию слушаться своих приказов. Сильная ненависть кипит под сердцем на огне презрения, переливается через край жгучей обидой и желчным горем потери, и даже едкие пузыри вины, застревающие в глотке, не останавливают его. Но останавливает и произнесенное звонким, еще не утратившим некую детскую мягкость, голосом: — На сколько человек вам нужен столик? — полыхающее пламя резко затухает, а громко бурлящая ненависть обиженно шипит, оседая где-то на дне. Пелена слетает с глаз, настолько резко, словно ее грубо срывают, желая причинить ему боль, чем подарить прозрение.И он понимает — это не он.
В удивленных глазах напротив нет льда, лишь яростный огонь юности беззвучно трещит в радужке. Волосы слегка вьются на концах и мягкими полукольцами лежат на кончиках ушей, совершенно отличаясь от прямых, словно лезвия кинжалов, ореховых локонов охотника. В мочке левого уха лениво покачивается длинная серьга, привлекая внимание не только к себе, но и к острой линии подбородка и хитрым переплетениям вен на шее. Теплого карамельного оттенка кожа резко не сходится с образом белоснежной, покрытой чернильным, отвратительными узорами, на которые Сонхва ненавидел смотреть, каждый раз вспоминая, что это не только краска, но и чей-то последний вздох. Неприметная родинка на шее стала последним аргументом в его ожесточенной мысленной борьбе с самим собой. Слабая улыбка возвращается на его лицо, она больше на кривую усмешку походит, и снежинки опадают к ногам блондина, стремительно тая в тепле закатного солнца, но облегченный вздох оседает в груди. И пускай цвет волос простое дело, не требующее огромных усилий, человек перед ним был другими. Дело даже не в ярких глазах, не в звонком голосе с детскими интонациями и не в вежливой улыбке без намека на жестокость, которой был пропитан охотник. Дело в ощущении: работник чувствуется, как свой, что невозможно для того Чонхо. В охотнике все выдавало его сущность — чернильные змеи рисунков на руках, медные кольца и амулеты на шее, громко звенящие при ходьбе. Жестокость, льдом затянувшая теплого оттенка глаза, и бессердечие, оставившее свой след в уголках губ. Говорят, совершенные грехи оставляют след на внешности человека: занимался ли сексом он, как часто он лжет, и самое главное, пачкал ли он руки в чужой крови. К счастью или нет, Сонхва не мог разглядеть в лице блондина хоть что-то, кроме чистой невинности и неискушенности, светящихся в приветливой улыбке и прячущихся в пушистых ресницах. Чего он не мог сказать о собственном отражении. Колдун уверен, что каждый грех, липким смольным следом тянущийся за спиной, отчетливо виден на его внешности. Он доподлинно не знает, что именно во внешности расскажет о пролитой крови других людей — будет ли это резкость в движениях или глубокие складки на лбу, когда он хмурится. Он даже гадать не станет о том, что поведает о любви ко лжи, слетающей с губ ежесекундно — может ли это быть пухлость губ или маленькие трещины, периодически кровоточащие. И уж тем более, он не будет браться узнавать, что именно сообщит о порочности и искушенности — отвечают ли за это ямочки на щеках или быть может резкий изгиб бровей. Но даже если, человек перед ним не совершил в своей жизни ни единого греха, четко читающегося на светлом и трогательном лице, внутри, все равно, внутренности неприятно стягиваются от страха. Парень все также остается копией охотника, мысли о котором с противным лязгом выцарапываются на корке подсознания. И было действительно смешно смотреть, как в глазах напротив удивление сменяется мелкими огоньками восхищения, а яркий огонь в радужке попеременно вспыхивает от каждого вздоха. Молчание затягивается, а стук сердца в груди все больше напоминает тяжелые удары кирки о камень, выбивающим горячие искры, на выдохе. Сонхва малодушно допускает мысль ответить и сам же отвергает ее, едва ли отвешивая себе звонкую пощечину — ведь соблазн так велик. Паренек бесспорно не охотник, но все еще выглядит, как Чонхо и от этого под легкими зарождается нечто темное, извращенное и жестокое. Он вряд ли смог бы противостоять ему, даже несмотря на едва ли слушающуюся магию, — разные комплекции. Но отвратительное в своей сути желание, разрастающееся в размерах ежесекундно, было даже хуже, чем убийство. Оно очередным грехом укладывается на плечи, продлевая черный след и отпечатываясь на внешности новой меткой. Сонхва хочет избежать этого. Хоть и буквально каждая клеточка тела вопит о том, что он должен это сделать — это было бы неописуемо и возможно принесло бы покой его изодранной душе. Сонхва изучает плавные черты лица жадным, въедливым взглядом, словно пытается хотя бы один грех найти, отыскать то, что помогло бы ему решиться и осуществить бьющееся вместе с сердцем желание, но не находит. Может он плохо ищет или недостаточно внимателен, но на место озлобленности приходит сожаление— секундная слабость, которой он спешит поддаться.Не успевает.
Громкий стук шагов по деревянной лестнице вынуждает вздрогнуть обоих, блондин почтительно кивает головой здороваясь с кем-то. Сонхва боится глаз от него оторвать, примерзает ногами к полу, а под плотной тканью рубашки вспыхивают белые узоры инея. Дрожь пускают по телу, резко останавливающуюся, когда на плечи укладываются женские руки и аромат королевских ирисов окутывает плотным облаком. Совершенно незнакомая женщина крепко обнимает его, будто отчаянно ждала его возвращения, и вот, наконец, ее страстное желание сбылось. У нее спутанные седые волосы, убранные в высокий хвост, кружевная шаль, щекочущая кожу шеи шатена, а в потускневших от времени глазах — безумие. В огоньках чужого сумасшествия чувствуется знакомая чарующая сила, в радужке глаз сверкает благородное золото. В вязанной накидке виднеется причудливое кружево и воздушные петли, что и привели его сюда — эта женщина хозяйка заклинания. В полном молчании, он позволяет ей тереть его руки, разгоняя кровь, и невесомо касаться тыльной стороной ладони щек. Сонхва не противится укутыванию в легкую, точно воздушную, шаль, и ни слова не говорит на причитания хозяйки о том, что он холодный словно труп — только криво усмехается. Он и не заметил, как блондин исчез из поля зрения, все его внимание было сосредоточенно на едва слышном беспорядочном повторении одного и того же имени, даже скорее ласкового сокращения. Оно цепляет слух, как будто он слышал его раньше. Настолько знакомое и противной горчинкой оседающее на кончике языка, что невозможно было забыть.«Сэмми»
Но он забыл, поэтому лишь беспомощно улыбается радостной женщине, явно принявшей, в безумной горячке, его за другого, и эта ложь впитается в кожу еще одним грехом.Только Сонхва все равно.
***
Он остается здесь и даже сам не понимает своего решения до конца или же отказывается принимать. Подсознательно знает в чем причина, но не желая принимать отвратительную сторону себя. Сонхва отчаянно надеется, что принял это решение не из-за невысокого официанта, сейчас с дружелюбной улыбкой обслуживающего столик. Но темнота поселившаяся за ребрами лишь сгущается, от каждого восхищенного взгляда, воровато бросаемых блондином. Колдун не подает вида, что замечает их или слышит комплименты, произнесенные едва различимым шепотом. Только давит ехидную улыбку и готовит очередной кофе. Ему ужасно хочется чтобы парень перестал, но в то же время, он мечтает о том, чтобы тот не прекращал. Продолжал смотреть и завороженно рассматривать белые узоры на коже. Цеплялся взглядом каждый раз за убранные миндальные пряди. С тихим восторгом следил за каждым движением тонких пальцев и смущенно отворачивался, стоило заметить насмешливую улыбку словно бариста над ним насмехается, что, впрочем, было недалеко от правды. Сонхва смешно от ситуации и от своего нахождения, а так же до рвотных позывов тошно — официант неизменно напоминает о собственных грехах и чужом предательстве, давит искрами невинности в глазах на сердце, вызывая только стойкое желание сломать. — Чонхо, — слетевшее с губ ненавистное имя некрасиво разливается во взгляде ненужной ностальгией и тут же оттуда стирается, превращаясь в лениво тлеющий огонь ненависти.Его даже звали так же.
Казалось, издеваться больше, чем уже есть, было невозможно, но жизнь любит удивлять даже саму себя, а уж Сонхва может только позавидовать ее находчивости — произносить имя охотника невыносимо и каждый раз, растекается прогорклой злобой на языке. Ему бы рассмеяться в голос от распирающего его изнутри чувства, но на губах лишь застывает полная злой иронии улыбка. Он давно понял, что любимая игрушка для битья у жизни, иначе как объяснить эту встречу? Знал ли он, что когда решит пойти по собственному пути, проложенному через страх и очередные грехи, он встретит этого парня, в чьем голосе до сих пор звучала уверенность в чуде, а улыбка была светлее полуденного солнца? Он не смел даже предположить.И поэтому только кривит губы в неком подобии улыбки.
Чонхо сам себе не мог объяснить, почему его тянет к Сонхва, — даже имя у него прекрасное. Шатен отличается всем: начиная от взгляда и заканчивая высоко поднятой головой. Будто он не простой бариста в одной из тысячи кофеен этого города, — нет, он выше всех людей, сидящих за столом, и, кажется, даже выше самого Чонхо. Была ли причина в натянутой, как струна, спине, цепком взгляде холодных глаз или в причудливых узорах, покрывающих все тело парня, — официант нечаянно подсмотрел, как тот переодевается, — и жадно обхватывающие запястья, или же в тайных, невооруженным взглядом дрожащих на кончиках пальцев шатена? Он не знает и даже не хочет думать. Ему просто как маленькому ребенку хочется каждую разгадать, шифр за шифром подбирать. Загадку слово за словом угадывать в надежде, что огромные железные двери распахнутся и откроют взор на сверкающие сокровища.И пусть Чонхо не уверен, действительно ли за теми дверями сказочные сокровища, он отчаянно мечтает найти от них ключ.
Взглядом пронзает ежесекундно, точно на сетчатке рисует чужой статный силуэт и новорит заговорить каждый раз, стоит им оказаться рядом. Улыбается, стоит заметить, что его поймали на подглядывании и старается коснуться, прилагая для этого слишком много усилий, чтобы это оставалось нормальным. На любую издевку в своей адрес он только звонко смеется слишком чистым для покрытого, словно укутанного в мантию, грехами Сонхва. Последнего выбивает из колеи, путает все установленные в мыслях правила и переворачивает устои, чем невероятно злит. Колдун считал, что ему придется вшивать в крепкую броню очередную ложь и скрывать лицо под маской дружелюбия, но все быстрее злость испаряется из сердца, мешаясь с чем-то другим, и нерушимыми оковами обхватывает руки. В груди у Чонхо словно пожаром пылает распираемое чувствами сердце, в терпкости корицы неизменно переливается очарованность Паком, а руки дрожат от желания проследить путь чужих причудливых узоров, которые как морозный иней на стеклах. Блондин лихорадочно придумывает тысячи сотен причин каждый день, чтобы остаться подольше. Он радостно предлагает свою помощь, желая побыть с парнем чуть дольше, чем просто очередная смена. И в какой-то момент добивается своего, сам не осознавая такого смешного факта. Сонхва не хотел сходиться или идти на контакт, он не хотел разговаривать о чем-то кроме работы, и уж точно он не рассчитывал на то, что будет после долгих смен готовить сладкий какао официанту и незаметно улыбаться на чужой восторг. «Мне эта связь не нужна» — мысль льется вместе с кровью, а иногда и вместо нее, бьется под кожей в такт сердечного ритма. Но когда Чонхо побитым щенком в очередной раз просится помочь убраться, исчезает так же быстро, как роса по утру. Сонхва обещает себе, что ужасная мысль, родившаяся в его сердце в день их встречи, так и останется лишь неосязаемым набором слов, но чем больше Сонхва проводит время с Чонхо, и чем больше тот позволяет увидеть, тем сильнее хочется — испортить. Чужая чистота бесит и резким контрастом слепит глаза на собственном фоне. Странная уверенность напоминает о давних временах, кажущихся древними, и оседает приторным привкусом белых цветов. Сладкие колыбельные, напеваемые вечерами при уборке, будят внутри нечто темное, липкое как смола, но сладко манящее. И все чаще Сонхва ловит себя на мысли, что было бы забавно опорочить официанта, носящего ненавистное имя. — Сонхва? — в красивом голосе всегда присутствовал вопрос, будто Чонхо сомневается в том, что это настоящее имя колдуна и было по истине забавно, когда колдун понял одну вещь — охотник знал его имя, но он нет. Он умер от его руки, но так и не узнал, как же зовут призрака на самом деле, пусть и посмертно отпечатал в своем сознании его образ. Жизнь оказывается действительно настоящая сука.Впрочем, никто и не сомневался.
— Хо, — в отличие от блондина, в голосе Сонхва всегда была твердость и уверенность. Он точно знает, что перед ним не охотник, но предпочитает называть его коротким «Хо», от которого официант смущается, а кончики ушей мягко окрашиваются в красный. В первый раз колдун подумал, что это закат: они убирались после закрытия, и солнце уже лениво укладывалось за линию горизонта, укрываясь одеялом из облаков, постепенно окрашивая его в разные цвета. Сонхва даже не помнит, что ему было нужно и почему в голову пришло сокращение, ведь имя не было таким уж длинным, но оно слетело с губ, и Чонхо удивленно посмотрел на него, а его уши стремительно покраснели, сливаясь с краснеющим небом за окнами. Улыбка сама расползается по губам, стоит ему перевести взор на парня — растрепанные волосы и рубашка навыпуск, фартук снова криво висит, как в их первую встречу, и пенка моющего средства на щеке. Он давит смешок, растягивает уголки губ сильнее, ласково касается чужого лица и убирает большим пальцем пузырчатое украшение с щеки. Внимательно смотрит на него и не выдерживает, во второй раз тихонько смеется с покрасневшего Чонхо, у которого от смущения на шее проступили красные пятна.…и не попросить большего.
***
Прохладный ветер грубо треплет волосы, а грустный взгляд Минги постепенно скрывается из виду, пока совсем не исчезает за линией горизонта, вместе с кораблем, утопая в водной глади реки. Ёсан безмятежно следит за тем, как в глазах щенка тонет надежда, тщетно цепляясь руками обо все, что попадется, и по-глупому барахтаясь, точно тот еще надеялся, что старший изменит свое решение. Но еретик все еще считает его досадой — такой неприятной, но которую нужно терпеть, просто потому что иначе нельзя. Досадно было, что замены Минги не было. Неприятно, что он не осознает своей роли и искренне считает будто ему позволено счастливо и свободно жить. И действительно прискорбно, что он отказывается это принимать. Младший для него не более, чем балласт, и после его отъезда дышать становится в сотни раз легче, пусть он мог и не дышать совсем. Он выпускает белесые облака из легких и с щелчком разворачивается к порту спиной, скорее чувствуя, чем слыша, как шуршат страницы и с хлопком закрывается очередная фантомная книга.Дорога разошлась.
Оборотню теперь предстоит другой путь, совершенно отличный от пути Кана, хоть и ведущий в конце к общему финалу. Они могут проживать разные жизни и преследовать различные цели, но ответ для всех единый. И Ёсан со своей тропинки не свернет никогда. Не позволит ее стереть или вывернуть — его компас под, навеки застывшим, сердцем прячется, указывая ему правильный путь. Поэтому он смело идет вперед, оставляя за спиной сгущаться темную гладь воды. Ему нужно найти самое высокое и, при этом, освещенное место, чтобы лунный свет играл с шелком волос, а серп небесного светила отражался в глазах. Необходимое находится не сразу. В этом городе нет центра лей линий, а природа натужно трещит, разрываемая промышленностью населения. Но все же еретик смог отыскать нужное ему место — им становится, как бы забавно и шаблонно это не звучало, церковь. Высокие шпили задевают яркие блики звезд и точно пытаются проткнуть луну насквозь. Но как бы каменное сооружение не старалось, оно не сможет коснуться даже края бледного, сверкающего серпа. На вершине ветер хлестко треплет щеки и нагло пробирается под полы одежды, словно желая вытрясти из шатена душу, но Кан не противится кусачей стихии. Напротив, широко раскинув руки и подставляя лицо тусклому свету ночного светила, он пытается ухватить порывистый ветер за руку, будто уговаривая драчуна помочь ему в поисках, и спустя время тот сдается. Ворчливо укладывается где-то внизу и лениво закручивает мусор на сером асфальте в маленькие вихри, готовый послушно сорваться на помощь еретику. Довольная улыбка застывает на красивом лице, а на кончиках пальцев начинают загораться синие призрачные огни магии. Вспышками мелькают и завораживают даже его самого — сколько веков бы не прошло, а он все так же не может отвести глаз от благородного холодного синего, ставшего родным вместо блуждающего зеленого. Огоньки соскальзывают с пальцев и стремительно падают вниз. Ветер легко хватает их и со свистом, отдающимся в ушах, разносит по городу, оставляя в каждом доме по одному синему огоньку, сверкающему как осколок сапфира. Еретик глаза прикрывает и шепчет древние слова, от которых подземные воды начинают громко бурлить и пускать крупную дрожь по дороге. Смертные с недоумением смотрят себе под ноги, неожиданно ощущая вибрацию под ногами, — им было и невдомек, что это набат подземного течения, — и быстро спешат скрыться за дверями своих домов. Ласковый шелест листвы становится грубым и злым, уставшие деревья высказывают свои претензии единственному, кто может их выслушать. Ёсан с радостью принимает их негодование, вплетая больше силы в заклинание, начинающее сверкать еще ярче, так, что даже луна оскорбленно скрывается за туманом облаков. Он чувствует далекое гудение реки, чьи волны злобно разбиваются о стены порта, и благодарно вплетает ее гнев. Заставляет призрачные огни ослепительно, словно пожар, вспыхнуть и растаять бурыми птицами. Острые белые, и, словно выпачканные в черной слизи на конце, клювы. Антрацитовые глаза, смотрящие тебе прямо в душу и как на ладони видящие каждый твой промах и проступок. Огромные темные крылья, в неярком свете луны кажущиеся еще больше, чем есть, и от того наводящие неконтролируемый страх на любого, кто мельком заметит пернатых провидцев. Длинные когти на тонких ногах вызывают сильную тревогу, будто птица может сорваться со своего места, где немигающим взглядом пристально наблюдает за своей жертвой, и вырвать изогнутыми когтями пропитанное ядом грехов сердце. Одна из них подлетает к еретику и начинает ласково трещать нечто на своем языке, подставляясь под прикосновения рук шатена. Тот не отказывает в благосклонности, аккуратно проходится по пушистому оперению головы. Когда последняя линия заклятия занимает свое место в плетении, множество птиц резко раскрывают свои гигантские бурые крылья и с резким свистом срываются с места, пугая своим видом не спящих смертных и мелких животных, вполне способных стать сегодня ужином для величественных птиц. В этом городе никогда не было стервятников, тем более таких редких как бурые, но этой ночью в Лайте, — месте, где из необычного был лишь жалкий сирота из приюта, — их можно заметить на каждом углу. Снующие по своим делам внизу люди, для стоящего на вершине еретика выглядят словно букашки. Было действительно забавно видеть, как они шугаются и испуганно вжимаются в любую находящуюся рядом поверхность. Или морщатся, стоит стервятникам пролететь над их головами. Кто они для них? Просто мерзкие птицы, поедающие падаль? Смертные привыкли не задавать вопросов, и лишь один из ста задумается — а так ли это? Люди настолько привыкли думать, что птицы из семейства ястребиных могут лишь рассказать о шагах костяной леди, но никто из них и помыслить не может, что стервятники ее же злейшие враги. Гордые птицы питаются смертью и могут нанести бледноликой царевне непоправимый вред, поглотив ее без остатка, — уничтожить, — и заупокойная колыбель не станет помехой, ведь они тоже умеют петь. Злая ирония трещит в уголках губ, а в глазах сверкает гордыня. Вспыхивает жадным синим пламенем — именно это он и сделал. Знал ли он, что отчаянное желание быть свободным, о котором мечтали они с братом, отгонит костяную от них и навсегда закроет дверь к ним? Ёсан никогда об этом не задумывался, все чего он хотел — это позволить младшему брату улыбаться искреннее и счастливо. Он был готов заплатить любую цену, если смог бы избавить их от угнетения, сопровождающего всю жизнь. Когда собственные родители смотрят на тебя, как на прокаженного и постоянно приносят извинения, словно от их пустых слов что-то изменится. Отдать собственную душу в рабство и даже больше, лишь бы эти злые слова, жестокие насмешки и уничижительные оскорбления больше никогда не достигали их. Выложить все, что у него было, а если и не было, он бы без страха украл или отобрал это, только бы бесконечные унижения прекратились. И они наконец приобрели бы статус обычных людей, а не третьего сорта. Он нисколько не боялся последствий и не боится их до сих пор — ему ничего не страшно.Он победил саму судьбу.
Шатен прикрывает глаза, в руках брыкаются линии плетения, мечтают вырваться на свободу и он грубо сжимает их в кулак, не позволяя заклятью спасть. Он видит весь город с высоты птичьего полета. Заглядывает во все окна и ехидно стучит острым клювом по стеклу, заставляя жителей дома подскочить от страха. Ищет необходимый запах, проникая в каждую щель и сверкая синими огоньками, вспыхивающими на дне антрацитовых глаз птиц. И находит. Ёсан удивляется, когда по крыльям соскальзывает чужое заклятье, а в помещении оказываются два отклонения — блондин и шатен. Дружелюбный разговор совершенно не сочетается со скользящим под перья морозом, и шатен ощущается отлично от блондина, который точно отклонение, причем знающий о своих способностях. Несколько неброских браслетов на руках, оказываются ничем иным, как магическими артефактами. Но не он привлек внимание еретика — в магии шатена нечто до боли знакомое, как послевкусие сна по утру, когда не можешь вспомнить, но стойкое ощущение узнавания крутится горчинкой на кончике языка. Будто он уже видел лед в глазах обмерзшей меди, и даже это вызывает недоумение — металл, убивающий ведьм, и в радужке ведьмы. Птица усаживает на одно из многочисленных деревьев вокруг кафе и прищуривается, пугая проходящего мимо человека так сильно, что он с визгом убегает. Этот визг привлекает внимание обоих колдунов, они удивленно прослеживают путь странного человека и одновременно смеются. Чонхо смеется громко, чуть запрокидывая голову вверх и обнажая десны, Сонхва сдержанно прыскает в кулак и растягивая губы в усмешке. Официант машет ладонью на прощание, но тут большая птица громко стучит в окно, так сильно, что створки под напором раскрываются и пернатая красавица вальяжно залетает в зал. Внимательно смотрит блондину в глаза и тот точно завороженный идет вперед, желая погладить птицу — от нее идет странное тепло. И синие блики влекут Чонхо, вызывают трепет, будто за ними стоит нечто большее, а он слишком любит загадки. Когда между ними остается не больше сантиметра и он уже ощущает подушечками пальцев шероховатость бурых перьев, его руку резко перехватывают. Шатен смотрит в глаза слишком внимательно, а в замершей меди расцветает что-то новое, заставляющее младшего испуганно отпрянуть и попытаться вырвать руку. Но крепкая хватка не дает двинуться с места и на миллиметр. По коже ползет холод, а синие линии выступивших вен переплетаются с белыми узорами, обхватывающих запястья Сонхва. Чонхо чувствует, как начинает мерзнуть, старший ощущает его дрожь и не сильно отталкивает его, вынуждая от неожиданности сделать несколько шагов назад. Под чужим пристальным недоуменным взглядом Сонхва резко распахивает створки окна нараспашку, впуская холодный ночной воздух в помещение, — ветер зло бьет по щекам, делает круг вокруг стульев и гневно сбрасывает полотенца на пол, — и прогоняет птицу прочь. Он долго немигающе смотрит улетающему пожирателю смерти вслед. За спиной стоит Чонхо, ожидая видимо объяснения, но колдун ничего не говорит, лишь набрасывает на младшего свой свитер и возвращается к натиранию стаканов. Жгучий взгляд чужих глаз протыкает сотнями стрел не заданных вопросов, но он лишь указывает кивком головы на дверь, отвечая на все разом. Шатен не провожает парня, даже прощальным взглядом не удостаивает его — он знает, что Чонхо обижен. Но разве Сонхва может объяснить ему то, что крутится в голове и вызывает только противный, слизкий страх, подпирающий кадык и мешающий нормально дышать?В глазах стервятника были синие вспышки, а это значит лишь одно.
Еретики здесь.
***
Многочисленные птицы рассыпаются сапфировыми искрами, а еретик медленно открывает глаза, изучающе всматривается в, затянутую туманом, луну и размышляет об увиденном. Два отклонения. Хотя зачарованная, на поиск ему подобных, карта показывала только одного. И все же, шатен вызывает у него подозрения. Ему точно известно о своей сущности: это читается в его манере поведения, в гордой осанке и слишком знающем взгляде ледяных глаз. Он совершенно точно знает, что птица не причинит ему вреда и не высказывает даже толики страха или отвращения, присущего незнающим. Такая осведомленность наводит на определенные мысли, и Ёсану они не нравятся абсолютно. Но возможность приобрести двоих вместо одного слишком заманчива. Поэтому решает поступить мудро, а вернее обсудить все с братом, в конце концов, именно он главный. Еретик усаживается прямо на крышу церкви, даже не допускает мысль о том, что это неправильно — само его существование противоречит природе, — и достает круглое зеркальце, что сразу же идет рябью и вместо собственного отражения он видит усталое лицо Джихуна. Под глазами у него залегли темные круги недосыпа, а пухлые губы исчерчены трещинками сухости. Липкое чувство беспокойства скручивается в тугие узлы в груди, и еретик неосознанно поддается вперед, совершенно забывая, что между ними тысячи километров и пара океанов. На секунду Ёсану хочется бросить все и сорваться к брату, ему ненавистно видеть, как младший работает на износ, забывая кормиться. Он знает, что тот не ел уже две недели, если не больше: читает в потухших глазах, что обычно сверкают ярче звезд, сейчас же тусклые и затуманенные дымкой голода. Шелковистые волосы некрасивыми, словно испачканными в масле, паклями блестят в неброском свете настольной лампы. А итак бледная кожа приобрела грязно-серый оттенок. Джихуну плохо, и он знает в чем дело. Или в ком. И все же, не заводит разговор о проклятом оборотне, разбирает в измученной улыбке немую просьбу и только кривит губы. Его бы воля, он снова попытался бы убить Кана.И в этот раз определенно удачно.
— Опять не едим? — но пожурить за беззалаберное отношение к своему здоровью его обязанность, как старшего. Пусть Хун раздраженно закатывает глаза, но смешинки все равно сверкнули в глазах. — Поем я, поем. Что у тебя там? — откидывается назад и забирается в большое кресло с ногами: детская привычка, от которой он никак не мог избавиться. Но шатен только ласково улыбается, ведь несмотря на все произошедшее с ними в чем-то они остались такими же — обычными. — Их двое, — слова падают тяжелым камнем, с громким плеском разбивающимся о водную гладь спокойствия. Джихун подбирается весь. Трогательные черты резко заостряются, смешинки из глаз ураганом выносят серьезность, а на кончиках пальцев дрожит неверие. Отклонения рождаются спонтанно и очень редко. И как не считали бы, их родители, что это наказание от природы за предательство и трусость — это просто случайность. Иногда так бывает, ребенок рождается с особенностями. Они отличались. И все же наличие двух отклонений в не магическом городе, где баланс нарушен, а природа отчаянно молит о помощи — исключительно. Тем более, после визита лживого вампира. — Расскажи о них. — Младший именно тот, кого показала карта. В городе его сторонятся, после несчастного случая — здесь было наводнение, и из семьи парня не выжил никто кроме него, хотя дом смыло начисто. Я был в том месте, под землей остался артефакт, в нем не оказалось магии, вероятно благодаря этому ребенок и выжил. Так же, отец был ведьмой. Местные только и могут, что шептаться, якобы он в папашу пошел, — в голосе звенят стальные нотки, выбитые искрами злости, и еретик прикрывает на секунду глаза, успокаиваясь. Он ненавидит это в людях — их страх, боязнь неизвестного, непременно формирующийся в ненависть. Но какую ненависть заслужил годовалый ребенок, лишившийся за секунду всего? И все же, логика и минимальная нравственность мгновенно испаряются у смертных, точно мираж, стоило цепким когтями страха впиться в их плоть. Острый серп луны выскальзывает из плена тумана и ярко вспыхивает холодны светом, отчего открывший глаза Ёсан вспоминает о втором парне. — И второй. Старше, может не физически, но морально точно. Он определенно знает о магии, о расах, и прекрасно разбирается во всем. Но он странный, — братья одновременно насмешливо смеются, отзеркаливают едкие ухмылки друг друга, каждый вспоминания о временах детства. Кому как не им знать, что такое быть странными? — Не в этом плане. От него веет холодом. Думаю, если прикоснуться к нему, на коже останется иней. Птица, которая вернулась от них, она рассыпалась льдинками, — младший неверяще смотрит на брата и вспоминает слова ваала, громким звоном колоколов, звенящие в голове:«Его еще нет, но он скоро придет»
— И глаза, я никогда не видел таких за всю свою жизнь, — восхищение переплетается с ужасом, закручивается в морские узлы и крепкой петлей накидывается на шею Джихуна. Нечто в нем скребется жалобно по ребрам, стоит противным комом в горле, подпирает кадык и мешает сказать, — Замершая медь, — заканчивает старший, а его брат медленно выдыхает.Он.
— Идеально было бы забрать обоих, но если не выйдет, забери странного, — шатен недоуменно вскидывает брови, сомневаясь в правильности такого выбора, — Недавно ко мне приходил Габриэль. Ему нужен именно этот парень, ты ведь помнишь легенды про призраков? — старые, забытые легенды, которые родители читали им на ночь резко приобрели новый смысл, и Ёсан ошарашенно смотрит на взволнованное лицо брата. В тех легендах призраки приносят холод и лед. На их ладонях расцветали кружевные снежинки, а по коже змеились причудливые морозные узоры. Волосы цвета свежевыпавшего снега, а в глазах замерший заклятый металл. У призраков не было магии, но они зачаровывали своей неземной красотой — смертные теряли голову от близости с ними, мимолетный взгляд побуждал низкие желания. Видели в их лицах потерянных любимых и непременно влюблялись настолько сильно, что были готовы отдать жизнь. Никто не знает, откуда они и как появились, да и никто не задумывался об этом. Обычная сказка — легенда не могла нести в себе правду, собранная со всех уголков света и переданная из уст в уста. Она обрастала подробностями и гиперболами, деталями и страшными обстоятельствами. В одних историях, говорилось, что призраки — ведьмы отшельники, в других же рассказывалось о нелюдимом клане с севера ирландских гор. Ёсан помнит несметное количество историй и рассказов, сказок и повестей о призраках, которых никогда не существовало в природе. Они были в их мире, как снежный человек у людей.И все же, тот парень подходит под описание, как никто другой.
Но верить притворному вампиру еретик не желает, о чем он и говорит брату, слегка покачав головой: — Габриэль только и горазд загадками говорить. Чертов обманщик, никогда не скажет правды — они были разного мнения об их создателе и сходились лишь в одном: в ненависти притворству вампира. — Мы и не обязаны верить ему, — ваал может и не обманывал их, но недосказанность не идет рука об руку с ложью. И уверенность в вампире младший потерял в тот же день, когда тот, из-за кого его мир разрушился, предстал перед его глазами. Возможно, будь он мертв, ворох проблем, мешающих ему думать и роем злых пчел, кружащих в голове, исчез, — Мы можем понаблюдать. Развлекись, а то тебя скоро совсем в люди нельзя будет пускать, — язвительные нотки скачут в звонком голосе, а уголки губ тянутся вверх, младший совершенно точно намекает на конкретный случай, и Ёсан нарочито медленно, будто выплевывает слова, отвечает: — Если я предпочитаю не использовать какой-то ущербный сленг и не знаю его значения, то это не моя вина. Тот оборотень сам виноват, и пара сломанных ребер отличный стимул выучить нормальный язык. — Стоит ли мне напомнить о еще сотни таких случаев? — пепельные хлопья в родных глазах собираются в чертей и кружат хоровод. Ёсан пытается найти слова отрицания, но только и делает, что гневно глотает воздух. И не найдя аргументов в свою защиту, быстро проводит ладонью по зеркальной глади, через мгновения смотря на собственное отражение. В глазах отблески лунного света, и серп в радужке лениво плавает, а на языке горчит неверие. Ёсан не верит словам Габриэля. Хотя тот никогда не врал им, — своим творениям, — но внутри все отдает мерзкой кислинкой, стоит ему допустить мысль о том, чтобы довериться вампиру. На него нельзя положиться, потому что ложь с его губ слетает быстрее, чем вдохи, и клевета звучит тверже, чем истина. Он всегда себе на уме и никогда не боится королевских ирисов. Не страдает от усталости, как они, если долго не кормится, и все же при всем при этом почему-то является главой ветви вампиров. Звучит как жестокая насмешка, но видимо правда только такая и бывает — кривая и передернутая. Ёсан знает, что блондину нельзя верить, ни в том, кто, ни в том, что говорит — если бы не его слова, то они были бы мертвы. С одной стороны, до жути печально, так ведь? С другой — никто не пугал бы ими маленьких детей, рассказывая об ужасной трагедии, расколовшей магический мир надвое. И если быть честным, мир не раскололся и даже не пошатнулся, просто некрасивая, кривая правда выплала наружу и обросла доказательствами. Они всего лишь хотели приобрести счастье и защитить друг друга — от унижений, от ненависти, от растаптывания другими и бессмысленных оскорблений. Было ли что-то противозаконное в желании жить спокойно и не получать плевки в спину и презрительные взгляды, просто за то, кто ты есть? Являлось ли отличие от других особенной причиной, чтобы тебя записали в ряды жертв, над которыми можно издеваться, и это будет считаться правильным поступком? Было ли нормально то, что они испытывали вину просто за то, что родились? Ёсан знает, почему поверил вампиру и знает почему доверился. В то время веры больше никому не было. Семья смотрела на них с жалостью и всячески ограничивала их передвижения, словно они были великим позором в их жизни. Но даже крепкие стены родового поместья не спасли их от злобы других: их сторонились и презирали просто за то, что они немного отличались. И это было в высшей степени забавно, ведь ведьмы должны были быть выше низменного чувства ксенофобии. И все же бы они были такими же. Даже хуже. Охотники просто убивали из чувства страха, ведьмы издевались из чувства мнимого превосходства. В одной из главных семей их города однажды родились двойняшки, но трагедия была в том, что они оказались с отклонениями. По началу от них многого ждали, ведь их родители были сильными ведьмами, и мальчики с нетерпением ждали пробуждения магии. Не дождались.Все решил случай.
Джихун с детства любил цветы и особенно розовые кусты, цветущие в их отчем доме едва ли не круглый год. Осенью, как всем кустам и полагается, они должны были начать желтеть и опадать, только в тот год этого не произошло. Они продолжали буйно цвести и кружить приторным ароматом голову, даже когда первый снег пугливыми хлопьями присел на их яркие лепестки. Ёсан знал, что младший таскает заколдованные вещи из родительской спальни, и таким образом цветы продолжают распускаться. Но ему даже в голову не пришло, что это не нормально, поэтому активно помогал. Ему нравилась улыбка брата и необычное чувство уникальности, когда магия покидала очередной оберег и прыткими змейками крутилась по рукам, скользила между пальцев, подчиняясь каждой мысли. Когда же родители узнали, то начали смотреть на них как на осужденных насмерть — и он до сих пор не понимает почему. Они не были жертвами. Но их жалели. Они не были убийцами. Но их ненавидели. Они никого не предали, но их презирали. Два мальчика всего лишь хотели жить как все, но им не давали. Время шло, а непонимание медленно изменило форму и превратилось в раздражение, а после в жгучую злость. Ёсан терпел и молчал. Слушал родителей и старался не высовываться, не попадать в неприятности, но вся эта ситуация была похожа на ту сказку про мальчика и волков. Их считали жертвами и отбросами, хотя они ими не являлись. И однажды, волки съели мальчика.Они стали теми, кем их считали.
Проблемы нашли не его, но все, что касалось Джихуна, неизменно затрагивало и его. Несмотря на всю ненависть и презрение, пачкающее его душу смольными пятнами злости, его младший брат оставался светлым и жизнерадостным ребенком — до его появления. Шатен возненавидел его, как только увидел странный блеск в глазах и румянец на щеках Хуна. Даниэль злил абсолютной каждой чертой — широкой улыбкой и легким акцентом, бессвязными разговорами и тошнотворной добротой. Вызывал отвращения яркой внешностью и поражающими разум способностями к магии. Внушал омерзение всякий раз, когда приходил к ним и слишком дружелюбно разговаривал с ним, словно они закадычные друзья. Кан Даниэль был самым ужасным человеком в жизни шатена и навсегда им останется. Ведь по его вине, некогда лишь слегка запачканное, сердце навсегда окрасилось в липкий чернильный цвет. Он ненавидел его за то, как тот смотрел на младшего, и как его брат смотрел в ответ. Ёсан правда не мог терпеть чужака и остро понимал простую, некрасивую в своей правде истину — ничем хорошим это не кончится. Несмотря на трепетное отношение Даниэля к младшему, они все еще оставались теми, кем были рождены и кем их считало общество — отбросами. Кто позволил бы молодому лидеру ковена целого города связать свою жизнь с Джихуном? Пустой, без капли магии, да еще и парень. Ответ напрашивался сам собой — никто. И, несмотря на все отчаянные мольбы быть осторожным, конец сказки оказался неизбежен. Виноват ли в этом Дэхви? Их лучший друг, единственный из немногих, кто относился к ним как ко всем. Ли никогда не лукавил и говорил правду быстрее, чем дышал. Он мог солгать в глаза старшим, но двойняшкам молвил лишь истину, даже если сам не хотел. Сыграло ли это с ним злую шутку в тот день? Если бы он солгал, было ли все иначе? Но на вопрос мелкого, должен ли он признаться, друг без промедления ответил:«Да»
Виноват ли в случившемся сам Ёсан, что не остановил, не проследил и не смог защитить? Его ли вина в том, что случилось после? Или все же нет? Он не хочет думать об этом. Среди них не было виноватых и никогда не будет. Не они были причиной катастрофы и не они кричали «волки», хотя никаких волков не было. Не они съели мальчика. Итог действительно был ужасен. Он будто снова задыхается, глотает противную воду, жалко пытаясь отвести чужие руки от шеи и ломая ногти в кровь. Ёсан словно вновь ощущает горячую кровь брата на руках и видит, как дрожат его ресницы, а кожа стремительно сереет. С ужасом чувствует, как тело самого дорого человека остывает, а Дэхви за спиной пронзает комнату криком. Нечеловеческим. Опять слышит звонкий цокот каблуков костяной леди и ее загробную колыбельную, смешивающуюся с истеричным плачем друга и немой истерикой Кана, который захлебывался слезами, но не проронившего и слова. Ёсан думает, что тогда сломался, раз на секунду перестал испытывать к нему отвращение. На мгновение позволил себе разглядеть то, что нашел в колдуне младший, и то во, что он влюбился как дурачок. Из-за чего сгорел, как мотылек, летящий на свет. Еретик помнит этот первозданный ужас, затопивший каждую частичку тела, и отчаянное желание, чтобы младший открыл глаза. Он помнит каждую секунду, что клеймом отпечатались на сетчатке глаз, выцарапались горем потери на подкорке сознания и эхом нечеловеческих криков звучали в голове. Не забыл ни мгновения и ни единого чувства, от чего с годами убеждается только в одном — каждое его действие было верным. Он помнит и ненавидит. Эти твари заслужили абсолютно все, что получили. Волки наконец съели мальчика, а тьма огромными липкими крыльями распустилась за спиной. Эти люди ничем не отличались от животных, поэтому ими они и будут, пока луна не поменяется местами с солнцем, а земля не покроется льдом навечно. Ради этого было не жалко умереть.Но как же приятно жить.