Их первый личный разговор был полон смеха и теплоты, несмотря на то, что первая встреча была с запахом крови и привкусом истерики. — Как ты так легко поджимаешь губы? Я вот сколько пытаюсь, у меня не получается, а ведь у меня не такие пухлые, как твои! — и ведь, на самом деле, ему было абсолютно наплевать на то, как новенький это делает. Просто он был неосторожен и назвал слово на букву «к», отчего отвращение мазнуло по лицу Уена, застывая страхом. Может быть, если тогда он не совершил бы эту ошибку, все было бы иначе?
Скрип ручки об бумагу успокаивает и помогает справиться с реальностью, которая так безжалостно добивается его разрушения. Строчки сами рождаются в голове и также легко занимают место в толстом блокноте, исписанном уже наполовину. Он не замечает приближающегося со спины брюнета, полностью окунается в сюжет, рождаемый на страницах. Кента не знает сколько лет уже пишет эту историю, он даже точно не вспомнит, когда впервые начал писать. И если быть предельно честным, японец не уверен, что он пишет эту историю, а не она сама себя. Все чаще ему казалось, что персонажи живут своей жизнью и просто используют его руки и время, чтобы оставить своей след на бумаге.Но это было обоюдное действие.
Юноша прячется в сюжете, с головой окунаясь в его действия и повороты, всякий раз, когда не мог больше выносить боль, причиняемую ему. После неудачного побега и смерти близкого друга — единственного человека, попытавшегося ему помочь сбежать из золотой клетки, в которую он с рождения заточен, без шанса на спасение. Как оказалось, даже побег не принесет ему свободы, только жестоко напомнит, что вещи не имеют чувств. Они не должны плакать и искать вызволения, а напротив, обязаны покорно стоять на своим местах, пока хозяин не решит ими воспользоваться. Кента — вещь, принадлежащая брату, и тот жестоко напоминает об этом, возвращая домой. В место, где он в одном ряду с бесполезными фарфоровыми фигурками, нужными лишь для красоты, а может даже и ниже. От дальнейших размышлений его отвлекает еретик, прочитавший написанные строчки и уставший ждать, когда же смертный вынырнет из своего мирка: — История закончится хорошо? — выдергивает блокнот и медленно начинает листать назад, быстро пробегаясь по ровным рядам заковыристых иероглифов. Японец писал на родном языке, но у Сангюна не вызывает и секунды затруднения. С каждой строчкой он все больше хмурится, и все чаще бросается на автора тяжелые, нечитаемые взгляды. Кента от страха едва дышать может и сжимается весь в комочек, мечтая физически меньше стать, лишь бы избавится от могильного холода в чужих глазах. В сознании образ маленькой ванной в дешевой квартире ярким маревом встает, воздух резко выбивает. Задушенный всхлип тонет под песком страха, застрявшим в легких, а истерика липкими щупальцами обвивается вокруг шеи — не дает и вздоха сделать. Кажется, еще секунда и он сломается, в очередной раз пополам треснет, но брюнет не дает. Жестоко, словно пощечину дает, спрашивает вновь. — Не знаю, — Такада едва сдерживает слезы, готовый вот-вот политься по щекам, а дрожь в голосе отчетливо показывает его состояние, — Жизнь вообще заканчивается хорошо? — истеричные нотки прорезаются на конце фразы и он немигающе смотрит на еретика, точно тот может дать ответ.Но у Сангюна ответа нет.
Брюнет молча возвращает блокнот и сухо оповещает о прибытии машины из дома. Но отчего один тихий всхлип все же прорывается наружу и тяжелым камнем оседает между ними. Корея встречает их шумом столицы и неоновым сиянием рекламных щитов, от которых у еретика слезятся глаза и он почти всю поездку сидит с закрытыми. Кента же, наоборот, внимательно рассматривает каждый, с грустью осознавая, что он дома. Туда, где он всего лишь разменная монета в делах брата — красивая и безмолвная. Он мечтал, что с побегом его пытка закончится, а старший, никогда не интересовавшийся им, оставит его в покое. Ничего не вышло. Было ли дело в том, что он оказался важнее, чем считал, или же дело было лишь в том, что он вещь, а им не пристало сбегать? У шатена нет ответов и он устало рассматривает ищейку брата, как про себя он называет подобных брюнету. Иногда ему казалось, что они не люди совсем, — разве существуют такие жестокие и кровожадные личности, — иногда наоборот. Стены отчего дома встречают его стройным рядом людей в темных костюмах и громким «с возвращением, младший господин». Яд насмешки в последних словах переливается через край, и ему кажется, что еще немного и он утонет в нем. Горькая улыбка окаменелостью застывает на красивом лице, а прогорклая неизбежность горчит кончик языка. Он вскидывает подбородок вверх и спину выпрямляет, старается не вестись на подозрительно сочувствующие улыбки, так и говорящих — все знают, какое наказание его ждет и оно ему не понравится. Шаги громогласным грохотом отдаются в ушах и мучительной болью расползаются по телу. Кента отчаянно хотел упасть замертво и больше не встать никогда, но продолжает следовать за брюнетом, неизбежностью маячившим впереди. В кабинете брат оказывается не один: в кресле сидит человек, чья красота была неизбежно сражающей. Темные волосы оттеняют благородную кожу светлого оттенка и сверкают в свете бра. Пухлые, красные губы словно испачканные в крови отчего-то вызываю скользкий страх, дрожью пробирающийся по рукам. Родинка на лице неизменно притягивает взгляд, вынуждая перевести его на глаза, в которых японец фатально тонет — море, покрытое пеплом. Холодные, как северный океан, с легкой дымкой у зрачка, цвета его растоптанных ранее желаний. Стройное телосложение и острые крылья ключиц, виднеющиеся сквозь вырез темной рубашки. У Кента едва ли хватит слов, чтобы описать, насколько же совершенен тот и как от этой нереальности кружится голова. Мужчина подносит сигарету к губам, плотно обхватывая фильтр, а юношу пробивает легкий разряд и он неловко делает шаг назад, глупо сталкиваясь с оказывавшийся позади ищейкой. Привлекает к себе внимание собеседников и незнакомец выдыхает облачко сладкого дыма, вызывающего подозрительную легкость в сознании и теле. На подкорке сознания шатен понимает, что странный хмель скорее всего вызван наркотиками, раскуриваемыми брюнетом, но быстро отходит на второй план. На первый выходит вежливое, сказанное братом: — До скорой встречи, Донхан. С велиалами всегда приятно иметь дело, а с их главой особенно.***
С того дня ревность не уходила ни на мгновение, напротив, морскими узлами скручивалась под сердцем и обвивалась вокруг груди. Чонхо ненавидит себя за каждый хмурый взгляд, брошенный в сторону посетителя и все же продолжает пристально рассматривать его, в попытке недостатки найти. Но сколько бы он пристально не всматривался в точеное лицо, и сколько бы раз не пронзал недоверчивым взглядом — все тщетно. Ёсан идеален и от того липкое чувство неуверенности в себе оседает в легких слизью. Он отчаянно хочет ненавидеть шатена, но лишь все чаще понимает некрасивую истину — он ему не соперник. От этих мыслей трясёт и страшно колотит так, что он забывает дышать. Пальцами слепо пересчитывает метки, оставленные старшим, и старается убедить себя, что это пустые выдумки. Только противные сомнения и не думают уходить, и если раньше они адски жгли, сейчас же колют ледяными иглами. Он знает, что ему нужно перестать думать об этом, но собственная любовь окисляется до состояния щелочи и разъедает мозг. Блондин едва слышно шипит всякий раз, стоит старшим заговорить. Судорожно повторяет себе, что Сонхва его целует и с ним ночи проводит, с гостем же лишь парочкой слов перекидывается. Не успокаивается. Нервно закусывает щеку изнутри, взгляд беспрестанно переводит, ни на чём не концентрируется дольше нескольких секунд, варится в смеси сомнений, страхов и ревности. Давится адским коктейлем чувств, он плотной коркой льда покрывает сердце, расползается по коже ледяной изморозью и застывает отчаянной злостью. Она, точно концентрированный яд, течет по венам и затуманивает разум, заставляя только ее слушаться. — Не лезь к моему парню, — голос официанта звучит отрывисто, словно пощечина, и еретик на секунду замирает. Удивленно рассматривает бурлящего злостью и ревностью ребенка и не может сдержать восхищения. У Чонхо глаза горят праведной ненавистью, будто он и правда покусился на то, что ему не принадлежит. Руки остервенело мнут железный поднос, да так сильно, что он надсадно звенит и стонет. Детские, мягкие черты приобретают резкость и становятся острыми будто лезвие. Казалось, попробуй он прикоснуться к щеке младшего и на ладони останется глубокий порез. Такое преображение было поистине невероятным, и, возможно, он бы с удовольствием поиграл бы на кипящих эмоциях, но сегодня ему не хотелось от слова совсем. Было ли дело в том, что Сонхва не является отклонением и ярый интерес сменился холодной настороженностью? Он не знает. Теория о том, что призраки из легенд, потерявшие магию ведьмы, и гипотеза брата о искусственном становлении отклонением бесспорно могут быть полезными. Но нечто внутри так и голосило, предупреждая во весь голос и причиняя головную боль. Ёсан привык слушать себя, но не привык нарушать планы, поэтому на вспышку ревности только смеется. Звонкий смех рассыпается искрами недоумения по помещению и привлекает внимание бариста. Шатен недоуменно заканчивает обслуживать покупателя и быстро идет к паре, отчего-то зная, что разговор о нем. — Мне нет смыла отбирать у детей игрушки, — насмешливая улыбка пробирает до костей и насквозь протыкает сердце, вынуждая Чонхо судорожно хватать воздух. Вся недавняя злость расползается в руках фальшивым шелком, растворяется невинно белыми узорами на израненных пальцах, без остатка исчезает. Вместо нее приходит неуверенность, она быстро выпроваживает захватчицу и радостно затекает в каждый клочок тела, будто мечтает вытолкнуть его из себя, — И мне не нужен твой Сонхва, можешь не ревновать, — заглядывая прямо в глаза, уверенно ставит точку еретик, немигающе следит за огнем в чужих глазах. Ёсану до жути интересно, насколько же сильна певчая птица и сможет ли она пережить мороз, поселившейся в ее любви. Это ж надо было так в кожу втереться, в сознание вплавиться, что официант вряд ли без колдуна жить сможет. Его не вытравить ни одним ядом, ни душу зачистить теперь — еретик знает симптомы. У него сотни лет перед глазами яркий пример, того, как человек лишь своим существованием душу выворачивает. Он может только использовать это, как и собирался раньше. Дожидаться, когда же призрак на песню птицы придет, добровольно в его ловушку попадет. — Хо? Не объяснишь? — блондин нелепо делает пару шагов назад и взгляд приковывает к своей обуви, не способный справится с разрастающимся чувством собственной никчемности. Это не значит, что он перестал ревновать, но перед старшим становится невероятно стыдно. Чужой внимательный взгляд острее ножа, безжалостно режет его на части, отчего младший не может и слова выдавить. На языке крутятся сотни надуманных обвинений и обиженные всхлипы, но он молчит. Только впивается пальцами в ткань фартука, терзает ее точно так же, как чувства терзают его. Он двинутся боится, но не потому, что понимает бессмысленность своих опасений, напротив, варится в них, будто стоит ему слово промолвить, и все они тотчас сбудутся. Чонхо давно выучил простую истину, так услужливо внушаемую ему жизнь:Худшие предположения имеют свойство становиться суровой реальностью.
Колдун терпеливо ждет хоть какой-то реакции, но ничего, кроме молчаливого протеста не получает. Тяжкий вздох повисает между ними в воздухе, Сонхва окидывает посетителя изучающим взглядом, но делает шаг к официанту. Неторопливо, нарочито мягко, высвобождает ткань из напряженных рук и заставляет блондина себе в глаза посмотреть. Было несложно догадаться, что мучает младшего, одного взгляда на Ёсана хватает, чтобы понять. Ему не нужно было слышать их разговор, шатен итак замечал отчужденность в его действиях в последние дни. И все же, несмотря на легкость проблемы, он едва сдерживался, чтобы громко не засмеяться. Губы в улыбке растягивает, в попытке приступ смеха задушить, и без предупреждения целует. Еретик удивленно вскидывает брови и показательно кашляет в кулак. Со стороны могло показаться, что ему неловко, но он только довольную ухмылку прячет. Младший же замирает, для него все звуки и краски стихают. Он знает, что приборы не перестают тихо гудеть, оповещая о своей исправности. Наизусть помнит скрип каждой половицы на лестнице, скрипящих даже, когда никто по ним не ходит. Но в ушах набатом стучит грохот собственного сердца, размазывая все остальные звуки. Чонхо судорожно вдыхает и столь же судорожно выдыхает, когда старший разрывает поцелуй. Странное облегчение теснит органы. Ревность не уходит, но притупляется. И даже туманность статуса дымкой исчезает из сознания, зато на ее место приходит смущение. Блондин кидает быстрый взгляд на объект своей ревности и краснеет от понимающей улыбки Ёсана, выбирает самый оптимальный способ спасения — бегство. Бурчит нечто неразборчивое о работе и стремительно сбегает в подсобку. Старшие провожают его насмешливыми улыбками, но еретик не спешит отпускать бариста. Не дает ему и шага назад сделать, спрашивает вкрадчиво: — Ты на самом деле его любишь? — медленно водит круги в воздухе, ответа ждет. Он уже знает, что не стоит так открыто магию применять, но старая привычка хуже проклятия. — Любовь переоценивают, — застарелая боль глухо звучит в голосе. Воспоминания едким калейдоскопом проносятся перед глазами, оседают противной желчью в легких и бьют по вискам. Шатен определенно не хочет думать о прошлом и о том, как могло быть, но неизменно размышляет. Только стоит вспомнить, его сердце вдруг начинает биться в новом ритме, но тут же резко прекращает биение. У него в ушах звенит счастливый смех, что для него словно лекарство от всех болезней. Радостная улыбка, вызванная им, будто панацея от всякой хвори. Человек, раз за разом собирающий его из мелких осколков, и он же поселивший в глубине слизкую тьму. Сонхва помнит серебро волос, окрасившееся в благородную смоль в конце. Как пропускал шелковые пряди сквозь пальцы и ими же ловил солнечных зайчиков, играющих в прятки. Подгоревшие блинчики и в итоге заказанную пиццу на ужин. Мягкие объятия на ночь и считалки звезд перед тем, когда усталость окончательно сморит кого-то. Он так отчетливо помнит каждую, казалось, мелочь, что едва может сдержать горькие слезы, жгущие глаза. Неприятный комок в горле, подпирает кадык и он с трудом может просипеть скорбное: — Я любил, но мне это ничего кроме боли и проблем не дало. — Он красивый? — еретик перестает водить пальцем, замечая, что задел нечто слишком личное. То, что скрывают за сотней печатей и оставляют перегнивать сотни тысяч раз. Осторожным взглядом обводит помещением, но официанта не находит, а дверь в подсобку прикрыта. Возможно, будь бы Есан еще смертным, он назвал бы это сочувствие: было видно, что Сонхва испытывал мучительную боль при одном только легком касании гнойника, скрывающегося внутри, но в его случае это не более, чем предосторожность. Еретику совершенно точно не хочется еще одной сцены ревности или еще хуже — расставания. Как ни крути, ему нужны оба. Шатен для вампиров, блондин для еретиков. Поэтому сейчас он даже слегка, самую малость, жалеет о своем неуместном любопытстве. Парочкой движений заставляет прикрытую дверь плотно захлопнуться, чтобы ушедший младший не услышал последних слов. И, вероятно, это стоило назвать поддержкой, еретик же склонялся к варианту осмотрительности — он не был готов лишится еще одного отклонения в своих рядах. — Он — гравитация, — последняя фраза падает тяжелым камнем между ними, а колдун глотает конец своей мысли.Только моя звезда не была на его орбите.
***
Белый песок забивается в кеды и обувь проваливается при каждом шаге, отчего идти невероятно трудно. Яркое солнце отражается в зеркальных стенах многочисленных небоскребов и это вызывает острое чувство иррациональности. Уен отвык от этого, ему резко становится неуютно среди сотни красивых зданий, в чьих стенах даже намека на силу не чувствуется. Все здесь было совершенно пустым и даже ровные ряды зелени устало стонали от каждого порыва ветра. Брюнет заметно кривит лицо и неосознанно тянется к амулетам, словно они спокойствие вернут. — Не особо приятно? — с вежливой улыбкой спрашивает вампир. По колдуну заметно, с каким трудом ему дается просто находится в месте, где нарушено все, что можно и нельзя. Для человека из ведьмовского города он держался весьма стойко, вероятно сказывалось то, что он долгое время жил в похожем месте. И все же, юноша, сам того не ведая, осторожно прикасается к шелестящей листве и щедро делится магией, стараясь хоть как-то помочь природе. — Откуда ты знал, что только я смогу провести тебя? — вампир удивленно оборачивается, немного теряясь от резкой смены разговора. Брюнет же, напротив, переводит твердый взгляд на него, и Габриэль невольно дергается от холода, сквозящего в чужих глазах. Он знал, что младший стал жестче, — это было неизбежно, — но видеть доказательство оказалось не так легко. Даже у него невольно липкий страх пробегает быстрой струйкой по спине, вынуждает громко сглотнуть. Блондин в ленивых движениях читает силу и уверенность в себе, а также немое предупреждение о том, чтобы врать он не смел. Может убить колдун его и не сможет, но шкуру точно подпортит. Такая резкая перемена вызывает даже капельку восхищения, но она быстро перемешивается с ужасом — это как себя перемолоть нужно, чтобы так изменится? — Я помогал строить город. Как бы моя раса ненавидела твою, ведьмы нужны нам. Ваша магия всегда будет востребована. К тому же, Есан был моим другом, именно из-за меня он оказался в ловушке, ведь я помог ему придумать заклинание купола. Тебе никогда не казалось, что оно слишком не типично для ведьм, боготворящих баланс? Брюнет не успевает ответить, как резкий толчок в бок вынуждает изумленно охнуть и взгляд вниз опустить. Дыхание перехватывает от увиденного, а сознание простреливает резкой болью узнавания. И пускай он знает образ маленького Юнхо лишь по старым фотографиям, гордо занимающим место на стенах его дома, он сразу же понимает кто перед ним. Резкие хищные черты лица, которые даже детская пухлость не способна смягчить. Мягкие пряди, в чьей смоле вязнут солнечные зайчики, тонут в ней без возможности на спасение. Гематитовые глаза, такие же темные и холодные, как минерал, сейчас слишком осознанно рассматривающие его. Взгляд ребенка вызывает некое чувство дежавю — выразительный, к земле пригвождающий. Перед глазами первая встреча ослепляющим калейдоскопом проносится, и Уен неверяще шепчет имя друга, не осознавая всю реальность встречи полностью. Хмурое выражение лица мальчика сменяется удивлением. Тонкие брови домиком взлетают вверх, прячутся в копне волос, а недовольно поджатые губы разглаживаются. — Вы меня знаете? — звонкий, уверенный голос эхом колоколов отдается в ушах, реальность медленно тонет под натиском приступа вины и сожаления. Они безжалостно впиваются в кожу и проникают внутрь, смертельным ядом разбегаясь по телу. Он не знает, что ответить, кроме сотни слов извинений, крутящихся на языке и горьких всхлипов, застрявших в горле. Юноша не успевает даже мысли допустить, чтобы ответить ребенку, как его грубо хватают за руку и резко дергают назад. Острая боль быстро отрезвляет и он легко следует за Габриэлем, не высказывая и тени протеста. Противная мысль, что он оказался не готов встретиться с другом, неприятно жужжит в голове и больно жжет висок. Легкий мираж вины все еще туманит голову, и брюнет не сразу понимает смену местности. Только когда вампир делает несколько неуверенных шагов назад и ударяет его по ребрам, он оглядывается. Просторная комната с одинокой кроватью посередине и плотными шторами на окнах, благодаря которым вокруг царит легкий полумрак в полдень. Из-за него Уен не сразу различает лица присутствующих и удивленно охает, когда некто с лязгом раздвигает шторы, заливая комнату ярким светом. Красивый парень, вероятно хозяин квартиры, из одежды у него были только трусы, сонно протирает глаза и громко потягивается. Лениво машет вампиру рукой в знак приветствия и, шлепая босыми ногами по деревянному полу, бормочет недовольное: — Чертов Джонхан, когда-нибудь я умру после секса с ним, и плевать, что уже мёртв, — колдун замечает сине-фиолетовую роспись засосов цветущую по всему телу парня, он даже заметил парочку у роста кудрявых волос. Кончики ушей Уена слегка покраснели стоит ему обратить внимание на пирсинг, скорее всего вампира, а губы изгибаются в небольшую «о». Оказавшийся также в помещении Дэхви, раздраженно закатывает глаза и кидает полураздетому парню плед с кровати, холодно отчеканив: — Сынчоль, у тебя гости, — многозначительно кивает на Уена, вампир безразлично пожимает плечами, но плед накидывает, скрываясь из помещения. Младший неуверенно оглядывается, стараясь зацепиться взглядом хотя за что-нибудь, отчаянно нуждаясь в передышке. Слишком быстро. Он отпускает руку своего спутника и грузно падает на кровать, лихорадочно пытаясь переварить все события последних пары часов. Выходило превратно, голова болела и гудела от обилия информации. Уену отчаянно хочется оказаться дома, а еще желательно в объятьях Кима, дабы чувство забвения получить хоть на минуту. Он определенно переоценил себя и свою выдержку, но сильнее всего он недооценил степень тяжести своего морального состояния. Кончики пальцев медленно начинает жечь, а в груди неторопливо варится злость. Он дышать старается, не дает огню разгореться сильнее и насильно тушит, запрещая едкому вареву бурлить. — У него есть семья? — в голове сотни вопросов крутились, этот отчего-то мучил больше всего. Вероятно дело было в том, что в Дезайере у друга с родственными отношениями сложилось все отвратно. Он до сих пор помнит показательные похороны пустого гроба и облегчение родителя, легко читающееся на лице и усиливающееся с каждым взмахом лопаты. В тот момент он ненавидел отца друга и ненавидел всех людей, присутствующих на похоронах. Даже себя. Особенно себя. Проклятые цветы так сильно напоминали Юнхо, что до сих пор один их вид вызывает у него жуткие приступы вины. В тот день он только и мог давиться слезами лишь бы не испортить мнимые похороны. Отгонял от себя дребезжащую, на самых кончиках пальцев, истерику и ломал треклятый цветок в руке. Он так и не бросил его на крышку гроба, даже не подошел к яме. Только повторял про себя через каждый удар мокрой земли о дерево — он все исправит. — И куча старших родственников, которые готовы глотки каждому разорвать за их чудо кареглазое. В этот раз у него любящая семья, — отвечает за вампира Дэхви и понимающе улыбается, без слов понимая, что именно требуется юноше, — Только у меня для тебя плохие новости, Уен, — названный резко встает с кровати и немигающе смотрит на Ли, — За то, что ты потребовал, в доказательство каждый год будет другая плата, — сожаление в голосе старшего звенит металлом, и от того слова кажутся более беспощадными. Юноша смеется громко и надсадно, вернувшийся Чоль вздрагивает от каркающих звуков, отчего-то смехом считаемыми. Неверие отравой клубится в легких, но Уен не задыхается, как определенно сделал бы раньше, напротив, добровольно давится — заслужил. Ему так сильно хотелось все исправить, что он в очередной раз ошибку допустил. Не разглядел подвох и вновь был обведен вокруг пальца. Своя же глупость пробивает грудную клетку дробью и застревает пугающим равнодушием. Он еще несколько секунд смеется, не замечая, как старшие дергаются словно от пощечин, и резко замолкает. — Но ты неправильно выполнил условия контракта. Ведь ты сказал, что он начнет сначала, тому же ребенку минимум лет семь, — температура в комнате мгновенно падает, по ощущениям на градусов тридцать, но с пальцев юноши слетает серый пепел, сливается с хлопьями в глазах вампиров. Ситуация стремительно приобретает опасный оборот, а Дэхви судорожно думает, сможет ли он успокоить брюнета, прежде чем квартира друга превратится в кучку пепла. — Да какая разница семь или один? Зачем мне плодить еще одного младенца, если их полно? — все кроме Уена ошарашенно оборачиваются на блондина, сейчас только хуже сделавшего. Колдун вопросительно выгибает бровь, а краски вокруг бледнеют и тускнеют, прикроватный ковер незаметно начинает тлеть, осыпаясь серыми хлопьями и прячась в расщелинах паркета. У брюнета все черты лица заостряются, казалось, если дотронуться, то глубокий порез останется на руках. В глазах бунтуется могильное пламя, что вынуждает Габриэля спешно пояснить: — Тебе нужно будет отработать на одного парня. Недолго. Полгода, — быстро выпаливает слова вампир. Дэхви недоуменно на него смотрит и закатывает глаза, всем своим видом показывая, как ему надоел этот клоун. Младший глаза прикрывает и старательно давит магию. Вспоминает, что именно он ей сделал и почему должен принять эту насмешку, как бы сильно не хотелось изничтожить проклятого вампира. — Выбора, все равно, нет, — выдыхает юноша и обратно падает на кровать.Он обязан вернуть жизнь.
***
Сегодня Чонхо ночует у старшего, и пусть недавний поцелуй отогнал змеек ревности, он не может перестать думать об этом. Все так или иначе сводилось к чертовым сомнениям и неопределенности статуса. Ему так хотелось в голову к шатену залезть — вытряхнуть все мысли, каждую досконально рассмотреть и до мелких частичек разобрать. Найти причину поступкам и выбрать ответы на все вопросы, мучавшие его. Но старший все еще остается невероятно сложной загадкой, разгадку на которую Чонхо все еще не нашел. Только отчаянно держит ведущие к решению ниточки. Он не мог выгнать свою ревность вновь, она намертво вплавилась в кожу и тихим шепотом сводила с ума, безостановочно повторяя то, чего он слышать не желал. Собственная голова вмиг становится лишней и до безумия раздражающей, так что сильное желание отрубить ее растекается по рукам. Сонхва, как всегда, мягко его обнимает, стоит ему переодеться, утыкается носом в шею и делает глубокий вздох. Официант всегда дрожит от этого действия, с каждым днем отмечая, как чужой терпкий аромат мороза пропитывает кожу. Ему и невдомек, насколько сильно такая мелочь радует старшего, а Сонхва всякий раз довольную ухмылочку прячет. Наслаждается тем, как трескается нимб над головой блондина, приобретает грязные пятна и легкий оттенок налета. Он наконец добивается своего, и пусть в действительности он всего лишь унижает двойника своего врага — это приносит ему невероятное удовольствие. Заметив недовольно поджатые губы, он невесомо целует в висок, будто прикосновение бабочки. И еще сегодня утром Чонхо растаял бы, но сейчас же поцелуй оседает сажей на пальцах. Объятия прогорклой гарью перекатываются на языке, а в душе после каждого вздоха нечто осыпается и безжалостным оползнем падает вниз. Чонхо напрягается и едва ли не дрожит от вскипающего в каждой клеточке тела раздражения, из-за чего колдун вынужденно отстраняется. Терпеливо ждет несколько минут, ожидает хоть каких-то действий и слов, но получает лишь гнетущее молчание и липкое напряжение в воздухе. Дышать становится невыносимо, и Сонхва раздраженно встает с кровати, настежь распахивает окно, запуская колючий ночной воздух в комнату. Чонхо невольно вздрагивает, когда по телу начинают рассыпаться мурашки, но все ещё упрямо молчит, что выводит старшего из себя. Тот закуривает, резкую волну гнева выжигает никотином, но та лишь на дно уходит, формируется под ребрами в нечто более жестокое. Сизый дым и едкая горечь напоминают о том, кого вспоминать совершенно не хотелось, но Сонхва неуклонно думал о нем и родных. Странная методика Дэхви помогла, и он даже не может вспомнить лицо убитого охотника, зато сполна ощущает тоску по друзьям. Последние дни он не мог спать и мучился отвратительным чувством тревоги, будто вернулся в те дни, когда позволял пачкать свое тело кровью сородичей. Сломанный на склоне эфес меча застревает в сознании дымными колечками и отдается в плече невыносимом приступом боли. С того дня, как он увидел чертову фотографию, жуткая боль не покидала его, а напротив, расползалась по телу и захватывала все больше территории, клочок за клочком отравляя мукой. Она сводила с ума и мешала спать, укладывалась на глаза пеленой кошмаров и оплетала шею мерзостным чувством погони. Казалось, он даже сейчас слышит оглушительный цокот шагов и ощущает чужое смрадное дыхание. Оно напоминает запах мокрой земли и возвращает в день показательных похорон Юнхо, вызывая новую волну тоски и удушающее сожаление. Голова в очередной раз взрывается фейерверком боли, и он сжимает горящую сигарету в кулаке. Шатен безбожно устал, и даже простое дыхание требовало от него максимум усилий. Поэтому всего чего он хотел — это наконец поспать, и, как бы забавно это не звучало, в обществе младшего он засыпал мгновенно. Убаюканный чужим ласковым голосом и окутанный беспредельным восхищением, точно пушистым одеялом, он легко погружался в сон. Его не мучили кошмары, сон был пустым и уютным, именно поэтому когда-то колдун разрешил блондину едва ли не поселиться у себя. Но в этот раз у младшего определенно другие планы и он всем своим видом показывает это. Бариста кидает на него внимательный взгляд, старается самостоятельно разобраться, в чем проблема. Но то ли Чонхо так хорошо эмоции контролировал, то ли головная боль мешала тайные знаки рассмотреть — он не мог найти причину сам. С тяжким вздохом сдавшись, Сонхва нарочито мягко спрашивает: — Ангел, что случилось? — разворачивается лицом к блондину и нежно улыбается, игнорируя жгучую боль в руке. Обожженная кожа противно ныла, но колдун не обращает на это внимание, полностью сосредотачивается на лице младшего. Он не желает даже тени эмоции пропустить, жадно пронзает взглядом, и если раньше бы Чонхо весь свой пыл растерял, то сейчас, напротив, лишь сильнее загорается от немигающего взгляда. — Ничего, просто вы с Ёсаном так близки, — ядовитой интонацией выделяет последние слова, а на имени гостя едва ли не плюется. Шатен удивленно вскидывает брови, не ожидавший такого тона. Они знакомы несколько месяцев, но он никогда не слышал таких ноток в голосе юноши и даже не предполагал, что тот способен на них. Даже его нынешний вид вызывает удивление: злоба заострила черты лица, а в уголках глаз появляется жестокость, до этого искусно прячущаяся между морщинок. Яркий огонь, сверкающий в карих глазах, сейчас гневно вспыхивает вверх, обжигает при каждом взгляде, так сильно, что Сонхва невольно чувствует невыносимый жар на щеках. Недавно слепящая глаза безгрешность лопается, словно мыльный пузырь, а нимб чистоты с громким звоном лопается и рассыпается осколками. Ему словно истинный облик открывается, где у младшего такие же грехи за спиной, что вязкой смолой тянутся и смрадные пузыри пускают. Он сам не понимает почему, но злится в ответ, и резкий порыв ветра колким холодом залетает в комнату. — Ты издеваешься сейчас? — смысл брошенных слов дошел не сразу, но когда колдун осознал его, задохнулся возмущением, — Мы вроде все решили, но ты продолжаешь ревновать? — недоумение переплетается с раздражением в ужасного вида ураган и крутится между ними порывами ветра. Мелкие вещицы, расставляемые официантом для придания уюта, дрожат и вибрируют, периодически издавая жалобные звоны. Одежда глухо хлопает, точно испуганные животные падают со своих мест, в попытке убежище на полу найти. Дверцы шкафа вторят ей нерешительным скрипом, но никто из них не замечает ничего вокруг. Ни один из них не придал значения тому, что узоры на коже старшего оживают и иногда вспыхивают, в такт его выдохам. Им бы взгляд от друг друга отвести и они увидели бы расписанный хрустящим инеем пол под шатеном. Только вот полностью плененные своими чувствами, они и не думают прекращать, напротив, дальше тонут в них и продолжают ссору. — Вот именно вроде, но есть вещи, которые мы не решили, — очередной выпад точно пощечина по лицу — такой же хлесткий и неприятный. — И какие же? Что я по-твоему мнению не сделал? Давай, выскажи мне все, — голоса неосознанно начинают повышаться, подчиняясь злобе, и свистят будто ветер, — Это будет намного взрослее, чем подобно маленькому ребенку дуться и придумывать небылицы, на которые сам же обижаешься. — То есть, я для тебя ребенок? — ошарашенно шепчет младший и на секунду теряет весь свой пыл. На мгновение он жалеет о затеянном разговоре, на секунду позволяет себе стать одним сплошным сгустком боли. И благодаря ей же отвечает, так иронично, что, казалось, дотронься до него — упадешь замертво отравленный: — А Ёсан, вероятно, очень взрослый, так почему же ты не целуешься и не спишь с ним, а с ребенком, который придумывает небылицы и сам на них обижается? Пусть от нападки он отбился. Пробрало. Слово пушечным ядром пробивает грудину и раздавливает сердце напрочь. Вся уверенность расползается в руках отвратного вида лоскутами, а бережно оберегаемые путеводные нити выскальзывают из рук. Чонхо уже не желает продолжать болезненный разговор, сотни раз за секунду пожалев об этом. Ему нестерпимую боль приносит вид старшего, зло скрестившего руки и стоящего на отдалении. Настолько сильную, что он едва может удержать горячие слезы, вот-вот готовые сорваться. Луна за спиной колдуна зловеще освещает комнату, точно предвещает нечто ужасное, произойдящее сегодня. Юноша отчего то панику, неотвратимо подступающую к горлу, ощущает. У него очередная порция кислорода застревает комом, дальше не проходит. Панике воздух ни к чему, и он стремительно начинает задыхаться в угоду противному чувству. Он сдвинутся боится и невольно замечает, как все вокруг словно леденеет под тусклым светом звезд. — Вот именно, я целую тебя и сплю с тобой, а не с ним. Так какого черта ты сейчас устраиваешь истерики? — блондин больше не хочет ругаться, спрашивать или слышать. Он лишь мечтает назад все отмотать, раскаявшись в своей беспричинной ревности. Ему дурно. И он вдохнуть может, только когда старший добивает жестокими словами, — Хотя ты прав, ребенок, он бы не стал молчать и сразу бы сказал, что не так, — ярость дрожит на кончиках пальцев и клубится в легких. Чонхо уже не сдерживается, позволяет слезам едко обжигать кожу. Ему нестерпимо становится по-детски обидно, когда его жестоко тыкают в собственную ошибку. Настолько сильно, что он почти кричит, сам до конца не осознавая своих слов: — Ну так и иди к нему. У него тебе будет явно лучше! — бариста замирает, недоверчиво смеряет младшего взглядом, точно пытается сомнение в произнесенных фразах найти. Тот даже не представляет, что своими словами задевает гнойную рану, которая никогда не заживет и будет вечно приносить невероятную боль. Он и не ведает, что своей не то юношеской глупостью, не то бахвальством посмел тронуть то, чего никогда касаться не стоило. Колдун глубокий вздох делает, успокоиться пытается, но беспрестанно расцветающие снежинки быстро колоть кожу принимаются, а белесые отметины тысячами иголок протыкают тело. — Ненавижу тебя, — свистящим шепотом звучит, а перед глазами у шатена совершенно другое лицо и комната резко преображается, превращаясь в другую. Он снова болью потери давится, едва может стоять под ее гнетом. Воспоминания резко обретают форму и беспощадно скребут по черепу, разрушая контроль и подпитывая горькую злость. — Все твои слова ложь и грош им цена, — он не знает правда ли говорит это младший или это лишь его воспоминание, но гнойник на ране лопается, а взбесившаяся магия остатками выплескивается вокруг.Он срывается.
Комната погружается в лютую стужу и даже круглый диск луны будто изморозью покрывается, что сияет еще зловеще. Маленькие кружева снежинок стремительно разрастаются в размерах и крупными хлопьями снега укладываются на пол. Ледяные узоры жадно поглощают каждый сантиметр комнаты и вместе с белоснежным ковром хрустят под ногами. Младший плакать перестает, замечая белесые облачка дыхания, слетающие с губ, и испуганно следит за бариста, который казалось не дышит. Он могильной неизбежностью надвигается на Чонхо, а тот только и мог во все глаза смотреть на колдуна, не способный ни двинуться, ни вздохнуть. Неотрывно наблюдать, как седые пряди быстро увеличиваются в количестве. Они точно в прятки устали играть и торопливо перемещаются на челку, сверкая в отблесках снега. И если у блондина взор затуманен из-за пара дыхания, то у старшего даже намека на него нет, словно он и не живой вовсе. Эта мелочь пугает настолько сильно, что младший не может заставить себя закричать, поэтому беззвучный вопль замерзает на губах и остается жутким холодом. Сонхва не отдает себе отчет в действиях, у него все петли лютым ветром снесло и внутри лишь вьюга кружит, бьется в припадке об ветви ребер — с ума сводит. Младший вмиг становится чем-то отвратительно мерзотным, вызывающим презрение. Вдруг все различия, до последнего, стираются, и перед ним уже тот, кто мучительной смерти ему желает — настолько ужасной, что убийство того охотника и рядом стоять не должно. Желание единственному выжить плотной пеленой застилает глаза и липким дурманом кружит голову. Руки сами тянутся к чужой шее, и он даже не замечает, как сменяет положение, вдавив блондина в кровать. Сильная ненависть кипит под сердцем на огне презрения, переливается через край жгучей обидой и желчным горем потери, и даже едкие пузыри вины, застревающие в глотке, не останавливают его. Руки сжимают с каждым вздохом сильнее, грозясь с треском разломать чужие позвонки. Он хочет покрыть тело этого человека плотной коркой льда, подчеркнув холодные глаза охотника. Магия, подчиняясь желанию владельца, шустрыми змейками скользит по рукам и клеймит карамельную кожу, вынуждая ее начать синеть. И этот контраст кожи немного приводит в сознание, будто неприятное жужжание насекомого. Колдун на мгновение останавливается и, несколько раз моргнув, сквозь марево злости различает пепельные пряди и чистую кожу, без чернильным отметин. Неистово горячие слезы обжигают ледяную кожу, но это не отрезвляет. Напротив, новый приступ ненависти вызывает, напоминает о сотни раз, когда он успокаивал Уена во время истерик, и вновь давит. Не обращает внимание на глубокие царапины, быстро наполняющиеся его кровью, вдавливает в матрас и сильнее сплетает руки — смерти требует. Младший хрипит от боли и льда, обжигающего его шею, Чонхо кажется, что еще секунду, и она замерзнет намертво, как и он же вместе с ней. Отчаянно старается руки любимого человека от себя оторвать, пусть даже вырвать с корнем придется. Глотает воздух в жалкой попытке не задохнуться, давится желанием жить, кадык подпирающим. Перед глазами все мутнеет, а непрекращающиеся слезы попадают в рот и нос, мешают бороться. Пальцы из-за них скользкие и неловкие, от чего он даже зацепиться не может, лишь бесполезно скользит по холодной коже старшего. Чонхо чувствует, как сознание ежесекундно отдаляется, а перед глазами темнеет, и в противовес этому шею невыносимо жжет, будто на ней клеймо выбивают. Нестерпимая боль выталкивает его из собственного тела и он последние силы тратит на то, чтобы остаться на плаву. Глупо хватается за каждую соломинку и надеется спастись, в очередной раз тянется за дребезжащим вдалеке шансом выжить. И после сотой попытки он действительно находит пресловутый шанс, поглощает откуда-то взявшуюся магию. Вздрагивает всем телом от ее холода, точно его в лед заковали, и смутно догадывается, откуда она. Но сейчас это было не так важно, с этим он разберется позже, если выживет. Все, что смог втянуть в себя, Чонхо вкладывает в удар и отталкивает Сонхва, молясь всем богам, чтобы тот пришел в себя. Шатен замирает, воздух теряет от удушающего удара в солнечное сплетение. Давится кислородом, активно поступающим в ушибленные легкие, и слегка разжимает руки. Первозданный ужас затапливает разум, затекает в каждую клеточку тела, берет под контроль каждый нерв, стоит ему рассмотреть чистую шею. Без сломанного меча. Медленно, точно запутавшись в янтаре, мираж злости выветривается из головы, а магия успокаивается и клубочком сворачивается где-то под сердцем. На их место приходят другие чувства — они крепкой петлей вокруг шеи оборачиваются и могильной тяжестью давят на грудь. Снежинки недовольно уменьшаются в размере и вновь водят бесшумный хоровод на ладонях. Ледяные узоры испуганно трескаются и осколками звенят при падении. Ветер успокаивается и больше не хлещет по коже, а ласково скользит по ней при уходе. Даже луна слабовольно прячется за тучи, после чего комната погружается во мрак.Именно такой же мрак рождается в душе Сонхва.