Он знает, не должен скучать, но продолжает это делать. Сонхва понимает предательство друга, но не может перестать думать о том, как сильно хотел бы услышать его голос сейчас. Поэтому он не может осуждать Уена, так что он лжет: — Джун, я думаю, что ты накручиваешь себя, Уен наверняка просто опять сжег блины и не хочет тебе об этом рассказывать, — неправда слетает слишком легко, чтобы это было нормально, но блондин не задумывается над этим, — Не беспокойся, — он становится таким искусным вруном, что сам себя в этом убеждает.
Постепенно, кажется, все возвращается на свои круги и медленно входит в колею, будто не было никаких происшествий и болезненно раскрытых истин. Старшие все так же часто разговаривают о чем-то своем, но теперь Чонхо не чувствует удушающей ревности и спокойно врывается в беседу, не испытывая и тени страха или смущения. Блондин вновь таскает у бариста вещи и засыпает в его постели, сжимая чужую руку в крепкой хватке. И даже хозяйка кафе больше не беспокоит их недовольными взглядами, полными неодобрения. Вероятно, Сонхва решил этот вопрос, как и обещал. Но есть кое-что, претерпевшее изменения, и лишь со временем станет понятно, в хорошую или плохую сторону. Только Чонхо уже испытывает смешанные чувства. Перемены кажутся самой настоящей мелочью, но Чонхо едва может спрятать свое беспокойство на их счет. Еще больше его грызет то, что именно он стал инициатором некоторых из них. Например, возобновление общения с друзьями Сонхва. Чонхо до сих пор помнит старшего, с грустной нежностью и болезненным чувством потери рассказывающим про своих друзей, оставшихся в родном городе. Отчего-то ему показалось хорошей идей вернуть общение с ними, в начале шатен воспротивился такой перспективе. Но спустя пару дней сам же попросил Чонхо сходить с ним зарегистрировать новый номер, который после можно будет передать. Тогда ощущение маленькой победы переполняло Чонхо, точно он разгадал очередную загадку из тех сотен, что скрывают сердце старшего за каменными дверьми.И только после он понял, что допустил ошибку.
Он не хотел замечать, не желал узнавать и даже первое время отбрасывал неприятные мысли, как мог. Только разница налицо, такая отчетливая и яркая, что мучительно жжет глаза и застревает противным комом подступающих слез в горле. Чонхо думает об этом весь день и большую часть ночи. Перебирает поседевшие пряди волос спящего шатена и не может отогнать рой мыслей, разгневанными плечами жужжащих. Каждый вдох отбивается от внутренностей надеждой, что он просто поддается ревности и придумывает глупости на пустом месте. Каждый выдох рассеивается едким разочарованием и застревает где-то под ребрами, когда он смотрит на старшего во время очередного разговора.Счастливый.
Шатен выглядит абсолютно счастливым и довольным. Он широко улыбается, обнажая ряд ровных зубов и зажмуривает глаза, слегка запрокидывая голову вверх, когда смеется. Старший словно оживает во время бесед, что даже белые узоры бледнеют, становятся незаметнее с каждым словом. Иногда смущается и глупо хватает ртом воздух, как рыбка, пытаясь найти слова. Или же, напротив, начинает яростно отрицать сказанное и прячет горящие кончики ушей. Но то, что оставило сквозную рану в груди младшего и окончательно убедило в своих опасениях, был взгляд — влюбленный. Вот и сейчас, в глазах Сонхва он читает невысказанную любовь, такую огромную, что кажется хватит на новый океан. Чонхо на автомате обслуживает гостей и дежурно улыбается каждому, даже на секунду не выныривая из темных вод тревожных мыслей. Еретик наблюдает за ним минуту и с тяжким вздохом обхватывает за руку, заставляет младшего замереть и удивленно вскинуть голову: — Что у Джульетты вновь случилось? — блондин одновременно злится и смущается от глупого прозвища, но проглатывает колкость, крутящуюся на языке. Отступает на несколько шагов назад, беспокойно оглядывает зал. Задерживает взгляд на несколько утомительных секунд на Сонхва и подтягивает стул. Юноша сам себя обнимает за плечи, будто пытается сил обрести за счет фантомной поддержки. Губы взволнованно поджимает и старательно подобрает слова, но все буквы разбегаются от него и глумливо пестрят перед глазами, не желая в предложение сложиться. Чонхо и вправду не знает, может ли обсудить с кем-то свою тревогу и наблюдения. Отчаянно желает облегчение найти и расслабиться, но подарит ли разговор с кем-то ему это? — Как мне его привязать? Сонхва…он меня не любит, — правда оказывается слишком горькой и самым страшным кошмаром поселяется в сердце, не давая свободно дышать. Судорожный вздох застревает где-то в глотке и не дает продолжить мысль, но все итак понятно. Чудовищного размера ужас теснит органы. Страх потери не уходит, лишь притупляется, размазывается по коже и отходит на второй план. Он обжигался, ломался, по швам трещал столько раз. И было слишком страшно думать теперь, во что он превратится, когда старший посчитает его обузой и решит избавится от него. Вероятно, он должен был уверенность почувствовать после того разговора, но Чонхо только еще больше мучается неизвестностью, снедаемый неуверенностью и неопытностью. Он откровенно не знает, что делать и как объяснить старшему итак нескрываемые чувства. Сильная влюбленность и отчаянное желание взаимности открыто читается в его поведении, взглядах и отношении. Но что, если всего этого недостаточно? Вдруг его любви не хватает и шатен все же решит покинуть его, оставив наедине с разрушенными мечтами и разбитым сердцем. Он не желает такого конца. Ему хочется заботится о старшем: укладывать его спать и греть вечно ледяные руки, пусть даже собственным дыханием. Отбирать сигареты и сцеловывать горечь никотина с его губ. Помочь принять факт его состояния и научить жить дальше, даже если привычный мир перевернулся верх дном. Но сможет ли он отпустить Сонхва, когда получит отказ?Он не может найти ответ.
— Я не хочу читать тебе нотации, но твоя влюбленность, — ногти младшего сильнее впиваются в руку и ткань натужно трещит под натиском, обуреваемых его, эмоций, — Она немного нездоровая, тебе не кажется? Ты просишь не влюбить, а привязать — это немного разные вещи, — блондин недоуменно поднимает брови, но не перебивает. Только еретик сомневается, что он согласен. Протест слишком легко читается в растянутых в ниточку губах и потяжелевшем на пару тонн взгляде, — Я знаю, что ты постоянно чувствовал себя изгоем из-за того, кто ты есть. И понимаю, что Сонхва кажется тебе невероятным из-за того, что принял и не осуждал, но ваши отношения не совсем нормальны. — О-о чем ты? Кто я есть? — от страха все внутри в морские узлы запутывается и невыносимо больно стягивается. Вынуждает шумно воздух в себя втянуть и с силой пропихнуть в легкие, лишь бы замертво не упасть. Еретик смеряет его тяжелым взглядом, точно доскональна проверяет, ищет толику несовершенства и фальши. Находится эта неестественность довольно легко: официант смог унять дрожь в ладонях, но нога продолжает отбивать прерывистый ритм каблуком обуви. Доказывать свою причастность к магическому миру не спешит, откидывается на спинку стула и окидывает пристальным взглядом сверху-вниз. Младший позорно щеку закусывает изнутри, сдает самого себя по-глупому и лишь после этого Ёсан скучающе щелкает пальцами и холодный напиток в стакане с тихим шипением начинает бурлить, выпуская редкие пузырьки. Чонхо во все глаза смотрит на то, как определенно ледяной кофе бурлит и спешно вскипает, нагло переливаясь через края. Но стоит ему моргнуть, как стремительно стекающая вниз струйка застывает и покрывается легким налетом льда. Юноша ошарашенно рассматривает проклятый стакан и вскидывает испуганный взгляд на гостя: — Если быть откровенно честным, я приехал из-за тебя. Как ты видишь, со мной ты научишься пользоваться своей силой, намного лучше, чем со своим самообучением, — официант пристыженно опускает глаза вниз, отчего-то испытывая невероятное смущение при этих словах, — Если окажешься, сразу же уеду, — и все же это было не совсем правдой. Отклонения появлялись на свет редко, из-за чего еретик банально не мог позволить себе такую роскошь. Поэтому он умышленно не говорит о том, что перед отъездом бы насильно или обманом напоил бы блондина своей кровью. Он лишил бы его права выбора, свернув шею сразу же после этого и не испытывал бы мук совести ни на миг. А что до ненависти, у него есть вечность, дабы убедить в правильности этого поступка. Именно основываясь на таком опыте, он и считает отношения младших нездоровыми. Конечно, они были не такими токсичными, как у Хуна, но вполне могли такими стать, если кто-то из пары не очнется. — Я… — сказать, что Чонхо страшно–нагло соврать. Его буквально трясет от ужаса, а истерика слизкими щупальцами оплетает тело. Он совершенно не понимает, должен ли он согласиться. С одной стороны, его ничего не держит в этом городе и вряд ли может найтись нечто такое, способное заставить его пустить здесь корни. Он даже представить такого не мог. После выпуска он остался здесь, скорее по привычке, чем осознанно. Он часто задумывался о том, что накопит немного денег и покинет этот город, где все его ненавидели и осуждали сам факт существования. Переехать в то место, где его никто не знает и начать сначала, полностью выдрав страницы из своей книги или кинуть ее в костер, заведя новую. Чонхо нередко мечтал об этом раньше и поддерживал себя такими мыслями, когда в очередной раз ложился голодным, иногда и избитым, спать. Силой он научился пользоваться не сразу, но после открытия, никогда больше не засыпал избитым, и все реже голодный. И когда встал вопрос об выпуске — он согласился. Ему отчаянно не хотелось жить еще год под указкой воспитателей и терпеть издевательства со стороны других детей. В том, что они были бы и в другом приюте, он не сомневается даже сейчас. Люди слишком любят слухи и слишком быстро начинают ненавидеть других. И все же, когда свобода перестала дребезжать миражом перед глазами, а наконец предстала оазисом — он не переехал. Сейчас, возможно ему стоит согласиться? Но в этот раз есть кое-что, мешающее ему сразу же дать ответ: — Я не уеду без него, — звучит решительно твердо, и отдает стальными нотками, так часто звучащих в голосе Сонхва. Такая мелочь вызывает у еретика ироничную усмешку, но колкость не слетает с губ. Он заменяет ее другой фразой, что будет перезвоном колоколов звучать в голове младшего: — Тогда привязывай его к себе так, чтобы он не смог жить без тебя.***
Еретик давно ушел, а сказанные слова забыл — они постоянно крутятся в голове и мешают работать. До конца рабочего дня Чонхо не мог выгнать ни одного предлога, произнесенного Ёсаном. В одном тот оказывается совершенно прав — Чонхо должен привязать так сильно Сонхва, чтобы он не смог без него жить. Но сколько бы блондин не думал, не было ни единой идеи, как этого добиться. Особенно, когда Сонхва продолжает выглядеть абсолютно влюбленным. Не с ним. От одной только этой мысли ревность уверенно поднимает голову и кривыми когтями впивается в сердце. Чохно до боли хочется выдрать из дорогого сердца влюбленность к кому-то, кто не он. Каждую ниточку безжалостно вытащить пинцетом и сжечь. Он ничего не делает, только зубы стискивает. Надеется, что мерзкая мешанина пройдёт скоро, а раны затянутся. Он старается себя успокоить, а белые следы на шее начинают нестерпимо жечь. Они как напоминание того, что лишь ему открыта тайна, символический ключ к той самой двери, от которой он так долго отмычки искал. Если бы Чонхо мог, поцеловал бы каждую отметину за ту даримую веру, что выгоняют ревность и неуверенность. И пусть мерзотное чувство не ушло, а лишь спряталось в глубине души на время, он выдыхает. Мысленно перебирает причины, с помощью которых может привязать к себе старшего и окончательно расслабляется. Несколько вещей, ведомых только ему и более никому, — именно они станут гарантом его желаний. Младший уверен, что друзья бариста не знают о его состоянии, и лишь он может помочь ему подарить необходимую поддержку. Только Чонхо знает о бессоннице и поет ему колыбельные на ночь, не смея закрыть глаза, пока колдун не уснет. Он наизусть помнит каждый морозный узор на алебастровой коже, хоть сейчас исчеркает сотни листов, перенося их на бумагу. Без проблем скажет, сколько именно у старшего седых прядей и в какой момент они появились. И пусть его друзья знают о его детстве и прошлом, он же знает о его настоящем и вероятном будущем. Чонхо ведает другого шатена, разительно отличающегося от прежнего, и поэтому он видит, что ему требуется. Нужно Сонхва немного, всего лишь осознать, что он не сломанный и не запущенный из-за потерянной магии. Необходимо бариста совсем чуть-чуть — ненавязчивая забота и поддержка. Только и всего. Именно этим он занимается с того дня, как узнал — рассказывает о том, как сам учился и познавал магию. Неспешно на собственном опыте учит и укутывает в пушистое одеяло внимания, подтыкает его уходом. Ведь как забавно не было бы, они не сильно отличаются — дети, которыми никто не дорожил.Даже они сами.
Есан уходит, а Чонхо снова делает грустную мордочку и жалуется, что шатен уделяет ему мало внимания. Сонхва смеётся, хотя внутри нечто скребется, когда он видит эту улыбку и задумывается о том, что он будет делать с этими отношениями дальше. Они не могут продолжаться дальше, но отталкивать от себя этот ласковый комочек не хочется. Ему так мало удавалось урвать любви, заботы и банального хорошего отношения к себе. Ни в детстве, ни в отрочество, ни даже в последний год, когда он был с тем человеком. Никто и никогда не дорожил им так, словно он великая драгоценность. Даже Сан. Даже сам Сонхва не дорожил собой. Есан прав, он должен научится перестать быть жертвой.***
Импровизированные уроки всегда вызывают у колдуна чувство неловкости и некого страха. Он знает намного больше Чонхо, но едва ли может воспользоваться этими знаниями. Из-за этого ему каждый раз хочется под землю провалиться и никогда не видеть солнечный свет. Но нежность младшего завораживает и влечет, желанным теплом скользит по коже и рождает трепетное желание попробовать. Чонхо дорожит им так, как никто и никогда не дорожил. Сонхва не уверен, что даже сам так любит себя. Чужая привязанность глотком прохладной воды в пустыне ощущается и дарит невероятное чувство свободы. Неяркий свет бра будто подсвечивает карамельную кожу изнутри, затрагивает нечто внутри, и Сонхва неосознанно улыбается. И если раньше любовь к беспрестанно расцветающим снежинкам клокотала злостью, сейчас трогательной благодарностью крутится в груди. Он сам теперь ловит блеск в теплых глазах и трепетно прикасается к магическим клейма на шее Чонхо. Презрение к зачарованным вещам незаметно сходит на нет. И Сонхва с удовольствием мастерит заготовки для них, заколдовывает вместе с блондином. Ненавистная сияющая чистота больше не раздражает глаз, словно он действительно добился своего, и ангельский нимб рассыпался прахом. И пусть он все еще не может найти отпечатки грехов во внешности Чонхо, он знает — они есть. Знание такой истины патокой растекается на языке и удовольствием по венам, собирается радостью в уголках глаз. Внезапно свет мерцает и комната погружается в темноту, такую же слизкую, как та, что клубится в нем. Из источников света только тусклое мерцание звёзд, да отблески в глазах и шали изморози на ладонях. Сонхва бы испугался на мгновение, но он лишь их пальцы переплетает, кожей ощущает младшего. Они такие разные, но в то же время, до жути похожие. У шатена магия не слушается и вытекает сквозь пальцы, расцветает кружевом снежинок на ладонях, от чего официант дрожит от холода. Чонхо же с рождения не знает волшебства силы, давящей изнутри, но легко впитывает ее в себя, сильнее сжимая руки. Пустота внутри него стремительно заполняется и заставляет причудливые линии инея стекать по коже тоненькой струйкой. У них не только кожа контрастирует, но и температура: Чонхо задыхается от холода, острыми иглами пронзающего ладони, а у Сонхва голова кружится и перед глазами плывет от нестерпимого жара. Чонхо улыбается мягко, ощущая, как чужая магия скапливается под рёбрами бабочками и шепчет едва слышное: —Lux, — слабая вспышка света засияет в темноте, а по телу колдуна пробегается дрожь магии. Он так давно её не чувствовал, что забыл, насколько это невероятно-прекрасное ощущение. От руки Чонхо расходится тепло, что втирается и в его кожу, и под сердцем у него зарождается восхищение. Оно точно сродни благоговению, и осознание необычайности происходящего разрядами расходится по телу. Подняв сияющую руку, Чонхо разрывает плетение одной руки и несмело трогает запястья Сонхва, легко касаясь переплетения вен, — и кожу там начинает покалывать от едва уловимого пламя. Охнув и шумно сглотнув, Чонхо проводит пальцами по бледной руке, освещает миндальные волосы и глаза, цвета расплавленной, но замершей меди. Затем дотрагивается до морозного кружева на сгибе локтя и ласково предлагает: — Теперь ты, — шатен, не особо надеясь на что-то, шепчет заклинание света и криво улыбается, но на кончиках его пальцев действительно появляется хрупкий, дрожащий от каждого движения, огонёк. Ободряющая улыбка становится ответом на его изумление, и Сонхва неуверенно произносит заклятье ещё раз, тогда слабая вспышка засияет ровным мягким светом, поселяя в его сердце точно такой же огонёк. Все еще ни капли не веря в совершенное, он медленно проводит переплетенными пальцами вдоль чужой скулы, очерчивает нервно бьющиеся вены на шее и прослеживает путь ключицы ровно до ямки. Чонхо едва дышит, ощущая небывалую близость с колдуном, от которой все тело бьет разрядами и сладостью взрывной карамели прыгает на языке.Кажется, именно это зовётся соединением.
Шатен неотрывно следит за выражением лица младшего, вновь поднимает руку и невесомо, словно касание крыльев бабочки, ведет по щеке. Аккуратно обводит дугу ушной раковины. Крепче, почти до боли, сжимая сплетенные в замок пальцы, и тянется вперед. Отбрасывает все лишние мысли, что роем разгневанных плеч жужжат в голове. Он словно наконец, здесь и сейчас, рассмотрел младшего, от красоты которого дыхание спирает. Чонхо забывает о том, как дышать, когда его губы ласково сминают чужие, а Сонхва, казалось, наоборот, вспомнает о том, как же приятно, когда ты дышишь, а не задыхаешься. Воздух электризуется и становится вязким, обволакивает их терпким жаром. Сияющая ореолом невинность за спиной младшего, она безвозвратно тонет в липкой тьме Сонхва, точно также, как Чонхо падает на кровать, сильнее вцепляясь в плечи колдуна. Он неосознанно оставляет на спине лунки от ногтей и растворяется в поцелуе. По их рукам пробегаются огоньки заклятья, и ненадолго потухают, стоит им поцелуй разорвать, но сразу же ослепительно вспыхивают. Кожу жгут нежные прикосновения и кружащие хоровод снежинки, из-за которых у Чонхо голова кружится и сознание отключается. Он только и может жадно целоваться, разделяя дыхание одно на двоих, и тихо стонать, в жалкой попытке сдержать голос. Рубашка на нем скорбно трещит и распахивается под давлением. Сонхва касается его настолько легко, точно боится сломать, будто Чонхо величайшая драгоценность, и от таких мыслей редкие слезы сами собираются на ресницах. Выцеловывает белые отметины, словно вновь прощение вымаливает, хоть младший и простил сразу же. Аккуратно кусает ямку ключиц, тут же зализывая, а блондин до цветных пятен зажмуривает глаза и закусывает ребро ладони. Свет неснятого заклинания затмевает тусклое сияние звезд, а луна смущенно прячется с небосвода за тучи. Чонхо зарывается пальцами в пряди волос Сонхва и невесомо поглаживает кожу головы, пока старший цепочкой поцелуев, перемножающихся с ласковыми укусами, прослеживает путь до живота. Сонхва отрывается от желанного тела и снимает кофту, заставляя младшего залиться краской и смущенно выдохнуть. Последний раз он видел обнаженного Сонхва, когда дрочил ему, и воспоминания об этом лавой разбегаются по венам. Свет заклинания меркнет и все погружается в темноту, Чонхо сам тянется и медленно скользит по чужому телу, заставляет бариста громко, со свистом, втянуть воздух. Чонхо прослеживает кружево инея на коже и дрожит от контраста. Он бьет по выдержке и мучительной пыткой проходится по телу, от чего вновь мечтает позорно кончить, с именем старшего на губах. Сонхва сплетает их руки и ведет вверх, останавливает у сердца, его биение разрядами тока проходится по телу младшего, от чего он несдержанно громко стонет, прощаясь с остатками контроля. Чонхо берет руку старшего и так же прикладывает к своему, сходящему с ума, сердцу. Подтверждает и свое желание. Они замирают так на несколько минут, наслаждаясь переливами колдовского света и вибрацией сердец, бьющихся в унисон. Уже давно не важно, чья магия мерцает по комнате, или же чей стук сердца разносится по комнате — на долю мгновения они будто начинают новую жизнь. В ней нет ни ужасов, ни кошмаров жизни. В ней только сводящий с ума контраст температуры, яркий свет и переплетенные пальцы. И это пьянит обоих так сильно, что Сонхва теряет все установки и правила, а Чонхо все приличия и порядочность. Он сам тянется за поцелуем, разрывая переплетение рук, сжимает волосы у линии роста в кулак и жадно целует, не боясь даже кусаться. Сонхва скользит ладонями по бедрам, тянет к себе ближе, вынуждает младшего подняться. Тот безропотно подчиняется каждому движению, лишь сильнее погружаясь в негу удовольствия. Ледяные пальцы оставляют мокрые следы на спине и пояснице, отчего Чонхо все больше подрагивает и чаще стонет в пухлые губы. Окончательно теряется в ощущениях и чувствах. Безвольно падает в пучину возбуждения и не делает никаких попыток сопротивления. Сонхва притягивает его так близко, что может почувствовать чужую дрожь на собственной коже, сам падает на постель и блондина тянет вниз. Мягко удерживает в объятьях от удара и помогает усесться на себе. Младший от смущения весь краснеет, когда затуманенным сознанием понимает изменившееся положение. Неловко ерзает, будто не понимает на чем именно сидит, а Сонхва не спешит сообщать. Усмешку давит и наслаждается трением, изредка неслышно выдыхает от наслаждения. Впрочем до Чонхо доходит довольно быстро и он, тихо пискнув, недовольно бьет ладонью по груди, вызывая громкий смех старшего. Тот вибрацией проходится по телу, отдается иголками нетерпения в теле, отчего Чонхо шумно задыхается. Вновь недовольно ерзает, и Сонхва утягивает его в поцелуй, через который шепчет ему заклинание. Чонхо не знает его значение, но послушно сплетает ладони и проговаривает причудливые слова в покрасневшие губы, вздрагивая от пробежавшей ветерком легкости. Довольно тянется за поцелуем и зарывается в миндальные пряди, не глядя перебирая те пальцами. Но очень скоро даже такой близости не хватает, а напряжение в комнате уже можно было потрогать руками. Сонхва избавляется от лишней одежды, слегка вздрагивая от иногда скользящей по коже ткани чужой рубашки. Младший замирает, когда бедра вскользь касается нечто очень горячее и громко сглатывает. Разрывает поцелуй и усаживается на торс колдуна, заметно подрагивая от нестерпимого желания разрядки. Сонхва ласково проводит ладонью по щеке и блондин тянется, как котенок вслед за лаской. Наслаждается нежным поцелуем в висок и позволяет снять с себя нижнее белье, застонав от прохлады, прокатившейся по разгоряченной коже. Едва ли он может сказать, что ему страшно. Каждый невесомый поцелуй на шее прогоняет даже намек на испуг. Он только и может, что плавится от нежности, дрожащей на кончиках пальцев и перекатывающейся на языке после поцелуев. Резкое чувство заполненности бесповоротно дурманит голову и он отдается на волю чувств. Не смущаясь стонет во весь голос и не высказывая даже тени былой неловкости ведет чужими руками по собственному телу. Глаза прикрывает в сладком наслаждении и медленно двигается сам. Сонхва полностью позволяет вести, боится хоть каплю боли причинить и едва может отвести взгляд от невероятной картины. Легонько царапает пылающую кожу, вынуждает Чонхо вскрикивать от неожиданности и бессмысленно мычать нечто отдаленно похожее на просьбы. Младший лениво наращивает темп, с каждым разом становится все отчаяннее и жаднее. Он мечтает навсегда слиться с Сонхва, желание привязать к себе навеки чувствуется в любом движении и искрит во взгляде. И когда силы и терпение заканчиваются, он сдается Сонхва и разрешает двигаться, как тому удобно. Тот заключает в свои объятья и прижимает к себе, не оставляя между их телами и сантиметра. В ушах стучит чужое сердце, а на языке перекатываются тихие стоны, что перемешиваются с его дыханием. Голова от поцелуев дуреет хуже, чем от хмеля, а все еще не сброшенное заклятье света продолжает огоньками бегать по коже. В этот миг и в этот момент, казалось, не существует ничего, способного разрушить их уединения. Утонув в ощущениях и друг друге, они не слышат заупокойную колыбель.И так начинается кошмар.
***
Чувство погони отравляет разум и жадно лижет загривок, вынуждает бежать дальше. Хотя, казалось, сделай Чонхо еще один шаг и он замертво свалится. Перед глазами остервенело плывет и легкие горят, так, словно в них вскипает вулкан, готовится к извержению. Он давно не слышит ничего, кроме хлесткого свиста воздуха и сумасшедшего ритма сердца. Ветер неприятно бьет по щекам, точно издевается над ним и его жалкими потугами спасти свою душу. До зубовного скрежета хочется обернуться, но он не позволяет себе, будто знает — секунда промедления и ему придет конец. Нечто, неизбежной смертью, надвигающееся позади и грозящее закончить игру, которую он, по незнанию, начал. Страх голодными волками кружит вокруг и он бездумно бежит вперед, не разбирая дороги. Дыхания не хватает, а в глотке першит так сильно, словно он наелся песка. Ему кажется, что земля под ногами разрушается, а свет стремительно тускнеет, утопая в темноте. Смертельная тьма приближается также неотвратимо, как воздух заканчивается в легких, а усталость проникает в каждую клеточку тела. На секунду он думает, что стоит сменить курс, но от чего-то ощущение опасности не отпускает, будто на повороте его ждут скалящиеся звери. Кривыми когтями намертво впивается в плоть и заставляет двигаться вперед. Чонхо не смотрит под ноги и периодически пригибается, не справляясь с напряжением в ногах и ухабистой дорогой. И в какой-то момент он падает — то ли усталость взяла свое, то ли напряжение наконец достигло предела, — блондин, словно подкошенный, летит вниз. Отказывается верить, что конец будет именно такой и упрямо старается встать, но допускает ошибку. Оборачивается. Нечто, гонящееся за ним, радостно оскаливается. Весь воздух из легких выбивается за секунду, а на грудь давит так, точно куском бетона придавило. От неожиданности юноша открывает рот и тухлая вода моментально заполняет рот, вызывая приступ кашля. Но это делает лишь хуже и легкие, еще не отошедшие от погони, начинают гореть с удвоенной силой. Голова кружится, а темная пелена неминуемо укладывается на глазах, приобретая большую плотность ежесекундно. Дребезжащий где-то вдалеке свет слабеет с каждым кашлянием и новой порцией воды в горле. Отравой заполняет легкие, а недостаток кислорода натягивает сильнее пелену. Мгновение.Он закрывает глаза.
Чтобы вновь открыть их и задохнуться от ужаса, где конец игры настал не для него.
Чонхо резко просыпается и громко втягивает в себя воздух, до сих пор ощущая пожар в легких и нестерпимое давление на грудь. Загнанно, со свистом, дышит и даже не старается сдерживать слезы, быстро стекающие по лицу. У него зрачки дрожат, словно у него нистагм, и горло перехватывает приступом. Он только и может, что судорожно глотать воздух и беззвучно плакать, все еще находясь в кошмаре. Осознание реальности не пробивается сквозь плотный купол страха, когда Сонхва дергает юношу за плечо. И трещинки не дает, когда он встряхивает его несколько раз. Ужас прочной пленкой покрывает глаза и мешает действительность увидеть. Каждая порция кислорода застревает комом в горле, кадык подпирает. Краски вокруг тускнеют, а кошмарная темнота вновь смело подкрадывается сзади, ласково скользит могильным холодом по загривку. Старший не видит в глазах Чонхо и капли разума, лишь всеобъемлющий страх, отравленным дымом распространяющийся по комнате. Он и сам бояться начинает, чувствует противную мерзлость на коже. Ощущает, как дышать становится труднее ежеминутно и решается на последнее. Бьет. Хлесткая пощечина резко приводит в чувство. Будто Чонхо, глупо барахтающегося в воде, грубо выдергивают вверх. Пелена срывается так внезапно, что на секунду реальные краски ослепляют его. И он слепым котенком бездумно оглядывается вокруг, слишком медленно принимая действительность. — Что тебе снилось? — голос шатена кажется далеким, точно из-под толщи воды звучит, но Чонхо все равно разбирает слова. Неосознанно качает головой, где-то на периферии решает не рассказывать свой кошмар, и обессиленно падает на Сонхва. Тот недовольно поджимает губы, но в объятья заключает и неспешно поглаживает по голове, едва касаясь взмокших прядей. Аккуратно укладывается обратно на постель и тихонько напевает колыбельную, помогая младшему расслабиться. Чонхо все еще потрясает всего, а плечи до предела напряженны, как и руки, которыми он вцепляется в Сонхва. И пусть Сонхва капельку неприятно от недосказанности, повисшей в воздухе, он решает сосредоточиться на чужом спокойствии — поет колыбельную за колыбельной. Уставший организм легко капитулирует перед сонливостью и умиротворяющим пением, поэтому Чонхо быстро засыпает в ласковых объятьях. Ворочается всю ночь и, если бы не Сонхва, давно свалился бы с кровати. Глядя на него такого беззащитного, он задумывается о собственном поведении и вещах, которые раньше отгонял, как мог. Его поведение и отношение к младшему совершенно больное. Он вину перекладывает на то, что даже не знает в чем виноват. Сонхва ни разу не сказал и не скажет, лишь давится отвращением к себе, глотает его на завтрак. Упивается переносом* чувств на более слабую добычу, что так сильно похожа на врага, и коптится в обществе своих секретов. Едва ли его это позиционирует не как жертву. Напротив, он ведет себя как слабое звено, наслаждаясь уничтожением невиновного, только бы свое порушенное эго успокоить. Он разрывает объятья, испытывая физическую боль от соприкосновения кожи к коже, и скрывает лицо за ладонями. Осознание собственной никчемности волнами накатывает и роковой ошибкой дробит ребра. Он наслаждается властью над тем, кто едва ли совершил хоть что-то неправильное в своей жизни. Сонхва бесился с чужой чистоты, потому что сам свою запятнал. Он насмехался над светлой наивностью младшего, ведь своя в муках сгинула еще в детстве. Развращает невинность блондина, только из-за того, что сам свою фальшивым шелком распустил в угоду бездумных желаний. Сам не ведая, взрастил в себе собственный ад и других в него тащит, жалко отказываясь погибать в нем сам. Отвратителен. И так ли оказывается был неправОн обязан покинуть младшего.