— Как думаешь, если бы мама осталась жива, отец любил бы меня? — такие вопросы часто вырываются из груди друга, но всегда остаются без ответа. Юнхо морщит лицо и прячет в боку Сонхва, крепко обхватывая блондина за талию, будто пытается спастись от вороха болезненных воспоминаний и несбыточных желаний. Они просто не знают, как это быть любимыми, кем-то кроме себя и друг друга. В попытке каждого урвать частичку счастья и тепла, они избрали разные пути и сейчас стояли на развилке итогов. Каждый их вздох стал результатом тайного выбора, сделанного ранее. Но едва ли он был счастлив.
Решить было проще, чем действительно сделать, и на несколько дней бессонница нависает проклятием над ним. Сонхва не может спать и вряд ли избавится от нескончаемого роя мыслей, крутящихся в голове, пока не расскажет. Каждую ночь он давится прогорклой сажей на губах, когда Чонхо обнимает его во сне и старается не кричать от обжигающей ненависти, текущей по венам. К себе. Ему до жути хочется остаться в этих ласковых объятьях и дальше нежиться в мягкости чужого восхищения, но едва ли он заслуживает даже капли любви. Он не сможет дать Чонхо того же. У него вместо сердца ледяная пустошь, вся протухшей кровью пропахшая. И было бы настоящей глупостью отрицать собственную незавидную участь — он теряет себя. Морально и физически. Состояние ухудшается уже ежесекундно, а седина скоро полностью выбелит волосы. Светлые следы на шее Чонхо — очередное подтверждение его приближающегося сумасшествия. Картина произошедшего в тот день выцарапывается на подкорке сознания. Сонхва напоминает себе о неприемлемости повторения, давит пальцами на переносицу до тех пор, пока всё не пойдёт перед закрытыми глазами волнами цветных пятен и тупой болью. Он вновь обещает себе непременно закончить муку, что их отношениями зовется, и в очередной раз дает слабину. А потому не спит, только и может каждую ночь вглядываться в умиротворенное лицо младшего. Сонхва гонит от себя мысли о том, как в чужой душе неизбежно раскроет свои врата личный ад Чонхо, но не отступает. Даже если он этим сам себя ранит. После его ждут куда большие кошмары, он не уверен в этом, он точно это знает. Колдун осознает, что и себе боль невероятную принесет, но даже не думает отступать. Пусть он откладывает реализацию решения, рано или поздно, ему придется положить этому конец. И однажды неминуемость догоняет его, разрывая невесомые объятья, вырывает Чонхо и сталкивает в разверзшийся ад с помощью нескольких фраз: — Мы не будем встречаться, Чонхо, — замершая сталь звенит в голосе, без промедления режет и протыкает плоть, заставляя официанта весь воздух разом потерять, — Нам нужно прекратить все это, — Сонхва на него даже не смотрит, безжалостно на части разрывает и оставляет некрасивыми лоскутами расползаться на нити, — Возвращайся сегодня домой, — произнесенные слова с хрустом рвут тишину, а младший даже не моргает, только подрагивает нещадно. — П-почему? — голос дрожит от клубящихся в груди рыданий, готовых в любую секунду вырваться и начать градом стекать по щекам. Выдержка подводит его, поэтому половина вопроса тонет в неверящем шепоте. Но ответа он не дожидается, будто не достоин, оказывается и такое отношение пробивает ребра насквозь. На все вопросы Сонхва хранит молчание и даже не смотрит в его сторону, точно блондина не существует. Сонхва считает, что так станет легче, не так больно. Ему кажется, что вызвать злость и заставить ненавидеть себя будет лучше — быстрее яд влюбленности выведет. На мгновение, всего лишь на миг, он позволяет себе взглянуть на Чонхо и допустить мысль, что ошибся. И тут же давит ее. Сам себя убеждает в правильности поступка и верит. Пусть и отчаянно чувствует едкую фальшь в своих же словах. Вот только Чонхо едва ли легче, он, напротив, теряется весь и словно в беспросветную бездну падает. В начале он не верит — шок иголками впивается в тело и парень застывает парализованным. Для него время увязает в янтаре и не двигается дальше, а весь мир останавливает свой ход на минуту. А потом одним ударом сердца, гулким вскриком и пронзительной болью его мир переворачивается. Чонхо трескается с жутким звоном, переплетающимся со смехом истерики, и незамедлительно падает. Он правда старается собрать себя в целое, неустанно пытается осколки собрать в единое, но неизменно сдается. В один из дней Чонхо достигает дна, оно встречает его хрипами, тухлой водой и нестерпимым холодом. Вероятно, ему нужно было бы продолжать свои попытки карабкаться наверх, но он совершенно не видит в этом смысла. На дне тоже было неплохо. Пусть и нет там ничего, кроме глупых попыток быть нужным. Младший думает остаться там, оказывается, что распадаться на части было до удивительного просто и легко. В конце концов, ни он и ни его чувства никому более не нужны. И пусть это мучительно больно осознавать свою мелочность, там, на дне, ему не больно. Ему не нужно двигаться и вновь бесполезно пытаться что-либо делать. Он может просто прикрыть тяжелеющие веки, досчитать до десяти и прекратить всякое своё существование.Но даже этого ему не дают сделать.
Еретик не высказывает и капли вежливой жалости, встряхивает его и заставляет дышать. Сам собирает разбитые части и склеивает обратно, даже не спрашивая его на то желание. Чонхо себя куклой в руках старшего ощущает, но не сопротивляется, лишь однажды задает интересующийся его вопрос: — Зачем? — Ты для меня слишком ценен, — точно прописную истину рассказывая, устало объясняет Ёсан, но юноша ему не верит. Он точно кончиками пальцев чувствует что-то еще, нечто прячущееся за сотнями тайн. Такое ужасно болезненное, из-за чего прячешь это на дно души, у входа оголодалых церберов выставляя. Он подобное уже видел, только глупо сокровищем посчитал, отказываясь замечать чудовищную смерть, зависшую над головой. Любопытство кошку сгубило, его же с ума свело. Только различий между собой и уличным животным он до сих пор не замечает, только сходства всякий раз находит. На работу он не ходит, не может себя заставить. Лишь бездумно слоняется по городу, собирая сотни презрительных взглядов за час, пока его не забирает еретик. Отчего-то тот становится неким оплотом защиты, этакой стеной обороны, защищающей остатки его души. Хотя все чаще Чонхо понимает, что защищать нечего — не осталось ничего. Он все отдал. И сейчас с пробитым насквозь сердцем сидит. Он и не знал, что любовь так жестока бывает. Не представлял, что даже после такого будет желать увидеть Сонхва. Бесконечной глупостью считал, что будет скучать по нему.И все равно скучает.
Поэтому приходов еретика с кафе каждый раз с нетерпением ожидает, будто подарок на Рождество. Ёсан малодушно ведется и продолжает разговаривать с колдуном, ведь цель остается неизменной: он должен постараться заполучить обоих. Но все же нечто меняется в его отношении и поведении. Ему остается лишь убеждать себя, что он не из-за Чонхо холодные нотки в голос пропускает. Ёсан сам не знает, кого уверяет, что нерациональная ревность Сонхва его не смешит, но все равно продолжает издеваться. Его забавляет двойственность чужих чувств, но в то же время пугает стремительно ухудшающееся состояние бариста. Еще немного, и даже смерть не спасет его душу.Лишь избавит от страданий.
***
Разобрать свои чувства оказывается наитруднейшей задачей в жизни шатена, но Сонхва абсолютно не мог понять себя и своих желаний. Одно он знает определенно — Ёсан его бесит. Он буквально ненавидит то, как еретик стал резко близок к младшему, хотя еще совсем недавно насмешливо-скучающе смотрел на него. В то же время Сонхва неимоверно раздражает холодок, пробегающий по коже, от голоса Ёсана и уныние в глазах, поблескивающее в лучах солнца. Точно еретик через себя переступает, чтобы с ним парочкой слов обмолвится, будто величайшее одолжение ему делает, снисходит до него из благородного великодушия. Колдун каждый раз себя вмиг недостойным ощущает, а липкая слизь неприятно стягивает кожу. Только Сонхва после и пятнышка не находит, лишь морозное кружево, наливающееся призрачно-синим день ото дня. И с третьей стороны, самой противной, от которой всегда нестерпимое желание пойти повеситься возникает — он бесит сам себя. Эмоциональные качели ежедневно крутятся на максимальной скорости, того гляди, скоро солнышком закрутятся. Сонхва неимоверно тошнит на этом аттракционе, но еще больше от самого себя. Настолько сильно, что он больше не может спокойно есть и пить — все непременно лезет обратно. Ему не хочется есть, пить или спать, иногда даже пропадает желание дышать и единственное, чего он хочет — чтобы все устаканилось. Он чрезвычайно устал вариться в соку собственных мыслей, страхов и тошнотворных эмоций, не способный разорвать этот замкнутый круг. Он будто в лихорадке. Вначале его бросает в ревность к младшему, резко обжигая кожу невыносимым жаром, от которого он едва ли может дышать. Потом же в ревность к еретику, бесчеловечно жестко протыкая ледяными иглами обожженную кожу. Сонхва сам себя не понимает и уже не надеется разобраться хотя бы в половине эмоций, ужасающим ураганом клубящихся у него в груди. Вероятно, он бы и дальше продолжал беспомощно выстраивать хлипкие конструкции эмоций, в попытке хотя бы в одной из них разобраться. Но однажды еретик произносит вопрос, отчего карточные домики всех тех ощущений с громким шелестом разлетаются: — Могу ли я забрать Чонхо себе? — недоумение хлестко режет по лицу и вынуждает гостя вымученного улыбнуться, слегка сделав шаг назад, — Тебе он, вероятно, больше не нужен, раз ты его выкинул, — сладкая улыбка не скроет яд, пропитывающий слова Ёсана, и Сонхва начинает колотить от едкой злобы, от которой кровь застывает мазутным черным. Сонхва зеркалит улыбку, а чашка в его руках трещит, со звоном рассыпаясь мелкими осколками. Стук собственного сердца набатом отдается в ушах и подталкивает к действиям, едва ли хорошим. Еретик словно тонкую пленку срывает с кровящей раны на его сознании, отчего кажется, будто в вены вливают раскалённую сталь, обжигающую нутро. Голова нещадно гудит, раздираемая от дикой злости, кипящей в венах. Казалось, что еще секунда, и тонкая кожа на груди лопнет, распарываемая ребрами, выходящими наружу. Сонхва весь в сгусток агрессии превращается, коптится в злобе и едва ли не выдыхает ненавистью. Ледяные узоры наливаются призрачно-синим светом, не ярко светясь под одеждой, температура тела внезапно падает на несколько десятков градусов. Еретик еще в начале разговора внушает каждому смертному покинуть помещение, догадываясь о реакции бариста. Ему стало хуже. При таком эмоциональном состоянии он вряд ли сможет пережить еще хотя бы месяц. И, при всех недостатках, а также отвратных поступках, Ёсан отчаянно желает ему спасения. Но единственное, что он может ему подарить — шанс на возрождение или забвение. Он видит, как у юноши петли срывает вьюгой, кожей ощущает лютый холод, рождаемый чужой магией, и ничего не делает. Сонхва не может его убить, лишь краткую вспышку боли причинить, поэтому страха посетитель не испытывает ни капли. Есан даже не дергается, когда изморозь покрывает одежду, а конечности медленно начинают деревенеть. Вежливая улыбка на губах не трескается и на мгновение, зато поднятый в насмешке уголок хлесткой пощечиной приводит колдуна в себя. Сонхва испуганно моргает несколько раз и неверяще рассматривает кружевную шаль льда на окнах, потолке и стенах. Тело наполняется ужасом, липнущим к каждой частичке тела. Он давит органы, по миллиметру разрывает кожу и втирается солью в свежие раны. Сонхва чувствует сладковато-мерзкий привкус сумасшествия на языке и, словно с головой, ныряет в густой туман накрывшей его паники.Снова.
Истерика обвивается крепкой петлей вокруг шеи и колючим смехом звучит в ушах, заставляя в безверии сделать несколько шагов назад. Паника въедается в тело, и он не может отделаться от ощущения, что его будто топят в обжигающем кипятке, из-за чего кожа вздувается пузырями. Судорожно глотает воздух, выдыхая облачка дыхания, и срывается прочь из кафе. Он боится назад повернуть, встретится с реальностью своего состояния и бездумно бредет вперед. Лишь бы не думать, лишь бы не осознавать, лишь бы не понимать неизбежность конца.Собственного.
Ноги сами несутся, а перед глазами все сливается в один некрасивый размытый комок, застревающий гниющими реалиями в горле. Ему не хочется думать и пытаться понять свои чувства. Непобедимая защита, бережно взращиваемая сотнями грехов, вмиг рвется, как мокрая бумага, не спасает его от осознания, выкручивающего кости. Спутанное сознание подкидывает самые болезненные моменты жизни, старательно мешает их с жутким настоящим и впивается в душу очередной незаживающей раной. Сонхва не верит в спасение, но жалко мечтает о нем, не справляясь с итогом принятых решений. Сожаление переполняет тело, словно пытается выдавить его из Сонхва, и он даже не пытается этому сопротивляться. Как бы шатен не гнал от себя дурные мысли, он понимает, что сам своими действиями положил начало концу. Понимание ощущается настолько иронично и болезненно, что он замирает, взрываясь приступом горького смеха. Люди вокруг оборачиваются и пачкают руки лицемерным сочувствием и мерзкой жалостью. Чужие шепотки смолой на кровоточащие раны и дегтем злости на ребрах оседают. Колдун резко, до хруста позвонков, голову вскидывает вверх и желчным презрением окатывает каждого, выпрямляя свою спину. Внутри все стремительно леденеет и покрывается идеальной вечной мерзлотой. Снежинки на ладонях радостно принимаются кружить хороводы и рисовать новые морозные узоры на умирающем теле. Сонхва не сопротивляется и вновь смотрит на кружевную шаль инея, как на проклятие, коим оно и является. Он сам себя на смерть обрек. Понимание своей обреченности расплывается на лице ядовитой насмешкой, а злая издевка, поселившаяся в уголках губ, лопает кожу. Мысль, что конец своей жизни он предрек себе сам и лишил сладости мести своих врагов, отчего-то кажется такой приятной. Он взрывается очередным приступом каркающего смеха и прикрывает глаза. Как же жалко. Искать в такой ситуации плюсы, будто хотя бы один из них мог что-то изменить.Не мог. Поэтому Сонхва не верит в спасение.
Но глаза все равно безнадежно открывает и натыкается на знакомый, пылающий огонь юности в чужих. От взгляда Чонхо в груди разверзается сквозная дыра, все и вся засасывающая. Сердце щемит, перед глазами всё ещё размытый комок реальности. Сонхва кажется, что дыра эта и есть та самая пропасть, до дна которой лететь не менее бесконечности. Ему кажется, что она и есть та самая бездна, на дне которой неминуемая гибель от всеобъемлющего мороза. Сонхва раньше думал, что каждый клочок там разузнал, а оказалось, что он лишь верхний уровень исследовал. Он раньше считал, что ниже падать больше некуда, — шатен неизбежности достиг, — вот только он очередную пропасть создал. И сейчас фатально падает, достигая нового дна. Раскидывает свои конечности вокруг и пропитывается слизью необоснованной ревности, когда смотрит на младшего. Тот будто выглядит лучше, чем когда был с ним. Словно Сонхва очередной ошибкой оказывается, такой жалкой и бесполезной, будто таракан. В то время, как он последние секунды жизни тратит в своем пристанище из колючих вьюг и вечной мерзлоты, Чонхо улыбается. Слегка виновато и грустно, но все же улыбается, и даже не ему. Прогорклая злоба мешает дышать, а желчная усмешка окаменелостью застывает на лице. Ледяные ветры хлестко бьют по щекам и свистят в ушах, размазывают остальные звуки по мертвому асфальту. В голове плотный туман ярости, страх невыносимой агонией кружится в теле и напоминает об предстоящей смерти. Вид здорового младшего вызывает только недобрую вспышку эмоций, в которой перемещалось кажется все: ревность, злость, отчаяние, страх и сожаление. Отвратительная ревность, сажей перекатывающаяся на языке, напоминает о ласковых поцелуях и проведенных вместе ночах. Разъедающая естество злость, щелочью текущая по венам, от того, как Чонхо прекрасно выглядит без него. Сводящее с ума отчаяние о том, что спасения нет и не будет, и он обречен встретить свой конец в одиночестве, потеряв остатки разума. Дикий страх перед смертью, нежно перебирающей седые пряди и с восторгом собирающей снежинки, словно цветы. Мучительное сожаление, слезами собирающееся на ресницах, о принятых решениях и о том, что он прогнал младшего. Блондин видит, как расползается иней по коже, как узоры накладываются друг на друга и кидается к старшему. Еще секунду назад он улыбался от встречи с Сонхва, сейчас же губу до крови закусывает в попытке успеть. Ему нельзя было оставлять бариста, какую бы нестерпимую боль он бы не испытывал. Он едва ли может представить, что может сделать шатен и старается чужой, полный агонии, взгляд удержать, не позволить тому сорваться. Не успевает. Крики ужаса раздаются за спиной и по бокам, люди неверяще смотрят на то, как огромная река покрывается плотной коркой льда, поднимающейся из глубины вод. Ветер жестоко бьет по щекам и свирепо залетает под полы одежды. Холод адски кусает кожу и дарит запредельную боль в каждой клеточке тела. Снежинки острыми иголками впиваются в лицо и шею, со зверским удовольствием оставляя ожоги на коже. Чонхо, уже испытавший их гнев, сильно морщится и хватает колдуна за руку, пытается могильный холод с чужих рук прогнать.Не может.
Первые замершие тела с хрустом падают на землю, а оглушительный треск замерших конечностей раздается по округе.***
Пелена не сразу слетает с век, расходится кривыми кусками и по-немногу открывает обзор. Туман неохотно выветривается и краски вновь приобретают чистоту, слегка резнув по глазам. Пергаментная броня души обратно сталью наливается и прогоняет невероятный страх из тела. Сонхва приходит в чувство. Белый иней на коже стекает родниковой водой, пропитывает одежду, а снежинки нехотя замедляют хоровод. Единственное, что не возвращается в норму — это холодящий кожу воздух. Он неприятно кусает за щеки и шею, но ладони отчего-то в тепле. Сонхва взгляд старается сфокусировать, превозмогает зверскую усталость, от которой подкашиваются ноги. Бездумно скользит глазами вокруг, пока не запинается об собственные руки, крепко сжимаемые другими. Он узнает удивительный контраст карамельной и бледной кожи и давится горьким неверием. По пальцам младшего белоснежная вязь стелется, морозным кружевом отпечатывается. Сонхва испуганно оглядывается вокруг, ежесекундно получая тяжелый удар по затылку от увиденного. Голова кажется мешком с гнилыми яблоками, таким же тяжелым и мокрым, не способным сложить один и один. Воспоминания проносятся в сознании сотни за секунду и он медленно разбирает, что же натворил. Он в пучину отчаяния неизбежно скатывается, а внутри все взрывается стеклянной крошкой и нещадно дерет органы. Сонхва теряется и в пространстве, и в жизни, и во времени. Глупо моргает и вертит головой, не способный зацепиться взглядом хоть за что-нибудь. Творящееся вокруг окажется очередной изощренной пыткой, мудреной галлюцинацией, призванной окончательно его уничтожить. Крепкая обледь не трескается и на мгновение, зато колдун весь лопается и вьющимися змейками разломов покрывается. Недавно яростно завывающий ветер испуганно стихает и редко проходится по рукам, словно разрешение спрашивает. Сонхва не дает, все еще старается переварить увиденное и принять такую ненавистную реальность. Вероятно, он и дальше бездумно тонул бы в водовороте неверия, не способный прогнать мерзотный мираж, если бы не тепло чужих рук. Туман леденеет и трещинами идет, лениво тает, выдергивает со одна. Раздражающая белизна чужой невинности, сверкающая нимбом над головой выглядит знакомой и вызывает горький комок в горле. На кончиках пальцев рождается дрожь, а с ресниц стекают первые едкие слезы. Младший жадно впитывает вытекающую через пальцы магию, трясясь от невероятного холода, пронзившего тело насквозь. У Чонхо явно лихорадка, а перед глазами кружится и мутнеет абсолютно все, но он стойко продолжает пропускать через себя чужой мороз. Блондин едва на ногах держится, буквально виснет на Сонхва, и продолжает поглощать сумасшествие колдуна. Сонхва беззвучно плачет из-за уничтожающей на клеточном уровне вины, дышать не может от ее душных объятий, и лишь продолжает ронять горячие капли на переплетенные руки. Подобрать слов не может, насколько он сильно виноват, перед собой, перед Чонхо, перед Ёсаном, перед всеми. Ему только жаль, что так поздно. В скатывающихся слезах копилось огромное количество эмоций и невысказанных слов, похороненных истин и задушенных обид. В каждой соленой капле концентрированная доля боли и сожаления, желчью отравляющих тело. И когда последняя расчерчивает щеку, тогда колдун разрывает сплетение пальцев и поднимает младшего на руки. С последней частичкой боли и могильного холода он осознает, что не сможет защитить или помочь блондину. Едва ли он может помочь или защитить себя, если даже контролировать не способен. Незавидная правда подкрепляется ужасающейся достоверностью, и Сонхва не остается ничего, кроме как принять. И сдаться. Он только сейчас понимает, что все это время сдавал, а не сдавался, и вот наконец пришел момент и для этого. Он сдается безропотно. Не смеет высказать и тени возражения фактам, таким неприятным и уничтожительным. Прогорклая скорбь горчит кончик языка и травит легкие, хуже сигарет, когда он заходит в кафе, из которого недавно сбежал. Еретик окидывает его задумчивым взглядом, и на секунду колдун читает в них презрение — ядовитое, едкое и колкое. Оно застревает меж ребер слизью и мешает дышать, перекатываясь на языке отвращением к себе. Перемолотая улыбка искажает губы Сонхва, он и сам знает, что ничтожен, в напоминаниях не нуждается. Но вот от помощников не отказался бы, об этом он и сообщает Ёсану. Посетитель замирает на несколько секунд, не веря в услышанное, просит повторить. Но даже со второго раза он не может поверить и отказывается даже представлять, во что бариста втянул Чонхо в этот раз: — Забери его прочь отсюда или сделай еретиком сейчас же, — Есан не знает всю ту правду, которую ведает Сонхва, и оттого не понимает масштаб творящегося ужаса. Колдун же осознает, насколько сильно горожане ненавидят младшего, и даже если он придет с повинной, все будут продолжать винить только Чонхо. Сонхва всегда чувствовал то яркое непонимание и детскую обиду за, по истине, странные обвинения в рассказах младшего. Абсолютно никто не поверит ему, как много доказательств он бы не привел, — итог будет один. Ведь именно из-за этого он и прожил всю жизнь на острове и никогда не сближался даже с людьми из своего города. Необоснованная ненависть. Смысл которой заключался лишь в отличии, и чудовищный страх, вызываемый этим. Младший для большинства живущих в этом городе некое подобие дьявола во плоти, и любые неприятности и проблемы они неизменно приписывают ему. Если бы они хотя бы на секунду могли бы прислушаться к голосу разума, шатен определенно принял бы вину на себя. Только вот люди, погрязшие в болоте беспричинного страха и глупой ненависти, не станут его слушать.Им не нужна правда. Лишь злоба.
Поэтому он сдается и просит еретика позаботится о Чонхо, даже не провожая их. Он не уверен, имеет ли право на это, и оттого лишь молча глотает желчное презрение.К себе.
***
Несколько дней блондин бьется в лихорадке и не успевает проснуться, как снова падает в беспамятство. Хмуро сломленные от сильной боли брови. Ручьи пота от нестерпимого жара, сотрясающего тело, и мокрые от них волосы. Организм младшего пытается усвоить инородную магию, что холодит изнутри, вынуждает все клеточки тела бороться. Полопавшиеся и пересохшие губы иногда беззвучно двигаются, но сколько бы Ёсан не всматривается, не может разобрать ни слова. Будь это обычная горячка, он смог бы вывести ее за день, но в магическое перенасыщение нельзя вмешиваться. Чужая сила сейчас смешивается с жизненной владельца — одна ошибка, и Чонхо перегорит в попытке выжить. На третий день он наконец приходит в себя, а Ёсану открывается страшное зрелище в виде красной сетки лопнувших сосудов на глазах. Температура все еще скачет от уровня ада до состояния лютой вьюги, и порой ему кажется, что этому не будет конца. Он едва ли может отходить от него на секунду, и только губы кривит всякий раз, когда замечает Сонхва поблизости. Не входящего. Колдун никогда не заходит в квартиру и все разговоры ведет исключительно взглядами. На 3 сутки Чонхо все еще мучается жаром, мечась по простыням и разражаясь хриплыми стонами. Время от времени он бормочет слова и даже предложения, но отсутствие голоса, да и желания у Ёсана его слушать, мешают пониманию. Ёсан точно заранее знает, о ком и о чем будут говорить эти слова, и от этого он только раздражается сильнее. Колкое недовольство окаменелостью застывает на лице, когда он все же смог разобрать отдельные слова и неизменно они были лишь об одном человеке. Но вряд ли он заслуживает хотя бы крупицы из них. На следующий день температура покидает измученное тело и дыхание стабилизируется, а загнанный до ужаса пульс приходит в норму. Только тогда Ёсан позволяет себе нарушить добровольное заточение и на пару часов покинуть больного. Ему следует проверить и второго страдальца, которому помощь нужна не меньше, чем блондину. Острое чувство вины горной рекой точит остатки разума и самообладания Сонхва. Как бы не было Ёсану противно, лишь он может его состояние улучшить и боль облегчить, что он и делает. И хотя, уходя, он наказывает Чонхо лежать и желательно спать, вернувшись, Ёсан находит его сидящим на кровати: — Как он? — еретику приходится приложить неимоверные усилия, чтобы не разразиться гневной тирадой, поэтому Есан только глаза закатывает. Вздыхает настолько тяжко, будто весь мир внезапно обрушился ему на плечи, затем присаживается на кровать, начиная проверять состояние баланса юноши. Всем своим видом показывает занятость и нежелание отвечать на поставленный вопрос, но блондин не сдается: — Он же не пострадал? — старший старательно игнорирует, но крепкая хватка на запястье привлекает внимание. Он изучающе рассматривает лицо Чонхо, наблюдает, как эмоции сменяются одна за другой. Здесь и тревога, заламывающая брови, и резкая боль, от порывистых движений, и облегчение, от понимания своей живучести. Невероятные и многогранные. Как жаль, что все они даруются человеку, сходящему с ума и обреченному на смерть. С поджатых губ срывается смешок, и он возвращается к диагностике, перехватывает чужую руку и читает пульс. — Спаси его, он должен выжить, — вновь упрямо разрывает для него такое гнетущее молчание младший и заставляет себе в глаза посмотреть. Еретик в них удивительную, по силе своей, мольбу читает и в который раз не может не поразиться такой собачьей преданности. Ему, в самом деле, кажется это смешным и бесполезным. Едва ли Сонхва оценит хоть одну из прозвучавших просьб. Ёсану невозможно сильно хочется рассмеяться смертному в лицо, но он лишь кривит губы в ядовитой усмешке и столь же колко интересуется, вкладывая в интонацию как можно больше отравы: — Бесполезно спасать того, кто одной ногой в могиле, не так ли? — младший неверяще опускает руку и ошарашенно раскрывает глаза, в уголках которых уже начинают быстро собираться первые капли слез, — Но знаешь, что еще хуже? Пытаться защитить того, кто не доживет и до конца месяца, гниющего изнутри, — каждое слово дробью пробивает грудь Чонхо на вылет. Беспощадно вскрывает покрывшиеся тончайшей корочкой раны и мучительно больно освежевывает конечности. Шатен молчит с минуту, будто слова в голове подбирает, и ласково улыбается. Берет дрожащую от ужаса руку, большим пальцем невесомо поглаживает, словно касанием крыльев бабочки. Чонхо, по идеи, расслабиться должен, но тоо весь сжимается, точно к страшному удару готовится. — Ты действительно дурак, раз в такую минуту беспокоишься о том, кто, — медленно загибает пальцы свободной руки, пока перечисляет, — использовал тебя, душил, развращал и даже выбросил, — слова-стрелы застревают в плоти и мешают свободно дышать, от чего Чонхо задушено всхлипывает и судорожно глотает воздух, — Еще ко всему и свалили вину за свою ошибку. Знаешь ли ты, что на тебя объявлена настоящая охота? У меня ощущение, что я в средних веках оказался, когда инквизиция существовала, — насмешка переливается через край и капает щелочью с зубов. Чонхо чувствует, как она кожу разъедает и изо всех сил старается не кричать, позволяя себе лишь тихо плакать. Чувств вмиг становится так много, что кажется еще одна секунда, и он взорвется от них. Ведь Ёсан прав. Каждое треклятое слово является правдой, отчего Чонхо неслышно скулит, жалобно пытаясь оправдать свою любовь. Когда Сонхва прогнал его, у него неожиданно оказалось слишком много времени, чтобы каждую свою и чужую эмоцию по составляющим разобрать, под лупой разглядеть и собрать заново. Тогда он понял, что эти отношения не то, что нездоровые — они болезненно уродливые. И сейчас он почему-то не может с абсолютной уверенностью сказать, что это любовь.Ведь это никогда ею и не было.
— Пожалуйста, сделай так, чтобы он выжил, — просьба тихо слетает с губ, источая вселенскую усталость, — Я соглашусь на твое предложение, но умоляю, помоги ему, — раздраженный вздох становится ему ответом и, несмотря на высохшие слезы, Чонхо все равно колотит сильно, будто все еще лихорадит. — Ты в очередной раз пытаешься спасти того, кто не изменится и не станет лучше, — измученно повторяет еретик, не сдается в отчаянной попытке вставить Чонхо мозги на место. Грубо хватает руку и снова чужой пульс читает, боится возвращения жара, — Даже Сонхва понимает свое положение, поэтому привел тебя ко мне, так почему ты… — Я знаю, — почти кричит, резко обрывая Ёсана, блондин и до боли сжимает руки в кулаках. Медленно прикрывает глаза, и слезы вновь прокладывают мокрую дорожку на щеках. Чонхо кажется даже физически маленьким, почти крошечным. Он горбится под тяжестью принятого решения и, открыв глаза, шепчет: — Пускай это будет прощальным подарком.