— Ненавижу, — пассивная агрессия переполняет тело и ужасными словами вытекает наружу. В некогда светлой комнате, где еще совсем недавно звучал радостный смех и нежность витала в воздухе, все покрыто крепким слоем льда. Белесые кружева отвратительной действительностью режут взгляд, отчего в уголках глаз быстро собираются слезы. Разбиваются об пол и новым морозным цветком застывают на поверхности, вызывают озлобленную усмешку. Да, это не любовь. Всего лишь отвлечение.
Горожане оказываются настолько предсказуемыми, как и предполагает Сонхва, из-за чего он даже иногда не знает: смеяться или плакать? Одновременно хочется с упоением сделать и то, и то. Но нацепив маску безразличия, он скучающим взглядом окидывает очередного «охотника на ведьму» и пожимает плечами, возвращаясь к работе. Пусть все чаще это становится невыносимо трудным. Тело постоянно подводит его, точно намекает об неотвратимости состояния колдуна и его скорой кончины. Бариста, с громким звоном, роняет очередной стакан и глупо рассматривает осколки, сверкающие в искусственном свете ламп. Рука безбожно дрожит в приступе судороги и не поддается контролю, ощущается как нечто инородное и отторгающееся. Шатен прикладывает титанические усилия, скрежещет зубами, старается вернуть контроль над собственным телом, но все в пустую. Предплечье точно отрубленное не ощущается совершенно и продолжает жить своей жизнью, трясясь в припадке. Тяжелый, пропитанный концентрированной ненавистью взгляд пронзает плоть и кажется, что еще миг и она рассыпется прахом. Только ничего не происходит ни через секунду и ни через минуту. Конечность все так же раздражает своим видом, но постепенно успокаивается. Контроль миллиардами острых иголочек пронзает все тело и заставляет щеку закусить от порции отборной боли. Сегодня рука, а завтра нога? Сколько он еще продержится? В нем словно что-то окончательно разбилось, треснуло без возможности собраться назад и теперь неизбежно разносится ветром ежедневно. Сказать, что ему было страшно — посмеяться прямо в лицо. Он в ужасе. Смерть никогда не ощущалась так сильно, как сейчас и все, что он мог лишь смиренно ожидать конца, пытаясь отвлечься от разрушающегося мира. Казалось, прикрой он глаза и открой вновь, сможет увидеть прекрасный лик костяной леди, нежно перебирающей пальцы, не ощущаемой, руки. Она больше не дышит в спину и ее заупокойная песня не доносится эхом издалека — заботливо на ухо мурлычит. Влюбленным взором ласкает осунувшееся лицо и выпивает жизненные силы улыбкой капля за каплей. Раньше ощущалось, что она по пятам идет, но если хотя бы немного вырваться вперед, блондин сможет от нее оторваться. Сейчас же Сонхва ясно чувствует могильный холод, новыми узорами раскрашивающий руки. Смрадное дыхание, отдающее запах гнилой земли, напоминающий о похоронах друга. Колкие прикосновения, вероятно, за ласку отвечающие. Только они очередным обмороком заканчиваются, а плотная пелена темноты перевязывает веки. Колдун не слышит испуганные вскрики посетителей, убаюканный погребальной колыбельной, и не чувствует пристальный взгляд, полный обмерзлого презрения и унижающей жалости. Ёсан действительно не может понять или принять колдуна, хотя знает причину, двигающую его на такие нелицеприятный поступки. Даже лучше Сонхва. И вероятно лишь поэтому, и из-за причудливого желания младшего брата, он помогает ему. Если бы не Хун, едва ли бы он согласился на просьбу Чонхо, пусть тот и прозрел, к невероятному удивлению Ёсана. Еретик тяжко вздыхает, и с грустной, просящей понимания, улыбкой провожает гостей, вскоре поднимает упавшего юношу. У того кожа приобретает сероватый оттенок, а температура тела едва ли достигает необходимой отметки, неприятно холодит ладони. Ёсан несет Сонхва в ледяную комнату, в которой крупные снежинки водят мудреные хороводы и с насмешливым шелестом теряются в волосах. Укладывает на единственное не покрытое толстой коркой льда место — постель. И снова окатывает Сонхва горячей волной жгучего презрения: это же надо так сильно себя ненавидеть, чтобы до такого довести? Ёсан не понимает и вряд ли поймет когда-нибудь, но с усталым вздохом приказывает собственному телу замедлить регенерацию и сжимает кулак до побелевших костяшек. Безжалостно впивается острыми ногтями в нежную плоть и спокойно наблюдает, как рубиновая жидкость пачкает бледную кожу. Капли окрашивают в темно-красный цвет посиневшие губы колдуна, и медленно стекают внутрь. Кровь вампира не может стать панацеей от всех болезней, но вполне способна замедлить беспощадное разрушение и подарить еще пару часов жизни. Только едва ли его действие можно назвать милосердием.Точный расчет.
Ведь дальше будет хуже, счет идет уже на минуты, если даже не на секунды и состояние Сонхва только ухудшает ситуацию в городе. Горожане шепчутся о проклятии и о том, что детдомовский демон пожирает душу внука хозяйки кафе. И все же, какой ироничной бывает людская глупость. Сонхва умирает, но даже так постоянно просит о встречи с младшим. Отчаянно желает разговора с этим самым демоном, находясь одной ногой в могиле. Ёсан отказывает всякий раз — то ли из вредности, то ли из осмысленности. Под жаром осуждения старшего Сонхва медленно приходит в себя, сглатывая железный привкус во рту. Самым ужасным в этих пробуждениях оказывается реальность, жестоко напоминающая о том, что только он виноват. И никто более. Жуткого в этом беспамятстве оказывается невероятно много. Как минимум до смерти чудовищным ему кажется факт того, что каждый раз он успевает расслабиться. Позволяет радушной темноте заключить в мягкие объятья и внимательно вслушивается в мурлыканье смерти. Как максимум, до застывших в глазах слезах, кошмарным ему кажется факт того, что каждый раз он успевает подумать о том, что беспрестанно расцветающие на ладонях снежинки не более, чем неприятный кошмар. А утекающая сквозь пальцы сила и вкупе с ней, и жизнь — всего лишь недомогание. Поистине жестоким становится осознание того, что это фикция, мираж, иллюзия и сон. Понимание реальности приходит не сразу. Оно постепенно подкрадывается, расползаясь по потолку шалью ледяных узоров. Осыпается пустотой за окном, заставляющей вспомнить, что он не у себя дома и уже не такой каким был. Признание каждый раз приходит неспешно, с некой ленцой подбирается все ближе. Но жалит всегда как в первый раз. Сонхва окончательно распахивает глаза и с шумом сглатывает вязкий комок чужой крови. Собственная гниющая реальность неустанно травит организм и дурманит голову. Взрывается калейдоскопом красивых картинок, абсолютно не соответствующих его незавидной действительности.В которой он умирает.
***
Время неуклонно течет вперед, но Чонхо не ощущает его хода ни на мгновение, лишь переполняющую все тело апатию, увеличивающуюся в геометрической прогрессии. Сколько бы раз он не задает один единственный вопрос, неизменно получает на него только один ответ. Нет. Он грустно наблюдает, натягивая тонкое одеяло на плечи, как еретик одевается, чтобы уйти и старается проглотить неприятный ком в горле, подпирающий кадык. Свежий воздух глумливо пробегает по обнаженным лодыжкам, словно насмехается над ним, вынуждает закутаться в негреющий кусок флиса. Он раньше холод в сотни раз мощнее испытывал, да только тот так неприятно кожу не морозил, и это очередным комком вязнет на языке. Чем чаще блондин слышит колкое «нет» из уст старшего, тем чаще задумывается о том, что от него что-то скрывают. Верить Ёсану хочется невероятно сильно. В каждом жесте шатена чувствуется некое подобие заботы, совершенно ненавязчивой, но оттого не менее приятной. Только несмотря на хорошее отношение, у Чонхо иногда проскальзывает неприятная мысль, что червем сидит в сердце и пожирает его, как паразит.Может ли он доверять?
Действительно ли исполнит свое обещание еретик или же просто вид сделает, дабы получить желаемое? Этих страшных мыслей с каждым коротким «нет» становится все больше, отчего сомнения булькают в горле и грозятся через край перелиться. Он гонит от себя отвратные мысли весь день, но они отравой сидят в легких. Каждый выдох выбивается из груди недоверием, вдох разбивается об внутренности опасением. Ему действительно нужно доказательство, хотя бы незначительное, хотя бы мнимое — соломинка за которую можно хватится. Но все, что он получает — это только краткое отрицание и усталый взгляд, точно он несмышленый ребенок.Вероятно для еретика Чонхо таким и был.
Ведь неготовый больше терпеть противный холод и пугающую, до криков, неизвестность, он срывает хлипкую ткань с плеч, не слыша, как она предостерегающе трещит. Чонхо больше не может терпеть неопределенность и по горло сыт чужими недосказанностями. Внезапно в сознании всплывают призрачные глаза странной птицы. Он так и не получил ответ от колдуна, только извиняющие взгляды и доброжелательное отношение. Если бы не эта проклятая пернатая, обратил бы на него внимание бариста? Приобрели бы их отношения такой характер? Произошли бы все последние неприятности? Умирал бы Сонхва? И объявили бы на него охоту, если бы чертов стервятник не появился в тот день? Все эти вопросы роем разгневанных пчел громогласно жужжат в голове и нещадно жалят в виски, вынуждают несдержанно зашипеть. Чонхо просто не может больше молчать и терпеть невыносимую боль от незнания. Ответы. Ему нужны чертовы разгадки на все тайны. Они необходимы и большое ни одно быстрое «нет» его не остановит. Именно с такими мыслями и воинствующим настроем, Чонхо дожидается, когда темнота окончательно отберет власть небом, и выскальзывает из своего убежища. Вместе с решимостью в груди клубится приторный букет долгожданной встречи. Ему удивительно сильно хочется Сонхва увидеть. Вновь рассматривать иней на руках, тесно переплетающийся с синими прожилками вен. Взять его за руки, сплетая пальцы, ощущая необыкновенный контраст температуры и кожи. Пересчитать седые пряди, теперь больше не играющие в прятки, а гордо лезущие на глаза. Ему нестерпимо хочется просто быть рядом вновь, и пускай это далеко не любовь, улыбка все равно расцветает на молодом лице. Очередной шаг отдается в груди томительным ожиданием, рассеивается неслышным выдохом радости встречи. И когда перед глазами встает знакомая дверь, а до каждой мелочи узнаваемый силуэт виднеется в стекле, тогда на ресницах собираются неосознанные слезы. Чонхо сделать последний шаг боится, словно видение перед ним мираж или очередной сладостный сон, после которого он будет давится горечью реальности. Но ночной воздух грубо колет кожу щек, а ноги слишком реально гудят от быстро шага, едва ли не бега. Открыть дверь вмиг становится невозможным, руки не слушаются и безбожно дрожат. Миллионы слов, ранее крутящихся на языке, насмешливо распадаются на буквы и разбегаются, будто в догонялки с ним играют. От неожиданного волнения в горле пересыхает, а легких образуется дефицит воздуха. Да только дышать нормально он тоже не может, судорожно вздыхает и столь же судорожно выдыхает. Сердце бешено бьется в груди и непонятно то ли от радости, то ли от страха. Чонхо разрывает на части от полярности ощущений и эмоций, кружащих в груди. Его даже начинает подташнивать от беспорядочности чувств. Он сжимает ручку двери и несколько раз опускает вниз, но дверь на себя не тянет. Боится. Сам не может понять чего именно и поэтому в смятении стоит перед дверью. Он словно наконец все тайны узнает, каждую загадку отгадывает и тысячи цепей с грохотом слетают с двери сокровищницы. Блондин так долго ждал этого момента, что сейчас поверить не в силах. На долю секунду дыхание спирает, а сердце вдруг бьется в новом ритме. Чонхо все еще рвут на части противоречащие друг другу желания, но в то же время по венам растекается патока воссоединения.Он и не догадывался как оказывается скучал.
Колокольчик не слышно оповещает о посетителе и Сонхва откладывает тряпку для столов, вытирая руки об фартук. Он не спешит повернутся, приводит себя в относительный порядок и разворачивается с вежливым «извините, мы закрыты» на губах, чтобы в итоге не проронить ни звука. Дыхание замирает, а все звуки размазываются, точно не существуют и в помине. Остальной мир резко становится неважен. В эту секунду, в это мгновение имеет значение лишь младший, неспешно шагающий вперед и смущенно улыбающийся. Он останавливается в паре метров и поднимает голову, смотрит прямо в глаза. Вдалеке за окном зловеще вспыхивают яркие огни, но это не отпечатываются в сознании колдуна. Даже на краткий миг не обрастает для него смыслом, потому что Чонхо рядом. За такое долгое время он наконец оказывается столько близко, что собственное презрение испуганно забивается под сердцем. Раньше Чонхо стеснялся смотреть ему прямо в глаза, сейчас же твердо разглядывает обмерзшую медь. По телу трепет расходится разрядами токами и нестерпимое желание дотронуться до карамельной кожи дрожит на кончиках пальцев. У Сонхва есть сотни тем, которые ему стоит обсудить с младшим, но сейчас слова совершенно не собираются воедино. Они увеличиваются и уменьшаются в размере, накладываются друг на друга, в конце смешиваясь в один сплошной белый лист. Именно таким листом в мгновение ока становятся мысли Сонхва. Казалось бы, он мог начать с простых извинений, или же мог отчитать Чонхо за безрассудство. В конце концов, он мог попросить начать их отношения сначала, но он просто наслаждается здоровым видом младшего.И только слабые улыбки на лицах обоих.
Внезапно разбивающиеся на осколки, звонко рассыпающиеся об пол, когда злые голоса звучат до ужаса близко.Помещение стремительно заполняется противным шумом и звуком чужого натужного дыхания, терпким запахом пота и гари. Глаза слепят резкие огни фонарей, а множество голосов жутким диссонансом отдаются в голове. Никто из парней сообразить не успевает, как моментально Чонхо заламывают руки и до красных полос на коже затягивают пластиковой стяжкой. Колдун дергается вперед, но несколько парней слишком легко прикладывают его к полу, коленями придавливают руки. Сонхва даже шелохнуться не может, резкая боль пронзает все тело, а перед глазами мгновенно темнеет. Он брыкается, на пределе своих сил, и давится сгустками крови торопливо образовавшихся во рту. Они каленым железом стоят в горле, вызывают сильное желание закашлять, но шатен упрямо глотает их, продолжая попытки вырваться из крепкой хватки. Из-за крови, в глотке кипящей, он даже позвать Чонхо не может и лишь неверяще наблюдает, как его пинают, толкают, бьют и уводят. Ему кажется, что время увязло в янтаре и не двигается совершенно, в реальности же бежит со всех ног и через секунду его брезгливо отпускают. От резкого толчка Сонхва закашливается и рубиновая жидкость некрасиво пачкает лицо и одежду, размазывает по полу и втирается в кожу. Голова невероятно сильно гудит, а мучительная боль вынуждает скрутиться в комочек. Ему на минуту становится больно дышать, а шею сводит в неком подобии спазма. Он мелко глотает ртом воздух, с титаническим трудом пропихивает его дальше, отчаянно стараясь подняться. Сонхва словно через пелену слышит глухой стук чужой обуви и скребет по горлу жалко задыхаясь. Краем глаза видит какое-то движение рядом и удушье неохотно отпускает. Воздух слишком большими порциями толкается в грудь, не успевая даже утрамбоваться там. Нестерпимый гул в голове не проходит, напротив к нему примешивается режущая боль в висках, отчего непрошеные слезы собираются в уголках глаз. Он зло моргает несколько раз и остервенело цепляется за мысль о младшем. Она, как ни странно, отодвигает боль на второй план, и дыхание выравнивается. Колдун делает несколько попыток встать, несмотря на откровенную слабость, пропитавшую каждый уголок тела. Вероятно с попытки десятой, он на зверски дрожащих руках все же поднимается. Сонхва абсолютно трезв, но его безобразно штормит и заносит в разные стороны. Голова кружится, и перед взором все чертовски сильно скачет, но он не сдается. Сосредотачивается на двери и плетется туда. Шумно ногами шаркает, не способный их толком от пола оторвать, и только напряженная спина с вздернутым подбородком напоминают о недавней стати. Глухой шорох давит на нервы, но Сонхва настойчиво двигается вперед, собираясь любыми правдами помочь младшему. И когда до двери остаются жалкие пару шагов, скрипящий от старости голос пронзает спину: — Ну наконец твою пустышку убьют, — потускневшие от беспощадности времени глаза скучающе смотрят сверху вниз. Тлеющий, на дне, костер безумия опасно отражается во взгляде Сонхва и он немного деревянно оборачивается назад. Голова наклонена вбок и со стороны он кажется едва ли не трупом: бледная кожа, засохшая корка крови на подбородке, бурые пятна крови на одежде и шее, а также пугающая скованность в движениях. Серый свет луны тревожно мерцает в окончательно поседевших волосах и подчеркивает мудреные узоры инея на коже. Концентрированная ненависть мерзнет на розово-золотом металле глаз и холодный, пронзающий миллиардами иголок голос разрывает могильную тишину: — Чонхо не умрет, а вот ваш сын Самуэль — мертв, — беспощадно протыкает остатки разума старой ведьмы жестокими словами. У женщины все краски с лица сходят и кожа приобретает такой же бледно-серый подтон, как и шатена, — Он ушел к охотникам, а для ведьм, предатель всегда будет мертв, — глаза хозяйки ошарашенно выпячиваются и Сонхва не сдерживает ядовитый смешок, застывающий удушающей усмешкой на точеном лице. Каждое слово — гвоздь в не заколоченный гроб безутешной матери, отказывающейся признать отвратительную истину о любимом чаде, — Никто ему не поможет, а при встрече не обнимет, зато одарит проклятием, — ведьма надсадно хрипит и ломает ногти об перилам, оставляя глубокие борозды на мореном дереве, — И я очень надеюсь, что это случится до того, как он окрасит руки вашей кровью, — окончательно тушит слабый огонек разума в ней и жестоко наблюдает за тем, как она ошалело падает на лестницу.Безжизненный взгляд, полный печального безумия, наблюдает за тем, как за Сонхва захлопывается дверь.
Он не оглядывается, даже мысль об этом не промелькает, и ковыляет вперед, периодически выплевывая вязкую слюну. Она красными кляксами остается на асфальте, как в детской сказке, расчерчивает его путь. Единственное различие, в его истории не будет хорошего конца, и никто не будет жить долго и счастливо. В его рассказе были лишь боль, а также неизбежная смерть героя от собственной глупости и гордыни. Каждый шаг отзывается невообразимым разрядом боли в конечностях, а кашель учащается на очередном повороте. Сонхва, на самом деле, не ведает куда идти. Он кажется себе сгустком эмоций и ощущений, неосуществленных желаний и решений. Он подобно оголенному нерву себя ощущает и крупно вздрагивает от всякого звука. Сонхва плотнее стискивает губы, до едкого зубовного скрежета, и настойчиво перебирает ватными ногами, отчаянно стараясь выбросить все негативные мысли из своей головы. Весь в предчувствие обращается и автоматически бредет к реке. Отчего-то он считает, что именно там найдет младшего. Почему-то такое решение каркающим смехом разрывает грудь, ведь не могут же люди быть настолько предсказуемыми? Но чем дальше он продвигается, тем сильнее понимает свою правоту. Он не рад. Верность догадок вспарывает легкие небывалой резью гнетущих душу чувств и окрашивает все перед глазами в монохромные цвета. На лице шатена застывает холодная маска безразличия, а внутри все выкручивается в нечеловеческих муках и выворачивается наизнанку от дробящих кости мук. Громкие крики и неразборчивое эхо нелепых обвинений вызывает желание зайтись в истерике, но Сонхва только жует внутреннюю сторону щеки. Толпа людей кровожадно скалится, а некогда вежливые лица превращаются в звериную маску. Смерть густым ароматом ощущается в ночном воздухе, а тусклый диск луны как будто наливается красным, отражает жажду крови горожан. Неприятное зрелище вызывает очередной приступ тошноты у колдуна и он заходится в надсадном кашле, распугивая людей вокруг. Сознание посекундно трескается от вида младшего, с наливающимися буро-синим гематомами и увитого различными тяжелыми вещами. Шатен застывает на месте, слегка покачиваясь в стороны под давлением леденящего душу ветра, и не может понять, что же ему делать, как прекратить этот цирк уродов и защитить Чонхо от стаи оголодалых гиен. На миг он останавливается, удивленно моргает один раз и взрывается приступом надрывного смеха. Ноги отказываются держать и он грозится свалиться прямо здесь, без чувств. Перед глазами все размазывается и кружится, бледнеет и в то же время чернеет, цветными кругами расцветая. Тошнотворный смех дрожит в груди, безжалостно переламывает ребра и самой мерзопакостной истиной поселяется в сознании.Они хотят утопить его. Дабы река вернулась в первоначальный вид.
Колдун поверить не может в человеческую глупость, но ее неоспоримое доказательство разворачивается прямо перед ним. Сотни людей настолько сильно боятся жалкого подростка, что обрекают его на болезненную смерть. Каждый смешок слетает с губ концентрированной щелочью и отдается мелким разломом в плотном покрове льда на реке. Очередная перекрученная усмешка на посеревшем лице шумит крыльями стервятников в небе. Всякий нетвердый шаг сквозь толпу заставляет людское море отхлынуть в разные стороны, подобно сказке из Библии. Остекленевшими глазами Сонхва смотрит на, вероятно, главного инквизитора этой третьесортной трагикомедии и заходится в кровавом кашле прямо у него перед лицом. Несколько рубиновых капель оставляют свой непотребный след на окружающих, а колдун продолжает смеяться несмотря на полные первозданного ужаса глаза Чонхо. Сонхва грубо отталкивает «инквизитора» и продолжая губы кривить в смешной пародии на улыбку, подходит к самому краю пирса. Прогнившее дерево жалобно трещит под тяжестью их с Чонхо тел. Хруст мерзлых досок отдаленно напоминает смачный хруст собственных органов, громоподобно звучащий в сознании. Блондин за спиной брыкается то ли от страха, то ли от беспокойство за откровенно паршивый вид старшего. Сонхва, если быть честным, даже не обращает внимание. Это не имеет значение. Весь мир в принципе резко теряет смысл и радужными осколками падает куда-то на глубину. У колдуна внутри атомная зима, холодит кожу сильнее действительности, и ледяной ветер завывает так, что странно, как еще не снесло. Кружевные клейма тускло сияют, будто впитывают довольство людей вокруг, а у шатена все меньше сил остается. Их хватает только на очередную покровительственную ухмылку, застывшую на изнеможденном лице: — Вы хотите убить демона? — громкий гул одобрения звуковой волной заносит шатающегося колдуна. Сонхва хватается за руку младшего, чтобы замертво не свалиться и старается удержать равновесие — получается из рук вон плохо. Взор мечется по вороху искривленных в злобе лиц, жадно цепляется за одно-единственное спокойное. Пепельные хлопья, кружащие в умиротворенных глазах, даруют силу и уверенность. До предела напряженная спина сгорбливается, а расправленные плечи устало опускаются — он под тяжестью своих решений прогибается. Колдун глубоко вздыхает и одаривает блондина ласковым взглядом, молчаливо просит прощения. — Уничтожить призрака? — костяная леди скучающе выдыхает и морозит своим дыханием кожу, заставляет плечами испуганно передернуть. Чужая жажда крови плотным облаком окутывает их и петлей обвивается вокруг шеи ощущением безысходности. Сонхва сильно, до покрасневших лунок, сжимает руку младшего и кидает дрожащий взгляд на еретика, скрывающегося в толпе глупых людишек. Еле заметно кивает ему и делает несмелый шаг назад, ближе к краю. Умирать было по-настоящему страшно, в тот момент он впервые испытывает такой животный страх. Сама мысль о скорой кончине пробивает грудь дробью насквозь и голос на секунду покидает его. Сонхва требуется все оставшиеся силы, которых в помине и нет, чтобы крикнуть последнее: — Так получите! — хаос приобретает небывалых размеров за долю секунды, настолько быстро, что Чонхо даже не успевает моргнуть. Неверящим взглядом следит за тем, как старший срывается вниз, грубо отталкивая его обратно в толпу. Слышит как посмертно скрипят доски пирса, осыпаясь вниз и как громогласно трещат огромные льдины, покрывшие реку. Чонхо отказывается принимать реальность.Сонхва же более смерти не боится.
***
Первое и самое нежеланное, что приходится почувствовать колдуну в первый же миг своего пробуждения — невероятная, будто он неделю не пил, жажда. После нее конечности прошивает запредельная, точно с него живьём сдирают кожу, боль. Тело кажется ужасно тяжелым, словно в кости свинца налили, и из-за этого он не может двинуть и пальцем. Но невыносимее всего был зверский шум. От него безбожно ноет голова и гудит, как старый радиоприемник. Сонхва каким-то чудом поднимает руки и закрывает уши, в попытке немного уменьшить раздражающий гомон. Не помогает. Он морщится и давит ладонями сильнее, словно так лучше станет. Разум заторможено возвращается на место, стежками пришивает лоскуты воспоминаний обратно. Спутанное сознание проигрывает неприятный моменты жизни, качественно путает их, так что он теряется во времени. Противный жар ломит кости, как будто ему в вены вливают раскаленную сталь, обжигающую нутро. Суставы дико ломило, на секунду ему кажется, что их безжалостно выкручивают по спирали. Сонхва отделаться от ощущения, словно его в кипящем котле варят, не может. Сквозь дурман лихорадки бормочет о том, как шумно и жарко, и молит о воде. Язык почти не подчиняется, едва ворочается, и слова слетают с губ с некоторой толикой шепелявости. Чей-то голос резко врывается в общую какофонию звуков, выделяется на их фоне точно звон колоколов: — Все хорошо, теперь все хорошо, — в интонации мелодичным перезвоном звучит нежность. Кто-то ласково гладит его по волосам и легко хлопает по груди, дарит странную передышку. Вибрации от хлопков неожиданным образом убаюкивают и Сонхва вновь проваливается в теперь ласковую глубину. Тьма, до этого обжигающая жутким жаром, сейчас неспешно скользит прохладой по коже. Шатен сосредотачивается на размеренном дыхании говорящего, мысленно прогоняет другие звуки. Отчего-то он знает, что может верить незнакомцу. Такое решение внезапно приходит в сознание и поселяется там уверенностью. От этого даже дышать становится чуть легче, а сводящая с ума боль сворачивается небольшим комком дискомфорта под сердцем. Не проходит лишь невыносимая жажда. От нее пухнет язык и вязкая слюна дерет стенки горла. Сонхва часто сглатывает, старается хоть как-то облегчить собственные страдания, но этого катастрофически не хватает и он вымученно бормочет о воде. — Аккуратнее, — обеспокоенно звучит все тот же голос и ему мягко чуть наклоняют в сторону голову. Вероятно, чтобы он не захлебнулся. Такая забота отдается в груди благодарностью, а тягучая жидкость наконец смочившая сухость во рту дарует облегчение. Колдун жадно глотает ее, упивается сладостью, растекающейся на языке. На миг, ему кажется, что это не вода, — слишком вязкая и тягучая, — но он быстро отбрасывает эту мысль. Чем больше глотков он делает, тем быстрее мучившая его боль рассеется. С каждой каплей странной жидкости ему становится все лучше, что чрезвычайно радует. Невозможное гудение в голове прекращается, а из костей исчезает отвратительная тяжесть. Сонливость нежно обнимает за плечи и укладывается сверху пушистым одеялом, словно извиняется за причиненную муку.Он снова проваливается в дрему.
Сквозь сон Сонхва слабо слышит отголоски разговоров, но не может разобрать ни слова, как бы сильно не старался. Шатен быстро сдается и бросает пустые попытки, сосредотачиваясь на ласковых хлопках. Поэтому он не видит напряженной картины, разворачивающей в помещении и не чувствует липкий страх, противным потом стекающий по спине Чонхо. — Разве ты не должен греть постель вампиру? — иронично интересуется еретик у высокого парня, незнакомого Чонхо. Брюнет такой же необыкновенно красивый, как и старший. Смольные пряди, закрученные в трогательные колечки, завораживают взор и отдают чем-то приторным. Томный, с мерцанием хлопьев пепла, взгляд чернильных глаз взрывается на языке соленой карамелью и застревает в легких ощущение запрещенного. Чонхо словно подсознательно чувствует, что ему не стоит лишний раз приближаться к незнакомцу. Но смотреть никто не запрещает и он разглядывает острую линию челюсти, идеальный нос и еле заметную родинку на шее. Совершенно не следит за развитием разговора, слишком глубоко задумываясь о том, как темная водолазка прекрасно оттеняет холодный тон кожи, а светлый ремень подчеркивает узкость талии. — Ничего переживет пару дней без моего тела под рукой, — голос у брюнета оказывается бархотно-низким, сладким дурманом, стелющимся вокруг, — Обращенного кормили? — впервые за весь разговор обращается к нему мужчина и пронзает пристальным взглядом, с затаенной толикой надменности. Младший крупно вздрагивает и испуганно смотрит на спросившего. Вопрос неприятно режет слух своей формулировкой, а в голове все резко смешивается. Чувство вины цепко впивается в сердце кривыми когтями и наносит новые раны при каждом вздохе. Чонхо пытается себя убедить, что это был единственный выход, но каждый раз тихая, болезненная в своей правоте мысль мучительно больно пожирает внутренности. Согласие. Он его не спросил. Даже не потрудился сообщить о том, во что жизнь колдуна по своей прихоти превратил. Самолично судьбу его решил и продолжает лепить из нее, что лишь ему угодно. Вина за это укладывается могильной плитой на грудь и сильно давит, принося нестерпимую боль. Он не может и звука выдавить, безжалостно снедаемый совестью. Молчание затягивает и Сынчоль вопросительно посматривает на еретика, ожидая хотя бы от него ответа: — Да, — согласие слетает с губ Ёсана слишком легко и отравленной стрелой застревает меж ветвей ребер Чонхо. Яд сожаления быстро распространяется по венам и он замирает от страха, липнущего к каждой частичке. Короткий ответ втирается солью в кровоточащие раны, а кривые когти вины беспощадно крутятся по часовой стрелке. И пусть умом Чонхо понимает правильность своих решений, но отделаться от горького привкуса предательства не может. Тошнотворные мысли о собственной нечестности и отвратительности не покидают его весь путь. Легким флером отравы окутывают его и въедается в кожу. Всю дорогу Чонхо боится руку старшего отпустить, хотя бы на секунду. Ему кажется, что он окончательно упадет в его глазах, если оставит шатена, поэтому он добровольно приковывает себя к нему. Переплетает их жизни всеми возможными лентами, сшивает стальными нитками, сковывает самыми крепкими цепями. И пусть, блондин знает, что это не любовь — остается рядом.***
Грубым рывком Сонхва приходит в себя, точно его с силой выдергивают с глубины. Он загнанно дышит и лихорадочно бегает глазами по помещению. Окружающая обстановка не походит ни на одну из ему знакомых и от осознания этого ему становится дурно. Сонхва пристально разглядывает каждый уголок комнаты, но ничего не может понять и страх неизбежно склизкой змеей скользит по груди. Через пару мгновений перед глазами бесконечным калейдоскопом кружатся воспоминания, вынуждают резко подорваться на постели и спину до хруста позвонков выпрямить. Сильная дрожь пробегает по телу и воздуха внезапно становится критически мало. Дыхание спирает, словно его своровали, а от ужаса, вьюгой кружащего в душе, дрожат кажется даже волосы. Колдун точно помнит, что умер. В памяти навечно отпечатывается обжигающее легкие давление воды и невыносимая боль от удушья. Он не знал, что тонуть будет настолько страшно и болезненно. В первое же мгновение холод сковал тело и неспешно отравлял его: сначала Сонхва перестал чувствовать пальцы, следующими стали уши, после он не мог двигать руками и ноги едва слушались его. Когда Сонхва наполовину не ощущал собственного тела, тогда темнота вкрадчиво подбиралась со спины. Обхватывала в ледяные объятья и лениво отбирала ясность, уменьшая луч света ежеминутно. Где-то между мерзлотой и затмение пришел дефицит кислорода в легкие, сопровождающийся чудовищной болью в груди. Вдвоем они давили на грудину и ломали ребра, перекручивали внутренности и нещадно драли глотку. Невыносимо. В какой-то момент наступила могильная тишина безжалостно разрывая сознание на мелкие кусочки. В этом безмолвии шатен умер. И он никак не ожидал, что откроет глаза. Вероятно, это какая-то больная галлюцинация умирающего разума, хоть и слишком реалистичная. Светлая комната спокойных, пастельных оттенков выглядит будто выпорхнула из сказки. Через широкие створчатые окна в комнату проникает солнечный свет и ласково греет кожу. Колдун несмело свешивает ноги с кровати и на негнущихся ногах пытается встать. Выходит не сразу. Он встает лишь с седьмой попытки, когда колени успевают начать ныть от ударов об пол. Держась за предметы вокруг, Сонхва старается не упасть снова и доползти до окна. Открывшийся вид заставляет Сонхва удивленно задохнуться и пораженно свалиться вниз, неспособного справиться с нахлынувшим потом эмоций. Они страшным ураганом бушуют внутри и Сонхва с ужасом рассматривает цветущие розовые кусты. Невероятной красоты сад поражает воображение, только он едва может справиться, с подступающей к горлу истерикой. Она крепкой петлей обвивается вокруг шеи и собирается непрошеными слезами на ресницах. С лица стремительно сползают все краски и кожа быстро начинает сереть. Сонхва словно вновь под неподъемной толщей воды оказывается, а давление по новой отбирает возможность дышать. Шатен принимается жадно глотать воздух, но даже спустя десятки глотков не ощущает желанного спасения, и это очередной петлей оборачивается вокруг. Он сильно бьет себя в грудь, механически пытается протолкнуть порцию кислорода, но все усилия впустую. Взор мутнеет и голова кружится, а сухость во рту неприятно скребет горло. Сонхва точно заново умирает, с той лишь разницей, что теперь на суше, но все так же от горького удушья. Липкая пелена склеивает реальность и почти утягивает его во тьму, когда резкий голос решительно отрубает ей щупальца: — Даже если ты задохнешься, то не умерешь, — скучающий голос звучит из-за спины и юноша резко оборачивается назад. Молодой парень, с волосами цвета горького шоколада, насмешливо рассматривает его, иронично вскинув бровь. Идеальные черты лица, будто высеченные из камня, в ярком свете солнца кажутся удивительно острыми, будто дотронься и порежешься. В карих глазах искрится неподдельный интерес, закручиваясь в странном вальсе с пепельными всполохами. Сонхва в жизни не видел настолько красивых людей и от изумления даже умудряется спокойно дышать. Вероятно, именно так выглядят ангелы. У говорившего такая же бледная кожа, как и у него, с той лишь разницей, что его она красит. Пухлые губы растягиваются в лукавой улыбке и такое простое действие преображает брюнета до неузнаваемости. Колдун не знает было ли дело в неясности разума или в же в оптических иллюзиях солнца, но в очаровательной внешности проскальзывает жестокость, легким ореолом окутывает сидящего незнакомца. И в миг, шатен видит чужую бессердечность и бесчеловечность, так ясно словно в зеркало смотрится. Легко находит клейма, совершенных грехов, на идеальном лице: ложь прячется в уголках глаз, а беспощадность оставила отпечаток на высоких скулах. Предательство запуталось в вьющихся волосах, а пролитая кровь окрасила полные губы. Без сомнения, человек перед ним едва ли засомневается перед тем, как сломать ему шею или столкнуть в большое окно позади. И чувства вызываемые брюнетом кажутся до боли знакомыми. — Еретик, — хрипло выговаривает Сонхва и весь подбирается, будто к атаке готовится. Такое поведение вызывает очередную, полную насмешки, ухмылку у еретика и он с едва сдерживаемым смехом, кивает: — Как и ты, — произнесенные слова пронзают колдуна насквозь и Сонхва ошарашенно смотрит на собеседника, отчаянно отказываясь принимать сказанное. За секунду становятся понятны первые слова еретика и он вновь жадно хватает ртом воздух, готовый сдаться во власть истерики. Джихун терпеливо ждет, пока юноша отчетливо осознает происходящее и откровенно рассматривает его, не испытывая и капли стыда. К его ободрению, новообращенный берет себя в руки довольно быстро, что не может не вызвать улыбку. Довольный смешок вырывается из груди и растекается внутри теплом. Особенно, когда Сонхва поднимает твердый взгляд, обмерзшей меди с хлопьями пепла, на него. В нем больше ни капли страха или испуга, лишь холодная решимость, говорящая о том, что еретик не ошибся. — Теперь у тебя есть два выхода, остаться здесь и стать одним из нас, кстати именно такой выбор сделал Чонхо, — упоминание блондина приступом застарелой боли отдается в теле, но тут же вытворяется радостью того, что тот выжил, — Или же я все еще могу отправить тебя к другу Дэхви. Решать тебе. — Я…Пак Сонхва умер.
Утонул в маленьком городке под название Лайт, который более никто не сможет найти на карте. На его обломках возродился некий Нимуэ, с седыми прядями волос и замерзшей медью глаз. У него не было сердца, лишь преданность. Он не испытывал боли, а его магия могильным холодом проходилась по коже.Именно этот человек вошел в кабинет лидера велиалов.