Лица

      — Главное, что ты в порядке. — Папирус разрозненно погладил Санса по лопаткам в желании продлить этот момент единения, потому что знал — дальше его ждёт череда кошмарных новостей. У Санса редко дела шли хорошо.       — Да что со мной будет, — легко отмахнулся тот, и монстр резко отстранил его от себя, придерживая за плечи. Во взгляде старшего брата проскользнули недоумение и беспокойство.       — С тобой-то? Да что угодно! — воскликнул Папирус, не справившись с голосом. Ещё минуту назад счастливо пустующая голова теперь шла кругом. Пальцы сильно трясущихся рук беспорядочно перебирали синюю ветровку, пока скелет подбирал дальнейшие слова. Радость, что он испытал, едва открыв дверь, оказалась скоротечным порывом: накинулась на него и тут же бросилась прочь. Ей на смену с прежней силой ворвались страх и злость, смешавшись друг с другом. Папирус хотел высказать всё в одночасье, что накипело на душе за последние дни, если не за последние годы совместной жизни. Высказать так, громко и с чувством, чтобы Санс раз и навсегда всё понял, а у него самого больше не осталось причин ощущать себя лицемером, чтобы у него больше не осталось причин убегать от самого себя.       Страх просил не спешить с этим решением. Дрожь колотила так, что ему казалось, он не сможет связать двух слов, не заикаясь. И Папирус не нашёл идеи лучше, чем отсрочить неприятный разговор всеми возможными способами — дать время не только себе, но и брату набраться столь сейчас нужной храбрости.       Оставив Санса в ожидании, скелет закрыл входную дверь: не хватало ещё, чтобы кто-то из соседей увидел их такими. В замкнутом помещении, отрезавшем его от внешнего мира, Папирус почувствовал себя совсем неуютно, как в клетке. Один на один со зверем, лицом к лицу со своим страхом, без шансов ускользнуть или спрятаться. Плечи нервно напряглись, а скелет не решался обернуться, так боялся ещё раз посмотреть брату в глаза.       Впрочем, Санс избавил его от своего немало волнующего присутствия, бесшумно покинув коридор. И стоило Папирусу войти в большую комнату, смерив севшего на диван брата серьёзным взглядом, у того вырвалось:       — Ты злишься на меня, да?       От такой откровенной глупости монстр несколько растерялся, тревога, что колола под рёбрами фантомными иглами, притупилась.       — Злюсь ли я? Злюсь? — выразительно переспросил Папирус, поражённый неспособностью брата познать всю глубину его душевного потрясения. — Санс, я был в бешенстве! А теперь просто в ужасе!       — Прости.       — Я слышу от тебя это постоянно! А что толку? К чему мне твои извинения, если они ни на что не влияют? Они ведь ничего для тебя не значат, так почему, по-твоему, должны что-то значить для меня? — Он внимательно взглянул на Санса, скрестив руки, в ожидании хоть какой-то реакции, пока тот смотрел в пол. На самом деле ужаса Папирус не испытывал, но пребывал в замешательстве, не зная, за какое из чувств ему следует ухватиться, какую из надрывно кричащих в голове мыслей ему стоит озвучить, чтобы на этот раз всё для них закончилось хорошо. Чтобы всё закончилось раз и навсегда, а не стало для непутёвого брата поводом продолжить череду совершённых им ошибок.       Легче было сходить с ума, не зная, где Санс и что с ним. Легче было стоять там, у двери, и думать, прижимая к себе, только о том, какой он на самом деле хрупкий, ненадёжный. Как его всегда не хватает.       Санс мялся. Вся ситуация ему явно не нравилась, впрочем, как и любая другая, когда его загоняли в угол, вынуждая говорить о себе без увиливаний и лишней лжи. Он выглядел странно, казалось, незнакомо, пока молчал. Папирус не помнил его таким, и его лицо — печальное на самом деле, какое-то… мёртвое, — рождало нехорошие мысли, что монстр гнал прочь, но избавиться от стойкого ощущения, что, попытавшись коснуться брата прямо сейчас, он поймает лишь дымку — застывший образ, — не мог.       — Ладно, — не выдержав пытки тишиной, скелет всплеснул руками. — Я сейчас. Подожди минуту. — Он бодро развернулся в сторону кухни и на выходе на всякий случай добавил: — Серьёзно, Санс. Даже не вздумай опять сбегать от меня.       — Я никуда не денусь, бро, — пообещал тот, и Папирус всё равно решил не задерживаться. Не стоило верить брату на слово.       Под шум закипающей воды скелет перебирал банки на верхних полках. Он сам пересыпал содержимое, сам отсортировал всё по местам, но именно сейчас почему-то никак не мог вспомнить, где что лежит.       Папирус собирался сделать атмосферу предстоящего разговора наиболее дружелюбной. Он не хотел превращать всё в допрос, не хотел обвинений, криков и лишней агрессии. Не хотел давить, ничего требовать, но предчувствовал, что не сдержится и скажет что-то не то. Оставаться бесстрастным один на один со старшим братом он не мог при всём желании.       Когда он вернулся в комнату, Санс не изменил своего положения на так и не застеленном с того злосчастного вечера диване. Вручив ему кружку с ромашковым чаем, Папирус быстро проговорил то, что успел придумать по пути:       — Вот. Мне обычно помогает. А теперь давай сначала, как всё было, можешь не торопиться, но не пытайся лгать мне.       Изучая совсем не подозрительный напиток самым подозрительным взглядом, Санс, похоже, принял его предложение никуда не спешить слишком буквально.       — Я совершил ошибку, — в итоге изрёк он скверным тоном, сделав несколько глотков. — Я ошибался всё время. С самого начала.       Уточнить, что в его понимании было «началом» Папирус воздержался, предположив, что Санс подразумевал Подземелье.       — Тот человек, что мне позвонил… это было не по работе. Он предложил мне исправить то, что я натворил. И всё это время я просто думал, что мне делать. Я тянул с ответом до последнего, чтобы в итоге отказаться, но теперь я не уверен, что мой отказ вообще что-то значит. Я изначально не должен был в это влезать.       Закравшаяся в комнату тишина лишь усилилась, напоминая глухой сугроб. Желанных ответов Папирус не услышал, зато получил множество новых вопросов. Раззадоренное ими нетерпение рвалось и метало. Оно хотело обвинять, оно хотело вытрясти душу, чтобы добраться до истины, которую брат продолжал подло скрывать за общими фразами.       Сдерживая в себе праведный гнев, Папирус проговорил, собравшись с теми силами, что у него ещё остались:       — Послушай меня сейчас очень внимательно, Санс. Послушай и ответь мне, действительно ли ты хочешь после всего случившегося продолжать свои игры? — Он сделал шаг вперёд, и старший скелет заметно подобрался. — Так ли ты хочешь, чтобы эта стала для тебя последней?! А она станет, если ты сейчас же не прекратишь юлить. Начни уже хотя бы оправдываться, но смотри, чтобы твои оправдания звучали предельно убедительно, в противном случае выкладывай мне как всё было, с самого начала. Ну? Кто этот человек? Что ты натворил на этот раз и чем это тебе грозит?       От прямых вопросов, которых он точно собирался избежать, Санс кривился как при острой боли. Его всегда дрожащие руки с силой тёрли переносицу, и Папирус волнительно следил за каждым его рваным движением, но запрещал себе что-либо предпринимать.       — Ничем хорошим, — хрипло выдавил из себя тот, успев растерзать старую трещину. Он отнял перепачканную в крови руку от лица, чтобы взглянуть на неё с ужасом осознания. — Я напал на людей. Я их почти убил, это было… так просто. Намного проще, чем…       Санс говорил что-то ещё, но Папирус его уже не слушал: слова влились в голову раскалённым металлом.       — Тебя кто-то видел?! — выпалил скелет первое, что пришло на ум, когда оцепенение отступило. — Кто-то может точно доказать, что это был ты?       Ожидать ответа было мучительно больно, несмотря на то, что Санс размышлял недолго. И от его железного тона, которым впору выносить смертельный приговор, а не беседовать со своим младшим братом, кровь замерзала вместе с магией.       — Двое. Они видели, они всё знают, и это полностью моя вина. Как только дело дойдёт до суда…       — Мы будем всё отрицать! — без колебаний бросил Папирус, совсем не осознавая, что говорит.       — Нет.       Об это «нет» он споткнулся будто взаправду, тут же отпустив уверенность, что в нём — безрассудном, перепуганном — вскинулась.       — Что? Почему?       — Я сказал «нет», Папс, — твёрдо отрезал Санс, и его непоколебимость, с которой он подошёл к этому вопросу, разъедала желчью. Где-то на задворках сознания истерично надрывалась обида, она требовала, чтобы брат боролся, а не покорно отступал — чего раньше не случалось. — Я уже натворил дел достаточно и не стану убегать, чтобы не сделать тебе ещё хуже.       Папирус слушал и отказывался верить в то, что слышал. Его брат хитрец, негодяй, лжец, манипулятор, кто угодно, но не убийца, он не заслуживал пожизненного приговора. Трезвое понимание того, что Санс совершил отнюдь не безобидное преступление и должен понести соответствующее наказание, перекрывала если не слепая преданность, то нездоровая влюблённость, давно лишившая его способности критично мыслить и трезво оценивать поступки старшего брата. Позволить ему, похоже, сломленному окончательно, пойти на подобное безумие Папирус не мог. Даже если тот считал иначе.       — Ты в своём уме? Ты слышишь, что ты говоришь?! — недоумённо воззвал монстр, сжимая кулаки. — Если бы ты всегда был таким ответственным, или думал об этой самой ответственности, прежде чем что-то совершить, тебе бы не пришлось теперь разрываться между домом и тюрьмой! — Папирус поймал взгляд Санса, и обмер, поражённый тем, с каким — свойственным разве что покойнику — безразличием, тот глядел в ответ. Родная душе тоска, застрявшая в ней ржавой иглой ещё очень давно, невыносимо нарывала. Этот мир отбирал у него всё! Мечты, надежды, личность, даже брата — последнее и самое дорогое, что у него осталось. А тот не сопротивлялся, не рвался навстречу так же сильно, не стремился ничего поменять. И эта мысль породила волну бессильной ярости от подобного предательства со стороны единственного необходимого ему монстра. — Скажи, что не так? Что не так со мной, если ты готов пожертвовать своей свободой, но не позволить мне быть рядом?!       Не собирался же Санс всерьёз вот так предать его? Не собирался бросить, не собирался оставить одного, после того, как столько лет играл с его душой, осознанно привязывая к себе? Он же не мог не понимать, насколько Папирус от него зависим?       Не мог. Тогда почему? Почему он делал всё возможное, чтобы разрушить не свою, а их общую жизнь?       Он ведь рассыпался в клятвах, что ни за что подобного не допустит.       — Дело не в тебе! Я не хотел, чтобы всё обернулось вот так! — Санс вскинулся с места резко, а вся былая безучастность обратилась в знакомое бешенство, и от его выпада, опасаясь, сам не зная чего, Папирус отдёрнулся.       Это движение не осталось незамеченным, по лицу старшего скелета тенью скользнула досада.       — Тогда, почему ты не подумал обо мне сразу? С чего ты взял, что я так просто приму это? С чего ты решил, что я буду стоять в стороне, пока ты старательно губишь свою жизнь?! Ты губишь меня, в конце концов!       — Я знаю. — Чужой голос опустился до надломленного шёпота. Папирус не ответил, слова застряли в метафорической глотке. Его хватило только на неопределённую жестикуляцию, когда хотелось кричать. — Я знаю, что я чудовище, что своими выходками причиняю тебе боль. В тот раз я снова не подумал, я… был слишком увлечён, я себя совсем не контролировал, просто хотел оторваться… отыграться на тех, кого ненавидел всю жизнь. Не помню, о чём я тогда думал, наверное, что после этого мне станет легче. Но легче не стало. — Он вдруг улыбнулся сам себе так знакомо, так не по-настоящему. — Зато я понял, что люблю тебя больше, чем ненавижу людей. И я хочу всё исправить, не впутывая тебя в то, что начнётся, если мы согласимся лгать. Я не хочу, чтобы они тебя допрашивали, чтобы ты был вынужден покрывать меня. Это принесёт ещё больше проблем. Будет лучше, если я просто во всём признаюсь. Я раскаюсь, и, может быть, моё наказание смягчат.       Хотелось спросить: кому будет лучше? Кто этот сказочный герой, о котором Санс постоянно так печётся и с которым Папирус не имел ничего общего? Предлагаемый исход младшего скелета совсем не устраивал, он отказывался отдавать Санса на растерзание правосудию. Только не после того как услышал — пусть косвенное — признание. Только не после того, как на горизонте замаячили призрачные шансы сделать их совместную жизнь если не такой же, как в Подземелье, то хоть сколько-то на неё похожей. Хоть сколько-то счастливой, а не насквозь пропитанной постепенно убивающими тревогами, больной недосказанностью, ожиданием и отчаянием.       Санс неискренне улыбался, и Папирусу хотелось улыбаться тоже, глядя на его неживое лицо. Хотелось безрадостно улыбаться, потому что эмоции вышли из-под контроля, потому что всё происходящее отчётливо напоминало злую шутку. Отчего же не посмеяться?       — Никто тебя не пощадит, — сухо и горько сообщил ему младший скелет, не питая иллюзий о лучшем. — Не будет никакого смягчения наказания, ты ведь это прекрасно знаешь. Мы не сможем выплатить штраф, и те люди не согласятся на примирение, даже если мы попробуем выполнить все их условия. И твоё раскаяние тоже никому не нужно, ты уже показал им, на что способен. — Он бессильно спрятал лицо в ладонях, не зная, что пытается подавить: истеричный смех или сухие рыдания. — Хватит этой чуши, Санс, я достаточно наслушался за свою жизнь. И почему у нас всегда вот так? Почему ты просто не мог отпустить свою ненависть?! Почему ты никогда даже не пытался решать дела мирным путём?!       Ему казалось, что брат опять сорвётся, охваченный тем безумием, что сгущалось в их доме в последние минуты багровым маревом, но его бесцветный тон заставил приготовившегося к иной реакции Папируса обомлеть.       — Потому что я не хотел ничего отпускать, я не собирался никого прощать, — откровенно заговорил Санс, неторопливо перебирая собственные пальцы. — В нашей жизни изначально не было никакой справедливости, никому из нас тогда не помог мирный путь. — Он вдруг сделал судорожный вдох, и Папирус с запозданием понял, что последовавшие за ним хриплые рваные выдохи — беспорядочные смешки. — Все вокруг были так напуганы тем, что будет дальше, тем, как нам предстоит жить, а я… только злился. Мне казалось, что никто кроме меня не понимает, что в этом мире безотказно работает только сила — люди это доказали.       Я хотел всё исправить, я хотел сделать так, чтобы больше никто не смог обвинить нас в слабости, чтобы никто больше не отнял у нас наш дом. Я всегда считал, что поступаю правильно, нет ничего плохого в желании защитить то, что тебе дорого. И я так старался достигнуть большего, старался… быть сильным для тебя, что не заметил, как всё начало выходить из-под контроля. — Папирус неотрывно следил за тем, как брат беспокойно мнётся, пряча то взгляд, то лицо, обезображенное кровящим шрамом, и ощущал, что, несмотря на физическую близость, пропасть между ними ширится и ширится с каждым новым словом. — Дело не в силе, а во мне. Я не могу это контролировать, никогда не мог, я даже не пытался. Я наслаждался этим, мне нравилось причинять боль, мне нравилось… бить тех людей, просто потому что я так давно этого ждал!.. И большего всего я боялся не того, что ты об этом узнаешь, а что однажды я не смогу себя сдержать и наврежу тебе. Я не хочу причинять тебе боль, никогда не хотел, ты не заслуживаешь подобного. Вот почему тебе будет легче справиться со всем без меня. Я тебе не нужен.       Сказанное братом не стало для Папируса чем-то принципиально новым: скелет обдумывал и прислушивался к себе, к засевшему в душе неспокойному трепету. Его отношение к Сансу не переменилось, его внутренний мир не рухнул под грузом неожиданного открытия, и в целом между ними всё осталось неизменно неопределённым.       Он никогда точно не знал, почему Санс зашёл так далеко — тот ни разу не говорил с ним об этом откровенно. Но Папирус был достаточно проницательным, чтобы с детства понимать: брат ни за что не прогнётся под изменившиеся вместе с жизнью обстоятельства, но постарается прогнуть их под себя.       Смотря на него теперь, сквозь призму прожитых лет, принимая всю его маниакальную одержимость, Папирус думал о том, насколько тот на самом деле слабый. Слабый сам по себе, не способный ничего поделать даже с той силой, до которой он смог добраться. Слабый и всегда боящийся признаться себе в своей слабости, которую он не искоренил, а зарыл как можно глубже, полагая, что это одно и то же. Папирус думал об этом прежде, по мере взросления всё чаще и чаще, пытаясь как-то помочь Сансу справиться с чувством уязвимости, дать понять, что рядом с младшим братом ему ничего не угрожает, что ему больше не нужно так отчаянно держать оборону против мнимых врагов. Больше не нужно никого ненавидеть.       Неспособный ничего принимать, но желающий отдать всего себя.       Папирус вымученно вздохнул.       — Я всегда про это знал. Не так много, но знал, — как можно спокойнее произнёс монстр на выдохе и поймал на себе вопросительный взгляд. — Твоя проблема вовсе не в гневе.       — Откуда? — ошеломленно проговорил тот.       — Ты много пьёшь. Пил. Не важно. — Скелет пожал плечами. Он надеялся закрыть эту тему как можно скорее. — А когда много пьёшь, очень много болтаешь. Я с тобой всю жизнь, и видел, каким ты можешь быть, просто… никогда не хотел говорить об этом. Но, наверное, всё-таки стоило поговорить сразу. Ты не видишь настоящей проблемы, Санс, точнее, видишь совсем не то, что надо. Я знаю, что ты никогда не навредишь мне, но не знаю, что ещё я должен сделать, чтобы ты прекратил решать за меня, что мне нужно.       Монстр выглядел искренне озадаченным.       — Папирус… я же всегда позволял…       — Нет! Неправда! — категорично отрезал Папирус, порядком утомившись слушать одно и то же. — Сколько можно кормить меня этой ненужной жертвенностью? Ты же говорил, что старался только ради меня. Ты поступал, думая о том, как будет лучше. Но ты хоть раз за последнее время спросил меня напрямую, чего я хочу? Ты поинтересовался, что мне нужно?!       Интересовался, конечно. Интересовался когда-то очень давно. Санс потакал его прихотям, часто спрашивал его, но куда чаще поступал по-своему. И Папирус не знал, как ещё донести до брата, что лучше всего он помнил только те дни, когда тот оставлял его в одиночестве, что нездоровая пустота в их новом доме так живо напоминает о детских страхах. Что серые тени кошмаров преследуют его в причудливых дежавю, пробираются в голову.       Что ему нестерпимо нужна та близость, к которой он привык, и которой ему отчаянно недоставало теперь.       — Прости, — самым виноватым тоном начал монстр, но был прерван.       — Извинений с меня тоже хватит! — Мысли, что много дней метались в его голове чем-то абстрактным, теперь виделись ему совсем ясно, приобретя чёткую форму. — Когда ты опять пропал, я думал, что на этот раз точно сойду с ума. В Подземелье у меня не было настолько веских причин для волнений, я смог привыкнуть к тому, какой ты непостоянный. Я смог поверить не только тебе, но и в тебя, во всё, что ты делал. Но этот мир другой, и я тоже давно другой. Санс, я совсем не тот, каким ты привык меня видеть.       Я понимаю, что ты просто хотел сделать меня счастливым, ты придумал себе идеального меня, так же, как я придумал себе тебя и старался следовать своим же иллюзиям. Но здесь это не работает! Так скажи, теперь ты видишь меня настоящего? Потому что я, например, до сих пор не вижу настоящего тебя, только сотню чужих лиц. А какое из них твоё?       Спрашивая от всего сердца, Папирус в глубине души очень боялся услышать ответ. Боялся не понять. Боялся так, что перехватывало дыхание, пока брат молчал, сверля его нечитаемым взглядом. А потом невыносимую тишину, разбив вдребезги все тревоги, сотряс сухой смех, и в нём монстр отчётливо слышал только пробирающее до дрожи отчаяние.       Санс смеялся нервно, неестественно и оттого абсолютно жутко, с каждой секундой становясь всё тише и тише — воздух заканчивался.       — Ненавижу, когда ты так делаешь, — припечатал Папирус совсем холодно, чувствуя, как под стихающие смешки после едва не разорвавшего его изнутри буйства эмоций в нём всё быстрее тяжелеет и стынет смирение. На что он рассчитывал, спрашивая вот так? Что брат легко потеряет бдительность? Что после всего откроется ему полностью?       — Как «так»? — сдавленно поинтересовался Санс, и его дыхание окончательно сбилось.       — Находишь неприятности, убегаешь, возвращаешься, выворачиваешь мою душу и оставляешь меня без ответов, а в итоге я ничего не могу сделать. Не могу даже на тебя нормально разозлиться. Скажи хотя бы, что с тем человеком, о котором ты говорил.       Брат отозвался неожиданно грубо.       — Забудь о нём. Он не твоя забота.       Подозрения нашли себе новую почву.       — А… — Папирус неаккуратно прочертил кривую линию по своей переносице, как бы обозначая суть вопроса. — Это на самом деле от него?       — Нет. Насчёт этого я тебе не врал.       Желания пререкаться дальше не возникло, и Папирус поспешил покинуть комнату. Надо было проветриться, отдохнуть хотя бы минуту от того, что свалилось на его плечи. И, если на то пошло, хорошо подумать над тем, как вести себя дальше. По дороге монстр решил, что загонять Санса в угол всё же не стоит, как не стоит требовать от него больше, чем он готов сказать. Брат не сдастся, не уступит, и если настаивать — закроется ещё сильнее, закопается как можно глубже. И тогда Папирус, несмотря на присущую ему старательность во всех начинаниях, уже не сможет до него добраться.       Едва скелет успел переступить порог кухни, как не ощущавшаяся до этого слабость вцепилась в ноги, словно поджидала его всё это время. Не способный, равно как не горящий желанием с ней бороться, Папирус безвольно сполз по стенке на пол и уткнулся в колени. Он позволил себе едва слышимый судорожный вдох, чтобы тут же его подавить — боялся, Санс услышит. Или… надеялся, что придёт сюда следом?       Если бы он только мог — разрыдался от бессилия в голос, не стыдясь того, что скопилось на душе. Фриск говорил, от этого всегда больно в начале, всегда плохо, когда оно накатывает без предупреждения, волнами, одна сильнее другой, но, несмотря на то, как тошно приходится, в конце тебе обязательно становится лучше. Монстр, откинувшись к стене, смотрел в серый потолок, и ждал, когда лучше станет ему, когда же щемящее чувство уйдёт следом за всеми словами, что он бросил в этот вечер.       Само по себе ничего налаживаться не хотело и не спешило. Не спешила отступать боль, не покидало ощущение, что он тонет в омуте. Запоздало пришедшее осознание полного безразличия к тому, что он погрузился в него достаточно глубоко, чтобы не суметь выбраться, оказалось вовсе не жутким.       Раньше у него была полная маленьких радостей жизнь, полное волнительных перспектив будущее, раньше он сам был полон мечт и надежд. Теперь это всё затерялось где-то… в том же пресловутом омуте. И пусть.       Потерев лицо в бесцельных попытках привести себя в чувство и отогнать гложущие наваждения, Папирус бросил взгляд на ближайшие шкафы. Мысль, зачем он вообще шёл сюда, торопливо вернулась: где-то здесь завалялась мазь. Вид глубоко залёгшей трещины всё еще беспокоил младшего скелета, он опасался, что она вряд ли когда-то затянется, оставшись очередным видимым последствием присущей Сансу неосторожности.       На принесённый полупустой тюбик брат смотрел со скептицизмом, но возражения, если таковые имелись, держал за зубами.       — Дай мне взглянуть. — Папирус очень надеялся, что Санс не станет сопротивляться. Тот послушно приподнял голову, избегая зрительного контакта. — Я не знаю, что ещё можно с этим сделать, — заключил он в итоге. — Она не проходит, и мне кажется, что может стать хуже. Скажи мне сразу, если что-то будет не так, а если не скажешь, я узнаю сам и помогу тебе нарочно, нравится тебе это или нет.       Он хотел не просто звучать убедительно, он хотел быть убедительным. Хотел, чтобы его позиция была для брата сколько-то авторитетна, чтобы Санс не мог так легко отмахиваться от бескорыстной помощи, которую Папирус постоянно предлагал. Хотел, чтобы старший брат в нём нуждался.       Пальцы коснулись трещины, и Санс чуть вздрогнул, не отпрянул. Зациклено нанося тонким слоем мазь, монстр заведомо знал, что это бесполезно. Болезни тела шли в большей степени от болезней души. Если эта смехотворная рана не заживала у вполне себе здорового монстра, это могло означать только то, что Санс сам не горел желанием выздоравливать или не мог перестать чувствовать себя больным. В чём бы ни крылась причина, Папирус полагал, что она, должно быть, пролегала очень глубоко, уходя корнями в прошлое.       Временами скелету казалось, что Санс всеми способами пытается получить то, чем всегда был обделён и очень стыдится этого, но винить брата в желании наверстать упущенные годы было неразумно. Он определённо заслуживал иметь возможность иногда говорить глупости и совершать глупые поступки. Папирус находил его — успевшее куда-то пропасть — ребячество очень милым, хоть и не говорил об этом напрямую. Тоже стыдился. Приступы стыда за всё, что он делал, за всё, что чувствовал и о чём думал, одолевали монстра постоянно, хуже всяких мигреней, усиливая чувство своей ненормальности.       — Папирус, я могу о себе позаботиться, — мягко заверил Санс, неловко тушуясь под продолжительными прикосновениями к лицу. — Не нужно беспокоиться лишний раз и возиться со мной… вот так.       Воздержавшись от ответа, скелет продолжил сосредоточенно обводить контур трещины, боязливо цепляясь за мелкие сколы. Как он мог перестать беспокоиться, если Санс только и делал, что беспокоил его? Беспокоил настолько, что Папирус никак не мог припомнить день, в который его мысли не вились вокруг брата, и не понимал, когда же этот недуг пройдёт. Когда оставит его в покое, когда отпустит, когда… Санс прекратит с хрустом топтать те осколки, на которые младший скелет продолжал рассыпаться. И захочет ли он их вместо этого собрать? А если захочет, разве сможет?       Понимание, что ему необходимо сделать, пришло к Папирусу внезапно и очень болезненно. От этой самой боли, камнем давящей на грудь, он так желал освободиться. Так мечтал перестать ощущать все её бесконечные, разнообразные вариации, истязающие не тело, но душу.       Ведь ему нечего было терять. Некуда убегать, незачем сопротивляться. Разумной — или абсолютно безумной? — идеей было двигаться вперед до самого конца. Разрушить себя окончательно, сломать, унизить прежде, чем это сделают окружающие, не оставить ничего. Наверняка будет мучительно больно, нестерпимо, наверняка прошлые горести покажутся мелочью. Но потом боль отступит. Потом болеть уже будет нечему. Потом ему будет всё равно, если после всего он сможет остаться самим собой.       Санс между тем говорил что-то ещё и ещё, монотонно и завораживающе. Брат умел быть убедительным, его голос творил какую-то особую магию, ему не составляло труда заговорить кого угодно, преподнести любую нелепицу самым интересным образом. Он перехватил руку Папируса, отстраняя от себя, и, кажется, снова звал. Под толщей своих мыслей монстр его совсем не слышал, утопая в обострившихся ощущениях, когда последние страхи были отброшены, когда он оказался готов покончить с собой столь жалким образом: подавшись вперед, чтобы заполучить единственный доступный поцелуй.       Здравомыслие покинуло его давно, ещё раньше, чем они встретились в коридоре, а после подобного оно обещало никогда не вернуться. Папирус не обратил внимания и потому не удивился, когда Санс ему ответил. Робко, словно с опаской, но ответил. Думать об этом предстояло потом, думать о том, почему же план по саморазрушению не сработал — тоже. В этот миг боли не было, в этот миг Папирус чувствовал себя самым счастливым на всём белом свете.       Ощущение чужого языка настигло после того как Папирус отпрянул. Санс смотрел на него с полным искреннего неверия совершенно потрясающим выражением лица. Скелет мысленно согласился отдать многое, чтобы увидеть его ещё раз. Санс был в большей степени растерян, чем смущён или зол, и монстр разделял возникшее замешательство, совсем не понимая, почему он ещё способен соображать. Почему душа продолжала греть и пульсировать, а не отмерла окончательно.       — Это… было что-то, — невнятно объявил Санс. Это было не просто «что-то», это было что-то непозволительное, что-то абсолютно безумное, что-то… такое сладкое. Долгожданное.       — Ничего личного! — выпалил Папирус прежде чем тот успел опомниться, и отпрянул, как от огня. — Прости!       Плечи мелко дрожали, когда скелет отвернулся, не желая позволять и дальше Сансу разглядывать его вот так. От выступившего на нервной почве холодного пота синтетическая ткань чёрной кофты неприятно прилипла к костям. По позвоночнику ползли мерзкие мурашки, когда скелет судорожно соображал, как выйти из экстремально неловкой ситуации. Он поставил всё — себя в первую очередь — на этот абсурдный поступок, поставил всё и проиграл. Снова.       — Папс, ты только что… — позвал Санс самым спокойным тоном, не дав времени младшему брату предаться панике. Папирус среагировал быстрее, чем испуг завладел им.       — Помолчи! — потребовал монстр, чуть притопнув ногой. — Помолчи на минуту, не произноси этого вслух, хорошо?! Я знаю, что я сделал. Из-за тебя и твоих побегов у меня был жуткий стресс, понятно? Мне нужно было его как-то снять, а тут ещё ты… и… В общем, не принимай близко к сердцу.       Оправдание получилось крайне сомнительным. От произошедшего казуса его стресс только возрос до совершенно неприличных значений. Вместо того чтобы хоть ненадолго расслабиться, потому что всё ранее непреодолимое оказалось позади, монстр накручивал себя ещё больше.       — Но ты сказал, — начал вдруг Санс вкрадчивым тоном, и Папирус настороженно обернулся, не зная, чего от него ждать, — что я никогда не спрашивал тебя напрямую. И… я не могу не принять это близко к сердцу, Папирус. Я не знаю, что думать. Поэтому, можно, я спрошу сейчас? — Он крепко сцепил пальцы. — Что между нами происходит? Что тебе нужно?       Они совершенно точно обезумели. Оба. Раз оба решились сотворить то, чего так отчаянно избегали. Вопреки железной убеждённости Папируса в том, что этого не случится никогда, Санс спрашивал напрямую — это ли не жуткое предзнаменование того, что мир вот-вот рухнет?       — Ты всё время обесцениваешь себя, — собираясь прозвучать укоризненно, скелет прозвучал глухо. — Ты всё время обесцениваешь свою роль в моей жизни. Но на самом деле у меня никогда не было никого более значимого и нужного, чем ты. И я… по правде говоря, из-за этого я совсем не представляю, как мне без тебя жить. Совсем не хочу представлять, не хочу проверять, каково это. Мне не хватает тебя. — Санс смотрел на него и почему-то мрачнел. — Мне нужен только ты.       Весь. Без остатка. Целиком и полностью, желательно навсегда. Три простых слова сказать оказалось непосильно сложно, и монстр понадеялся, что тот поймёт его без них.       Разве можно было не понять?       Словам старший брат верил редко, можно сказать, не верил совсем. А у Папируса не было возможности доказать свои слова делом — Санс избегал личных разговоров, Санс избегал физических контактов. Иногда монстр по-доброму завидовал его не иначе как природному шарму. Ему хотелось обладать такой же харизмой, тем же умением очаровывать. Тогда Папирус точно не оставил бы брату поводов сомневаться в себе. Может, он даже захотел бы слушать его постоянно? Папирус был совсем не против как можно чаще напоминать Сансу о том, какой он потрясающий. Вещать одухотворённо что-то ласковое, доброе, ободрительное. Что-то такое, чего, скелет был уверен, Сансу всегда не хватало.       — Понятно. — Монстр хотел было возмутиться, что это за ответ такой на его самое прямое из возможных признаний, но быстро остыл. Нет, ответ исчерпывающий. — Тогда, сделай для меня ещё кое-что. Это важно.       Подозрения в голову младшему скелету закрались в тот момент, когда он отпрянул, не веря, что столь желанный поцелуй не просто случился, а прошёл без последствий. Подозрения разрастались, крепли до полного понимания. В глубине души понимать Папирусу нравилось, но всё могло измениться в любой момент. У него никак не получалось представить, что значит — взять инициативу в свои руки и воплотить в жизнь то, о чём он долгое время думал с замиранием сердца.       — Что именно?       — Будь со мной откровенным до конца, — с лёгкой улыбкой попросил Санс, выглядящий непривычно расслабленно, почти умиротворённо. — Пожалуйста, мне это нужно.       В одной просьбе оказалось мольбы и отчаяния больше, чем Папирус слышал от него за всё время. И от этого вопрошающего тона перед глазами потемнело на долю мгновения.       Откровенных разговоров было достаточно.       Ожидавший чего угодно, но не выпада, Санс оторопело дёрнулся, когда Папирус, доселе молчаливо стоявший перед ним, вдруг схватил его за плечи, привлекая за собой на диван. Измотанное подсознание твердило, что он поступает правильно, что это достаточно откровенно. Старший скелет был пойман в обыкновенные объятия — их Папирус жаждал сильнее всего, крепче сжимая руки вокруг родного монстра. Ему не хватало эмоциональной отдачи, не хватало тепла и заботы со стороны. Ему всего было мало. На Поверхности он напрочь позабыл об уюте и счастье, что не покидали стены их старого дома, а искать желаемое в этой квартире, впрочем, как и в безрадостном окружении было бессмысленно.       Папирус был готов вечность лежать вот так, прижимая к себе Санса, потому что только с ним он чувствовал себя… хорошо. Безопасно. Только с ним все прочие заботы казались несущественной чепухой, с которой нетрудно справиться. И он очень надеялся, что брат ощущал нечто подобное, что разделял с ним трепетное волнение, от которого хотелось сильнее свернуться в клубок, сделаться ещё ближе, и больше никогда не расцепляться. Никогда не отпускать.       Не расставаться с теплящимся в груди чувством удовлетворения.       Дрожащие руки беспорядочно гладили чужую спину сквозь верхнюю одежду, пальцы намеренно цеплялись за рёбра, легко скользили по позвоночнику. Санс старательно отвечал тем же, хаотично касаясь везде, где доставал ладонями, и настойчиво прятал зардевшееся лицо в чужих ключицах.       Звёзды, разве Папирус мог мечтать о чём-то другом?       Мог, и мечтал ведь время от времени, представляя, предвкушая, потому что нуждался в этом до сладостной дрожи, колко пробегающей от основания шеи до копчика. Нуждался как в воздухе.       Неторопливо гладившая Санса по лопаткам рука плавно опустилась ниже, подхватила за поясницу, и Папирус поспешил сменить положение, оказавшись верхом. Он внимательно изучал взглядом такое знакомое и такое чужое тело, чувствуя, как нарастает волнение: магия отдавалась тревожной пульсацией где-то в фантомном горле, давила, сбивая дыхание. Что он должен был делать? Не мог же наброситься, в самом деле, это больше не покорные его воле фантазии. Это реальность, и Санс реален, и его чувства тоже. И всё кажется донельзя неуместным, неловким, таким… унизительным.       — Тебе страшно? — зачем-то уточнил брат полушёпотом, и Папирус вздрогнул. Раньше он вопрошал в пустоту, чтобы его желания сбылись; представлял, каким сладостным будет этот самый момент и считал, на каком небе он всё же окажется от подобного счастья. Думал, что душевная пустота, наконец, затянется, но сейчас она — растревоженная — только зудела.       — Да. — Смысла лгать в такой ситуации не было. Робеть, наверное, тоже не стоило, когда за спиной догорали хлипкие мосты, а перед ним… разве было что-то опасное? Он всматривался в затенённое полумраком комнаты лицо, прислушиваясь к своим ощущениям, когда коснулся похолодевшими пальцами чужого виска, провёл тыльной стороной по скуле, очертил линию подбородка.       — Мне тоже, — предпринял сомнительную попытку успокоить его старший скелет, подставляясь почти что невесомо гладящей его руке, — очень страшно.       Подобное признание показалось Папирусу странным, оно обидой кольнуло что-то глубоко запрятанное, что-то… личное. Он мог бояться, трястись, не зная, как подступиться, чтобы не выглядеть глупо, чтобы не сотворить чего-то неуместного, потому что реальность не сходилась с его пьянящими выдумками. Но Сансу не нужно было бояться и нечего стыдиться. Сама мысль, что старшему брату может быть крайне некомфортно от его метаний, по-своему ранила. Папирус ведь собирался доказать насколько тот желанен, насколько любим и нужен. А этого… Санс, похоже, от него совсем не чувствовал.       — Почему? — осторожно спросил монстр, не решаясь на новые прикосновения. Он ведь не сделал что-то не так? Он всё понял правильно?       — Мне не доводилось бывать в такой ситуации, — хрипло объяснился Санс, попутно отводя взгляд. По-настоящему напуганным он не выглядел, недовольным — тоже. Только сильно растерянным и очень смущённым.       — Но мы ведь никуда не спешим, — продолжил монстр между тем, ненавязчиво поглаживая младшего скелета по предплечьям. — Просто… начни с чего-нибудь. Чего бы тебе хотелось?       Подбадривая, Санс ни капельки не выглядел расслабленным и звучал неестественно резко. Его туго натянутое напряжение ощущалось физически — стальной проволокой тянулось в костях. Оно кололо даже под пальцами, вновь коснувшимися лица.       Чего бы ему хотелось? Всего и сразу. Фантазии предоставляли огромный выбор, над которым ему ранее не доводилось раздумывать. Фантазии, от которых магия моментально вскипала и которыми он жил, доводя себя до безумства. В действительности по телу пробегала только дрожь, и неконтролируемой жажде на смену пришла странная нежность. Видимо, вся, что копилась в нём по капле, день и ночь ради этого момента.       Её захотелось отпустить, в ней захотелось утонуть.       Он подался вперед, наклоняясь и припадая к чужой шее в незатейливом поцелуе, осторожно провёл зубами по позвонкам, чтобы через миг повторить. От Санса стойко пахло куревом, запах горчил на корне искусственного языка. Должно быть, знатно перенервничал за последнее время. Горечь продушила его ветровку, футболку, казалось, она намертво въелась в кости, и Папирус вознамерился на досуге заставить брата начать пользоваться каким-нибудь одеколоном, раз уж он не спешил искать менее вредную замену своей привычке.       Скелет провёл кончиком носовой кости вдоль позвонков, вызывая у Санса новый приступ неконтролируемой дрожи, и про себя отметил, до чего же всё-таки приятно оказаться настолько близко. До чего приятно ощущать родное живое тепло. Недавняя тревога ещё кусалась, когда монстр под ним странно жался от новых касаний, но её настойчиво отгоняло разрастающееся предвкушение.       Всё было хорошо, всё шло как должно, перестав казаться неправильным и нездоровым.       Разогревшийся вместе с магией язык на пробу скользнул следом, плавно очерчивая контур костей, слегка цепляясь за края и надавливая на межпозвоночные диски. Папирус знал, что те чувствительны, когда волшебство — возбуждённое, раззадоренное — на них проступает особенно сильно, и Санс не сопротивлялся, охотнее подставляясь под каждое действо. Тот неожиданно вцепился младшему брату в плечи, сминая синтетику, когда Папирус для разнообразия, оттянув ворот футболки, перебрался на ключицу, то кусая, то целуя. Впервые абсолютной властью обладал он, а не наоборот. Впервые всё было под контролем, потому что Санс доверился, возжелал этих пьянящих глупостей.       Свободной рукой монстр настойчиво водил по рёбрам, цепляясь фалангами за ткань, не спеша под неё пробираться — ещё слишком рано. Зациклено проводя пальцами вверх-вниз, Папирус сгребал тонкий материал в беспорядочные складки, ощупывал сквозь него плотные кости, едва проваливаясь в межрёберное пространство.       В нарушаемой их общей вознёй тишине Санс что-то сдавленно мычал, не рискуя быть слишком громким, и Папирус осознанно вслушивался в каждый преисполненный удовольствия звук, опасаясь услышать стон боли. Не хотелось сделать что-то не так. Монстр отдалённо думал о том, как быстро было преодолено между ними то расстояние, что казалось бездонной пропастью, как много впереди его ещё ожидало, и он не собирался останавливаться на полпути.       Отстранившись, он вознамерился было проникнуть под измятую футболку, как Санс предупредительно поймал его за запястья. Чужие холодные пальцы сомкнулись на костях, и тревога болезненной коликой сдавила нутро.       — П-погоди. — В сбившийся шёпот, дрожа, закрался страх. — Дай мне… одну минуту.       Папирус был готов дать ему столько времени, сколько потребуется. Он не хотел спешить и портить первое впечатление, не хотел ни к чему принуждать. Собственная настойчивость показалась большой ошибкой.       — Если тебе на самом деле не нравится, я сразу же прекращу, — заверил младший скелет, не скрывая волнения. — Только скажи честно.       — Не надо ничего прекращать. Всё хорошо. Всё нормально, просто… к этому нужно подготовиться. — Санс не спешил разжимать крепко сомкнутые пальцы, переводя тяжёлое дыхание, и лишь через какое-то время неуверенно кивнул. — Не спрашивай о том, что увидишь.       Запястья он не отпустил, но хватка на них ослабла, теперь Папирус без труда мог исполнить задуманное, пусть и с опаской. Он широким движением беспрепятственно огладил рёбра, и Санс судорожно выдохнул от внезапного прикосновения. Младший скелет со всей бережливостью очерчивал по очереди каждое ребро, довольствуясь их шероховатой текстурой, глухим звуком создавшегося трения, а потом его пальцы наткнулись на что-то странное. На то самое.       Реальность оказалась страшнее его первых предположений: под мешающейся обзору тканью обнаружился глубоко залёгший, наискось протянувшийся шрам. Он змеился неровной бороздой по костям, оставляя на каждой, что затрагивал, выемку. Несмотря на то, что брат попросил не задавать вопросов, Папирус не смог оставить подобное открытие без внимания. Они встретились взглядами, и Санс неохотно проговорил:       — Это от мирной жизни.       Обсуждение, само собой, не продолжилось, и Папирус был только рад его избежать. Бередить неприятные воспоминания всё же не стоило, особенно сейчас. Негоже давать брату поводов подумать, что его это сильно волнует. Вовсе нет! Стоило признать, шрам его нисколько не портил — он был его неотъемлемой, такой же прекрасной как остальные частью, и Папирус собрался доказать это на деле. Прильнул к краю застарелой раны, осторожно касаясь его зубами, чтобы повторить своеобразный поцелуй снова, следом ещё и ещё. Под его прикосновениями старший скелет подался навстречу, призывно выгнулся в спине, и Папирус скользнул языком в выемку шрама, проследил по длине.       Было невыносимо жарко. Ткань кофты противно липла к телу, навязчивое одеяло путалось где-то совсем рядом и ноги увязали в сбившейся простыне, отвлекая. Санс отвлекал тоже: шумно дышал, хрипел временами, пусть Папирус ещё не сделал ничего невероятного, не зашёл дальше неторопливых ласк, от которых в сладкой муке сгорал сам. Догадка посетила его неожиданно. Задумавшись на долю секунды, монстр, перестав нежно массировать грудную клетку, резко надавил на шрам, грубо заскоблил по нему пальцем, целенаправленно цепляясь за каждую неровность.       О, за эти потрясающие звуки, которые он вытягивал собственными руками из брата, Папирус бы продал душу без всяких сомнений!       — Тебе… нравится? — не веря своему открытию, оторопело проговорил скелет. Санс провыл в зубы что-то определённо нецензурное, когда монстр повторил прошлое действие, чтобы следом прохрипеть невнятное «Да», наполненное таким удовольствием, таким вожделением, что Папирус окончательно забыл о своём изначальном плане быть последовательным и неспешным.       Он потянулся к родному лицу, прижимаясь к Сансу всем телом, чтобы поцеловать у основания черепа, вновь огладить скулы, и с неожиданно возникшим энтузиазмом прочертить пальцем незажившую трещину на переносице. Чуть надавить на постоянно тревожимые сколы, позволив крови проступить крупными градинами и заскользить на чистую простыню. От нескольких пятен, думалось, хуже не станет.       — Давай ещё, — с придыханием попросил Санс, скаля клыки, но Папирус уже отстранился. Терзать тело брата он всё же не собирался, но ему до дрожи в ногах нравилось слышать мольбы и ловить эти стоны. Он оказался рядом, быстрее, чем через миг, недовольный прошлой позицией — она вынуждала его неспешно отступать к краю дивана. Одной рукой он снова настойчиво прижимал к себе обомлевшего монстра, разрозненно цепляющегося за рёбра, сминая тёмную ткань в беззвучной мольбе продолжать, только не останавливаться. Санс жарко дышал в шею совсем рядом, подставляясь под новые прикосновения: Папирус обвёл грудную клетку изнутри, прошёлся вдоль позвоночника, цепляясь пальцами за поперечные отростки и межпозвоночные диски в намерении вырвать больше полустонов.       Напряжение взвинченной и уже ожидающей разрядки магии чувствовалось особенно остро, пульсировало на местах сочленения костей, перетекало внутри них и проступало снаружи невидимым остатком. Собственное разгорячённое волшебство настойчиво требовало Папируса ни в коем случае не прекращать, продолжать давить, гладить, целовать и ни за что не отстраняться, просило большего. Санс был весь в его власти, Санса чертовски не хватало. Сансу чертовски не хватало того, что с ним уже происходило. Тот мелко задрожал всем телом, когда рука Папируса скользнула ниже, касаясь крестца, обводя каждое отверстие с особой тщательностью. Пальцы поспешно царапнули копчик. За каждым мельчайшим изменением на лице Санса Папирус следил с особой внимательностью, неспособный никак налюбоваться на него… такого. Удивительно неэмоционального обычно и такого поразительно сдержанного сейчас. Ждал, когда же у Санса не останется сил ни о чём просить, не останется сил ограничивать себя по какой бы то ни было причине, когда же останется только чувство, и он растворится в нём без остатка. Без остатка отдаст всего себя в руки младшего брата.       Папирус не глядя подцепил резинку спортивных штанов. Их Санс носил, как и ветровку, в любую погоду. Под аккомпанемент из стонов и вздохов пальцы прошлись по подвздошному гребню, лаская, по лобковой кости, юркнули ловко и быстро в запирательные отверстия. Хотелось запомнить всё, хотелось уделить внимание каждой детали, и Папирусу совсем не верилось, что он, оказывается, способен по-хозяйски вытворять подобное не только с собой. Собственное лицо показалось невыносимо горячим, а дыхание — обжигающим. Они бегло встретились взглядами, и Санс зажмурился, выдыхая в зубы. Он уткнулся ему в ключицы, прильнул всем телом, когда чужие фаланги намеренно дразня, неторопливо прошлись вдоль лобкового симфиза. Надавили, оглаживая, снаружи, изнутри. Везде.       Эта близость после стольких дней воздержания, после всех запретов, страхов, мучившей его неопределённости и пустоты прогрессирующего бессилия в борьбе со своим одиночеством, гнала все мысли прочь. Жгла изнутри, словно вживую распалив пламя под рёбрами. Сложно было понять, кто из них получал больше удовольствия: магия доходила до пика сама, и это было, пожалуй, прекрасно. Нараставшее внутри тепло отдалось электрическим импульсом в позвоночник, так, что судорожно поджались пальцы на ногах. Папирус шумно выдохнул, привыкая к чувству остывающей магии, копившейся в тазу. Она, то перекидывалась на копчик, то потягивала у основания позвоночника.       Санс этого не заметил, он дышал мелко, судорожно, уже ничего не шепча, ни о чём не прося. Сорвавшийся от него стон был немедля встречен быстрым поцелуем и нетерпеливым языком, требующим от Санса только одного — ответить. Пыл ноющего от возбуждения тела дурманил, влёк, пока Папирус самозабвенно доводил начатое до конца, умело контролируя каждое своё движение. Он знал, где и как надо коснуться отнюдь не интуитивно. Санс оказался удивительно выносливым для монстра, не любящего лишних телодвижений. Он держался, не желая отпускать от себя младшего брата, ужом извиваясь под всеми доставляемыми ему ласками.       Поэтому когда разрядка всё же настала, — громкая, желанная и грязная, — Папирус нисколько не удивился липкому ощущению незримого волшебства на собственных пальцах.       Мысли и чувства отступили внезапно.       И только тяжёлое дыхание брата нарушало идеальный момент тишины.       — Папс, я… — просипел Санс, не спеша отлипать от него. — Ты тоже…       Скелет быстро понял, к чему тот клонит. Но всё закончилось ещё раньше — ему не требовалось помощь со стороны.       — Мы не люди, Санс, — сообщил Папирус в напоминании. — Всё отлично.       В самом деле, отлично. Совершенно сказочно, невероятно, абсолютно потрясающе. Страхи не спешили возвращаться, и внутренний голос молчал, а не шептал что-то жуткое и обидное. Не пытался его пристыдить. Кажется, впервые всё было сделано правильно, и Папирус нашёл в себе только желание погрузиться в возникшую вдруг безмятежность, вновь обнял Санса, даже крепче, чем прежде, и мысленно пожелал остаться так навсегда. Тогда до них никто не доберётся, никто им не помешает, всё будет хорошо.       Тогда будут только они.       — Всё хорошо, — с уверенностью проговорил Папирус вслух, твёрдо решив, что больше не отступится. Он не даст соизволившему посетить их счастью так легко ускользнуть.       — Что хорошего? — запоздало спросил Санс, предательски нарушив идиллию, и его пальцы нашли чужие — переплели неспешно, крепко сжали.       — А что плохого? — встречно поинтересовался Папирус, не найдя, что сказать. Он боялся, что брат предастся паранойе. Что будет причитать, проклинать случившееся, себя — раз он так любил самобичевание, и хвататься за голову, но ничего не происходило. Отсутствие какой-либо реакции на тот эмоциональный шквал, что они только что пережили, пугало его намного сильнее.       Брат удивительно быстро умел брать себя в руки, удивительно быстро умел меняться. Умел менять свои лица. Он ловко выпутался из объятий, расцепил пальцы и поспешил слезть с дивана, неловко перебросившись через Папируса.       В этот раз монстр почему-то не убегал, стоял рядом с совершенно потерянным видом, ожидая неизвестно чего.       — Санс, если ты переживаешь насчёт людей… — начал было тот, подумав, что брат озабочен реакцией принявшего их общества, но тот взъелся, неожиданно рявкнув:       — Плевать я хотел на людей! Пропади они пропадом! — Пальцы с сухим хрустом сжались в кулаки и он обернулся, оказавшись совсем близко. — Никто не смеет нас судить!       Вспышка ярости напомнила младшему скелету, каким его брат может быть, что его опасения насчёт управления своим гневом — не преувеличение, вовсе не шутка.       — Тогда я не понимаю… — забормотал Папирус. Боль тяжело перетекла в голову, он не был способен так же легко переключаться на что-то постороннее. В костях ещё гуляло приятное тепло, тело нуждалось в лёгких прикосновениях, в отдыхе, а не в новом стрессе. — Иди лучше сюда. — Монстр нетерпеливо развёл руки, понадеявшись, что Санс всё же прильнёт обратно и подарит ему одну спокойную ночь, но тот остался на месте как примороженный. — Почему ты так завёлся? Всё же было отлично. Или нет?.. Санс, тебе что-то не понравилось?       Вопрос был глупым и, задавая его, Папирус себя таковым и чувствовал. Спросить даже очевидную глупость пришлось — у скелета не было ни единого предположения о том, что могло твориться в голове у старшего брата.       На чужом лице отразилось смятение.       — Нет, нет, — сбивчиво проговорил монстр, попутно рыская в карманах штанов — повезло, что они остались на нём, — нет, всё… правда было отлично. Но что в этом хорошего для нас?       — Санс, я всё еще не понимаю, к чему ты ведёшь. По-моему, ответ очевиден. О чём ты переживаешь?       — О последствиях. — Его пальцы намертво вцепились, сминая, в сигаретную пачку.       — Всегда бы ты задумывался о последствиях, как сейчас. — Скелет устало прикрыл костлявой рукой глазницы. В голове зрела новая речь о том, что ему пора бы перестать загоняться и начать наслаждаться жизнью здесь и сейчас, при учёте, что на Поверхности наслаждаться им, кроме как компанией друг друга, было нечем.       — Папс, я серьёзно. — В чужом взгляде стояла мрачная непоколебимость. — Я рад, что… что это взаимно. — Папирус собрался было саркастично подколоть его, что радость у него на лице написана, но благоразумно решил промолчать. — Я так рад, что у меня есть ты, и это всё по-настоящему. Но сколько ещё это продлится? Ты сказал, что я тебе нужен, и ты тоже очень нужен мне, но я ведь не меняюсь. Как долго ты станешь терпеть меня такого? Год? Пять лет? А если меня, правда, найдут? Сколько, по-твоему, ты будешь со мной счастлив, и сколько лет это продлится на самом деле? Может, стоило всё-таки повременить? Оставить всё как есть и не дарить друг другу такой радости и таких больших надежд, когда мы не знаем, чем для нас всё закончится? Чтобы... знаешь, чтобы потом нам не было ещё больнее.       Мысль об этом заставила содрогнуться от ужаса. Ни за что. Папирус и так постоянно откладывал, убегал и тянул так долго, что чуть не свихнулся.       — Что я говорил тебе, по поводу обесценивая себя? — зло уточнил монстр, искренне задетый сказанным. Что должно было случиться между ними, что нужно было сказать, чтобы Санс хотя бы на миг прекратил метаться? — Если ты не понимаешь так, давай я скажу прямо. — Он не сводил взгляда со старшего брата, замершего в шаге от него. — Я люблю тебя, а ты любишь меня. Всё! Куда уж проще?! Что тебя не устраивает теперь, когда всё однозначно?       Признайся честно, ты сейчас отступаешь, потому что переживаешь в большей степени за себя или за меня? Переживай лучше о том, что со мной будет, если ты меня действительно бросишь после… После этого! Переживай о том, сможешь ли ты в итоге жить с чистой совестью. Потому что мне что-то подсказывает, что ты не сможешь. И я не смогу. Не смогу жить без тебя, я не хочу этого, и если надо, я буду говорить тебе об этом каждый день, пока ты не поймешь или не поверишь!       Мне никогда не было с тобой легко, в этом ты прав, ты никогда меня не слушал, но я никогда не сдавался. У меня в мыслях не было оставить всё, как есть, а в итоге вышло как нельзя лучше, и ты не посмеешь это отрицать, глядя мне в глаза! — Он подавил себе желание вскочить следом, и только чуть подался вперед, оставшись на старом диване, так, что расстояние между ними сократилось до минимума. — Как бы плохо тебе ни приходилось, ты всю жизнь старался ради меня, и я готов всю оставшуюся жизнь стараться ради тебя, понимаешь? Я на всё готов! Вопрос лишь в том, готов ли ты? Готов ли ты хоть раз принять мою помощь?       По виду старшего скелета можно было понять: он не готов, но отказываться от самой идеи не торопится. Санс думал, перебирая в пальцах изрядно пожеванную сигарету, пока не сломал её.       — Это будет тяжело, — неопределённо возвестил он после продолжительной паузы. Умозаключение было очевидным, и скелет успел расслабиться, когда брат не выдал очередную притянутую за уши причину избежать возможности быть вместе.       — А когда было как-то иначе? — неожиданно доброжелательно, словно говорил с ребёнком, поинтересовался Папирус. — Ты меняешься чаще, чем тебе кажется, Санс, и я вряд ли в ближайшее время устану смотреть на то, как это происходит. Я неспроста всегда говорил, что ты можешь на меня во всём положиться. Мне хотелось, чтобы мы разделяли и счастье, и трудности, не то, чтобы я хотел трудностей в принципе… — Папирус нервно поскрёб висок, обдумывая, и понял, что разговор зашёл не туда. — В общем! Я пойду за тобой куда угодно, не важно, насколько это далёко и что нас ждёт. Я просто хочу быть рядом, тем более теперь, когда знаю, что чувства взаимны. Вспомни, было ли хоть раз что-то, чего бы вместе мы не смогли с тобой преодолеть?       Он знал, что брат не станет спорить — такого с ними не случалось, они со всем справлялись. Они справятся и в этот раз.       — Это совсем не те же обстоятельства, что были раньше, — не очень охотно воспротивился тот, и было видно, что он уже принял решение, пререкаясь, должно быть, в силу привычки.       — А ещё небо теперь не то, мы не те…       — Скажи, ты, правда, будешь лгать, покрывая меня? — перебил его монстр, вернувшись к исходной проблеме. Папирус пытался шутить, Санс впервые не реагировал.       — Всё будет зависеть от того, как пойдут дела. — Он пожал плечами. — Если потребуется — да. Я был абсолютно серьёзен, суд — это не шутки. — Санс смотрел на него со смесью печали и благодарности столь выразительно, что душу болезненно защемило от противоречивых чувств. Папирус предпринял вторую попытку поманить его к себе, и на этот раз Санс подчинился. — И хватит об этом. Сколько можно перебирать вопросы, на которые мы оба знаем ответы? Я достаточно сходил с ума в последнее время, чтобы теперь ещё сомневаться в том, можем ли мы быть вместе. Не знаю, как ты, а я просто хочу уже отдохнуть.       Старший скелет как-то совсем бессильно рухнул тряпичной куклой ему на грудь, повалив на диван, и был тут же пленён руками, нежно погладившими его по спине.       — Точно. Отдохнуть, — буркнул Санс себе под нос и неторопливо поднял голову, смотря в глаза брату. — А что мы…       Папирус прервал его, не пожелав услышать весь вопрос целиком.       — А мы будем жить долго и счастливо.       Совсем как в сказке.