Лица

      Жить долго и счастливо у них не вышло. Счастье само по себе было очень шатким и скоротечно выветрилось, гонимое постоянными страхами. Понятие «долго» в данном случае тоже оказалось весьма условным. Долго — это сколько? До тех пор, пока кошмар, которого они оба — хоть Санс всеми силами изображал беспечность — боялись, не начнётся? Папирус искренне надеялся, что этого всё-таки не случится.       Надеялся и ждал с замиранием души. Каждый день ждал, когда для них всё закончится. Ждал плохих новостей, ждал извещения, с подступающей к горлу тревогой иногда подолгу смотрел на дверь, ожидая, когда же случится… хоть что-то. Что-нибудь. Но ничего не происходило, и никому не становилось от этого легче.       Тянущиеся неприлично долго дни были до краёв наполнены переживаниями. Холодные декабрьские вечера были до краёв наполнены безысходностью, когда они с Сансом встречались на кухне после работы, и сидели, безмолвно сжимая руки.       Не показывать своё волнение не получалось. Даже если Папирусу удавалось ловко повторить за братом в попытках разыграть спокойствие, тот, казалось, всегда знал, о чём он думает. А Папирус думал об одном и том же, ночами прижимая к себе Санса в страхе, что его вот-вот не станет, что его вот-вот отнимут. Прижимал в отчаянии, пытаясь заглушить чувство обречённости, что поселилось в их доме, поселилось в них самих.       Расставаться поутру было непосильно тяжко, почти что мучительно, потому что возвращения домой стали напоминать игру в лотерею или, как безрадостно поправлял Санс, в рулетку. Сегодня повезёт?       Неопределённость шёлковой нитью прошила их жизнь, страх дырявил душу, дни и даже сновидения, рассыпающиеся на безумные чёрно-белые картины каких-то неустойчивых кошмаров. Папирус не пытался запоминать видения, он помнил сопутствующую им горечь утраты, что фантомом преследовала его наяву.       Они оба ждали, когда всё закончится, но ничего не происходило, и жизнь в какой-то момент показалась ему совершенно обычной. Невыносимо обычной, той самой, к которой никто не сумел привыкнуть.       Когда общее настроение располагало к непринуждённой беседе, Папирус жаловался, что ему надоели серые стены, надоели серые лица и серые вагоны метро. Санс соглашался, отмечая, что не прочь сбежать куда-нибудь, где этой серости не останется. Санс соглашался каждый раз, когда младший брат заводил одну и ту же шарманку, не зная, как ещё выместить застрявшее в нём чувство неуместности. А потом монстр вдруг сам стал недвусмысленно намекать на то, чтобы сбежать окончательно, точнее, с концами. Куда-нибудь далеко-далеко, чтобы их не нашли, чтобы о них навсегда забыли.       Папирус думал, что это нервное. Но Санс был непреклонен в своих желаниях, возникших, скорее, на почве иллюзий, что у него есть шанс остаться безнаказанным. Брат маниакально говорил о том, как было бы здорово бесследно сгинуть где-нибудь в путешествиях и никогда не вернуться. Эти пугающие идеи вскоре стали навязчивыми. Навязчиво-жуткими.       А потом, ближе к праздникам, словно желая подразнить, Андайн позвала их загород снова, и Санс согласился без раздумий. Сказал, что устал трястись в ожидании не пойми чего, растрачивая драгоценное время, а Папирус не видел ни единой причины оставаться в пропитавшейся сигаретным дымом и их общим ужасом квартире.       — Ты ведь не расскажешь, что было? — поинтересовалась Андайн уже на платформе. — И что между вами теперь?       — Нет. — Папирус знал, что амфибия спросит, и ни секунды не думал над ответом. — Но, может, расскажет Санс.       Андайн закатила глаз.       — Не понимаю, раньше ты был таким милым! — воскликнула она и тут же протянула с деланным драматизмом, хватаясь за лицо. — Когда ты успел стать таким вре-едным?       Монстр развёл руками, не найдя, что сказать в своё оправдание. В самом деле, когда?       По пути, утопая в своих мыслях, он изредка посматривал в окно, изучая заметённые снегом виды. Его преследовало стойкое ощущение, что он едет в пустоту. В неизвестность, несмотря на то, что его ждали в конкретном месте, конкретные лица. Санс смотрел так же пусто, не обмолвившись с ним ни словом за всю дорогу, и, похоже, тоже думал о чём-то подобном, переплетая их пальцы.       Поездка, определённо, была не самым плохим решением, но и не лучшим.       На встрече были все, кого Андайн однажды пообещала найти, и лишнее внимание к его персоне Папируса немало смущало: каждый норовил узнать его получше, поближе; каждый норовил рассказать ему о себе, когда он этого не просил. Папирус всячески избегал девчонок, порывающихся выпытать у него последние новости, воспользовавшись всеобщей суетой. С Азгором поговорить тоже не получилось — тот был увлечён подготовкой праздничного стола, и помогавшую ему Ториель скелет благоразумно решил не тревожить. Они впервые на его памяти выглядели счастливыми, а последняя встреча с бывшей королевой точно оставила неприятный осадок — не стоило напоминать ей о своих заботах одним своим видом. Повезло — каким-то чудом не нарвался на Фриск. С ним, наверное, не получилось бы избежать неприятных разговоров. Человек всегда был очень настойчив.       Не пожелавший быть растерзанным повседневными беседами ни о чём и глупыми вопросами, Папирус поспешил покинуть оккупированный гостями дом — никому из присутствующих его помощь не требовалась, можно было не задерживаться. На крыльце, куда скелет вывалился из наполненного шумом дома, оказался Санс, успевший пропасть из виду сразу, как они вошли на участок. Кажется, он заранее понял, что его ждёт допрос с пристрастием.       — Крышесносная встреча, не находишь?       — Ага… По-моему, я уже отвык от этого, — пропустив пару смешков, проговорил монстр. Былого удовольствия от личных бесед он давно не испытывал, избегая разговоров со всеми, помимо Санса. — Жаль, правда, что мы приехали всего на пару дней.       Мысль о возвращении домой вертелась в его голове всё время и колола хладным ужасом, не позволяя отвлечься на праздничную суету, охватившую в эти дни остальных. Сумев вырваться из круга помешательства, Папирус опасался, что не найдёт в себе смелости в него добровольно вернуться. Разве они уезжали за этим?       — Мы можем остаться подольше, если ты хочешь. — Предложение было крайне соблазнительным, но слишком уж сказочным.       — Я бы с радостью, но сроки уже обговорили. Не хочу здесь мешаться, и напрашиваться тоже не стану. Это ведь чужой дом.       Он не мог перестать чувствовать себя чужим везде, где бы ни оказался. Не мог перестать мечтать о том, как здорово будет уйти куда-нибудь далеко, где этого чувства не останется.       — Может, сходим куда-нибудь? — осторожно озвучил свои мысли скелет, подступая ближе, когда Санс не ответил. Взгляд того выражал заинтересованность. — Мне просто даже здесь как-то не по себе…       Тишина сгустилась грозовыми тучами, нагнав недоброе предчувствие скорой беды. Папирус боялся, что Санс не согласится. Слишком часто они обсуждали эту тему дома, слишком часто монстр твердил о том, как ему хочется всё бросить. Нехорошо будет, если эта идея покажется брату насмешкой над его потаённым желанием однажды уйти и не вернуться.       — Так что ты об этом думаешь?..       — Думаю, это прекрасная мысль, — хрипло заключил тот. — Чего мы ждём?       Папирус ждал автобуса, готового за полчаса довезти их до конечной станции, чтобы им не пришлось идти по сугробам. Они ничего никому не сказали — Санс настоял, дескать, так они избегут нужды объясняться. И монстр терзался мыслями о том, что в таком случае друзья сочтут их пропащими, наверняка перепугаются, кто-нибудь расстроится, а кто-то разозлится, когда узнает, где они были на самом деле. Беспокойство скреблось изнутри недолго, постепенно утихая с каждым новым взглядом, что Папирус бросал на старшего брата, искренне довольствующегося каждым заполученным мигом своеобразной свободы. Каждым мигом одиночества, в котором, казалось, действительно существовал только он и бескрайний мир вокруг.       Вечерело, когда они только исследовали какое-то поле, далеко уйдя от платформы, к которой прибыли. Скрюченные ветви, торча из-под слоя снега, повсеместно застыли в безмолвии, нетронутом ни одной живой душой. Закатное солнце тонуло на линии горизонта, кровило алыми отблесками, а его жуткий цвет красил простирающуюся вдаль снежную пустошь, обводил ореолом багряного свечения фигуру Санса, застывшего, чтобы рассмотреть виднеющийся край леса. Папирус невольно им загляделся.       — Когда мы ещё жили в Подземелье, — опасаясь разрушить волшебный миг безмятежности, осторожно начал Папирус, — и все грезили об освобождении, скажи, ты думал о такой свободе? Ты представлял, что нас ждёт?       — Я думал о звёздах, — непринуждённо отозвался Санс, и взор его устремился в быстро темнеющую высь. — И о том, как первым делом покажу их тебе.       Закинув голову к небу, Папирус попытался отыскать в нём то, что сосредоточенно разглядывал брат. Редкое крошево только показавшихся небесных тел, за которое не сразу зацепился взгляд, почему-то навевало о пустоте. О пустоте, которую звёзды безуспешно пытались собою заполнить. Ничего, ничего из того, что Папирус видел сейчас, не шло ни в какое сравнение с тем, что он мечтал увидеть.       — Я представлял их другими, — только и смог выдавить из себя он, стараясь не пустить в тон разочарование. Вид не захватывал дух. И Санс тоже почему-то звучал скучающе.       — И какими же?       Монстр отвлёкся от разглядывания безрадостного неба, вспоминая, какие картины вырисовывались в его голове, когда он самозабвенно заслушивался рассказами брата. Как оживали в воображении поистине волшебные красоты космоса.       — Ещё больше, ещё прекраснее, чем они есть сейчас. Я слушал тебя всё детство, я ждал этого момента с таким нетерпением… И вот, я здесь, смотрю на звёзды, о которых так много фантазировал, и… не вижу ничего особенного. — Поверхность умело рушила каждое из его ожиданий, но кое-что она разрушить всё же не смогла. — Пожалуй, самые прекрасные звёзды я могу в любой момент вообразить себе сам, и за это надо благодарить тебя.       На это изречение Санс лишь неловко усмехнулся. Или не понял, или понял сказанное очень хорошо.       — Я не шучу. Ты, конечно, так не считаешь, но на самом деле ты невероятный сам по себе, и всё, что ты делаешь, всё, о чём ты рассказываешь таковым и становится.       — Серьёзно? Ты, правда, так думаешь?       — Знаю. Потому что я давно это заметил.       С этим невозможно было поспорить, и через какое-то время старший скелет, увлёкшись разговорами о небесных телах, проникся тем же воодушевлением. Впервые поверил сказанному ему.       — Вон там, если приглядеться, дракон. — Санс указал на очередной кусочек неба, который Папирус не смог отыскать с первой попытки. Он следил за каждым его плавным движением, отмечая, что таким живым Санс не был давно.       Под его разговоры звёзды, в самом деле, становились другими. И брат тоже успел стать другим — в очередной раз поменяться, сделаться очень похожим на себя в оставленной много лет назад юности.       Рядом с ним — в какой-то степени новым — Папирус снова чувствовал себя ребёнком, ощущение неуместности отступало. Чувствовал, как запылившиеся воспоминания возвращаются с новой силой, оглушают, волнуя метафорическое сердце. Воспоминания о том, как Санс когда-то столь же заботливо и увлечённо рассказывал ему о созвездиях в его комнате. И перед глазами у него тогда стояли вовсе не потёртые страницы астрономического учебника, а расстилался бескрайний простор неба, полного причудливо расположенных непохожих друг на друга звёзд и далёких туманностей.       Вряд ли Санс замечал за собой эти перемены, вряд ли обращал внимание на то, что его голос творит с младшим братом. Как он в подобные моменты выглядит со стороны и как ему идёт быть… самим собой.       — А давай теперь про галактики. — Ему не хотелось, чтобы эта магия развеивалась. Кто знает, когда без неё, воспользовавшись тишиной, в душу снова закрадётся дурное предчувствие.       — И что нового я могу тебе о них рассказать?       — Всё, что знаешь! Мне просто нравится тебя слушать. — Неожиданно для самого себя Папирус оказался перед Сансом и широким жестом обвёл руками пустующие тёмные окрестности. — Это невероятное чувство! Каждый раз мне кажется, что я совсем не здесь, я там! — Он указал наверх. — В далёком космосе, и на самом деле не такой уж он и далёкий, когда я начинаю его представлять. А ещё ты всегда рассказываешь об этом так, будто сам являешься частью этого механизма, будто ты сам — вселенная! Вечность! Вот это настоящее волшебство! — Восторг, что не пришёл к нему, когда он увидел звёзды, начал накатывать волнами только сейчас от осознания, насколько ему важны такие моменты. — Этот мир, может, совсем не похож на тот, о котором все говорили, но ты в состоянии сделать его намного прекраснее! Не только рассказами обо всём, но и сам по себе.       Невероятные монстры производят невероятные впечатления, меняя жизнь окружающих и их самих. Папирус был рад поддаться этим переменам, они нравились ему намного больше ненужных масок.       Эти перемены были к лучшему.       — Что ж, — несколько смущённо начал Санс, приобняв его за руку, и укладывая голову на плечо. — Галактики…