...я не понял ни гнева, ни слез, Над холмами встал радужный мост И крестил их потоками ливня Лора Бочарова, "Танцующий апостол"
Зеврану часто доводилось иметь дело с плачущими женщинами. Обычно это были шлюхи: они заходились всхлипами, пока он держал их тела в руках, словно флейты – целовал нотной дорожкой от губ до бархатной кожи бедер; слезы их, слизанные с век, на вкус отдавали кислинкой, как предлагаемая к острым антиванским блюдам цветочная вода. Случалось, они плакали и после, прижимаясь к его груди и накручивая на пальцы влажные от испарины прядки у виска. Плакали по прошлой жизни, по своей загубленной молодости, по неразделенной любви – мало ли поводов? Женщины любят ушами, а еще – за уши, не обязательно, чтобы они были острые, достаточно, чтобы слушали внимательно. Зевран поглаживал их спины и рано или поздно добивался того, чтобы звук становился чище, из слез исчезало горькое послевкусие, а оплаченные часы ночи заканчивались так, как хотелось ему. Порой нищенки заставляли его вспоминать детство в борделе и слезы, терявшиеся в морщинах старух, доживавших свой век при клетке, забравшей их юность и красоту. Мимо такого плача Зевран, став Вороном, пройти не мог: монетка в жестяную миску и пара слов одобрения, насмешливо-кипучих, ласковых, как морские волны в прибое Риалто, у него находились в избытке. Бывало и так, что плакали торговые принцессы и уличные актрисульки, которых он должен был убить – этим облегчали работу: рыдая, за пеленой слез не видели блеска клинка и сами бросались ему в объятья в поисках утешения. Сталь жалила под лопатку – коротко и нежно, как ласка на пике удовольствия, – и беспокойство стиралось с их лиц, сменяясь умиротворением. Только Халиль единственная плакала так, что у него руки опускались и в глотке начинало жечь. К этому Зеврана не подготовили ни Вороны, ни Антива, ни даже жизнь: чтобы не он снисходил до чужих рыданий – но Страж позволяла ему видеть всю их подноготную. Опухшие веки, взбухшие от слезной влаги коросты на костяшках, смятую на коленях мантию – при нем не прятала, носила, так же, как посох, с молчаливой какой-то гордостью. Очень давно у Ворона пальцы под стать оплетке кинжалов стали жесткими, в мозолях как в чешуйках на лапах птиц. Они не чувствовали ни бархата, ни кожной глади, ни песчаных шелушений, но стоило коснуться скул Халиль – и влага обжигала даже сквозь многолетнюю корку. Ее слезы были как кислота для закаляемого клинка. Ранили других при неосторожном обращении и съедали ее саму, но когда на следующий день Страж находила силы очнуться от забытья и распрямиться, она сияла, как перекованная сталь. Это был парадокс. Вода точит камень. Слезы точили Халиль – и делали крепче, сильнее и лучше, чем прежде. От восхищения у Зеврана сладко немели губы. Страж не знала антиванского, и это было единственное, за что Ворон мог еще благословлять Создателя, потому что если женщины любили ушами, он любил языком. В молчании любые чувства меркли – ведь им, неназванным, не озвученным, не было места в голове среди рецептов ядов и карт… Так, по крайней мере, Зевран думал. Потом случилась ночь, когда он лежал рядом с задремавшей Халиль, самыми кончиками пальцев – там, где мозоли можно было вскрывать на живую, а он все равно не почувствовал бы, – гладил ее растекшиеся жидкой медью волосы, и казалось, что ладонь у него от касания тоже станет расплавленной. Как в сказке, что рассказывала старая бордель-маман: ноги по колено в серебре, руки по локоть в золоте. «Язык, – прибавлял в мыслях Зевран, – во льду, как ее сердце. Под печатью счастья, mia donna». Он молил Создателя, чтобы ночь не заканчивалась. Если бы она продлилась вечно – ферелденская, серо-снежная и такая же, как снег, ноздреватая от звезд, – он обязательно набрался бы смелости обнять ее. Но брезжил рассвет, у костра суетилась, готовя в одном котелке завтрак, а в другом – кипятя бинты для Алистера, – Лелиана, а между Вороном и случайной гостьей его, там, где сек палатку надвое узкий золотой луч, стоял он. Тень прошлого. Идеальный настолько, что погиб как в дурацкой, из историй бордельных старух, легенде, маг, эльф и просто тот, кому отчаянно повезло обнимать Халиль столько, сколько не мог даже мечтать Зевран. Совершенно незнакомый и будто оживший от рассказа Стража Рамиттан Сурана.***
Когда Зевран был маленьким, шлюхи били его по рукам, если он пытался расковырять коросты на заживших коленках. Когда он вырос, Воронам было плевать, зачем, куда и как лезут пальцами нерадивые ученики. Они били по-другому – плетью, чтобы приучить к боли, и по загривку, чтобы заставить быть покорными перед наставниками, – и тогда еще вороненок сам понял, что оставленные в покое раны заживают быстрее и порою даже не оставляют следов. Ему бы вспомнить уроки старых мастеров. Отдалиться. Снова стать шутником, балагуром и бабником. Приударить за Морриган или, чем бездна не шутит, Лелианой – последняя часто пялилась в костер, перебирая струны, и прямо напрашивалась на докучливый интерес к ее меланхолии и ласку. Но Зевран как был дурак, так и остался. Самозабвенно продолжил ковыряться в своих мозолях, ссадинах и дырках, заползал замызганными от крови и гари – Тропы, разбойники, демоны, – пальцами себе в грудину. Щупал сколы ребер, ласкал сосудистые сплетения, подергивал ниточки нервов – фигурально, конечно, просто на ум шла всякая поэтическая придурь, вот и баловался на досуге, облекая свой идиотизм в красивую фантиковую обертку. И продолжал спрашивать. Как они познакомились? Почему Винн вспоминала о нем исключительно сквозь зубы? Что было бы, если не?.. Халиль поначалу смущалась. Обрывала себя, не договорив, исподлобья виновато жала плечами – тебе же неинтересно, Зев, зачем просишь? – неловко теребила шнуровку рукавов и пыталась обойти его, чтобы не занимать собой лишнее время. Если бы она заняла собой весь воздух Тедаса и всю его жизнь, Зевран от счастья заживо провалился бы в посмертие Тени, но говорить об этом вот так, напрямик, было бы убийством – не его и не ее, но их доверия. Тех вечеров, когда Страж куталась в его одеяло (ее опять облекало плечи кого-то из раненных или валялось, все в следах лап, под Гвиндором), и тех ночей – по пальцам пересчитать, – когда она, слишком вымотанная, засыпала у него под боком, на середине слова оборвав очередную историю из Башни. Потом Халиль перестала смущаться и через фразу спрашивать, точно ли ему интересно. Потом, ненароком подметив что-то в их путешествии, сама стала вспоминать без просьб-вопросов. Зеврану не нужны были эти знания – он и так вычленил бы их, по взгляду, по кивку головы, по случайно дрогнувшему голосу, – но драгоценно было то, что Страж постепенно отрекалась от своего обета молчания, от взваленной зачем-то необходимости хранить память лишь в себе, превращаясь в живую могилу. Зеврану казалось, если у них будет бесконечно много времени, он ее исцелит. Исполнит свое обещание – придумал же, чем помочь, и даже начало получаться. Халиль плакала реже и уже не взахлеб. Научилась стойко держать себя в руках при Винн. Перестала чуть что прятать руки на груди. (если бы она позволила, Ворон каждый шрам на них, каждую отметину магии зацеловал бы так, что навек онемел бы, и не пожалел). Они распутали звериные тропы Бресилиана. Заплели дорогой до Карридина тропы орзаммарских глубин. Нашли в душном Денериме начало тропы, которая отвела их в Убежище. Потом случилась Перчатка. И Зевран понял, что есть раны, которые не исцеляются никогда.***
Встречу с Ринной Ворон переступил как еще один порожек на своем пути. Эта боль выматывала, словно дыба, и тому, что прошлое перестало вдруг выворачивать ему суставы, можно было только радоваться, пусть все и случилось через испытание… Как всегда, с одним «но»: если бы только убийца увидел лицо своей муки, все закончилось бы счастливо. (когда Халиль после схватки с Маткой повела вдруг слепо головой и попросила тихо, но твердо дать ей руку, Зевран сошел с ума. Когда много ночей спустя она, обнимая колени и таращась серебром зрачков в костер, рассказала, что такова временная плата за магию крови, Ворон вернулся в сознание: должен же был кто-то хранить ее в темноте, быть проводником и защитой от нападок Винн). Когда они закончили разбираться со своими двойниками, у Стража из-под век снова просочились бельма слепоты, и в них, как в зеркале, Зевран видел, кого она встретила посреди своего испытания. За одно это он согласился бы залить Прах Андрасте не то что драконьей кровью – скверной, даже если это было бы последнее безрассудство в его жизни. Потом бросило в другую крайность – он ведь мог выкрасть мешочек с пеплом и подмешать его в питье Халиль, чтобы навсегда отступила от ее глаз темнота, а в сердце растаял осколок Кинлоха, но… Но было поздно. Все месяцы исцеления, все разговоры, ее смех над клекотом антиванского в глотке, ее слезы, сделавшие мозоли Ворона мягкими и податливыми, как воск – все потеряло смысл. Она снова плакала, затачивая себя до убийственной остроты, снова скалывала по кусочку со своих трясущихся плеч, чтобы на утро посох был продолжением ее рук, а запретная магия, покорная воле хозяйки, верой и правдой хранила отряд. Говорят, Андрасте неумолимо изменилась, когда ее полюбил Создатель. А потом с Его позволения судьба швырнула божественную избранницу в костер.***
Иногда Зевран думал, что случилось бы, притащи Серый Страж Дункан из Кинлоха двух рекрутов вместо одной. Ответ лежал на поверхности: Рамиттан убил бы его за попытку покушения на Халиль, и все же, иногда становилось интересно, существуй у истории хоть какой-то другой конец, какова была бы роль Ворона? Стал бы он эльфам другом? Составлял бы компанию Шейле на окраинах лагеря, вроде бы полезный, но никому толком не нужный? Набрался бы вдруг смелости и вызвал несносного мага на поединок (за сердце прекрасной дамы, которая им бы, наверное, уши за такую глупость открутила бы)? Или – на этой мысли убийца всегда жмурился и торопливо клал руки поверх одеяла, – они могли бы быть втроем? Он не хотел делить Халиль ни с кем – ни с женщиной, ни с мужчиной, ни с Создателем, – но ради ее улыбки потерпел бы. Он знал про Рамиттана так много из рассказов Стража и еще больше – из ее молчания, – что впору было удивляться, почему тот не ожил от одной силы мысли. Или – почему явился Ворону так поздно, да еще, сволочь, не наяву, а в Тени. Смотреть по сторонам Зеврану было некогда. Эльфы шли с разных сторон – будто бы из полутьмы, хотя он так и не понял, ночная ли то была темень, коридорные густые сумерки или попросту клубившиеся чары, создававшие хоть какое-то подобие фона. От слепоты он, впрочем, все равно не спасал: Ворон зажмурился и вскинул ладонь к лицу, через решето пальцев привыкая к тому, что и Халиль, и Рамиттан – не такие, как должны быть, а сказочные. Из света, как явившаяся ему в Перчатке Ринна. Потом то ли приноровился, то ли приглушил кто-то угли внутри эльфов, то ли их магия сама ослабла: они стали просто окутанные сиянием, Страж – будто костер запалил закат в ее волосах, чародей – как если бы сквозь дрему Ворон пытался вспомнить кого-то смутно знакомого. Черты, поворот плеч, дурацкий хвостик – все на местах, но в деталях не разглядеть. Они подошли друг к другу совсем близко – два светящихся отражения. Два ярда пространства, очищенного от темноты, легли под ноги, но дальше словно стена встала – или они не видели того, кто напротив, не знали, что им всего по шагу осталось сделать. Конечно – едва не врезал себе затрещину убийца, – не видели. Халиль была слепая от света. Рамиттан мертвый. Как же им догадаться? Зевран вздохнул и пошел к ним. Заглянул в лица – маски света подернулись рябью, проступили взгляды, тени на скулах, какие-то оттенки, нежные, как фестивальные огни Риалто в водах залива, – помахал ладонью, едва не коснувшись носов, но ничего не случилось. Что он должен был сделать? Должен ли вообще? Недоумевающе Ворон пялился на эльфов (темнота, осмелев, попыталась лизнуть под колени и от вспышки Стража испуганно зажалась обратно вглубь, за спину), хмурился, тер основание ладони, хрустел пальцами. Они и не слышали будто – дышали, тянулись куда-то вперед, сияли неровно, как трепетные свечки, но на него не реагировали. Зевран не знал, как сложилась бы его жизнь, выживи они оба. Кажется, ему как раз предлагали выбрать, и, в отличие от магов, он мог не бояться вмешательства демонов: это же просто сон. Осторожничая, Ворон взял ладонь Халиль в свою, погладил подушечкой пальца проступающие венки. На ее предплечье шрамы были аккуратные, спускались ровными полосами к запястью, все – с ювелирной точностью короткие, одной глубины, как нарисованные, только цветом отличались – где киноварь, где ржавчина. На руке Рамиттана – теснились рваные раны, где глубокие, отчаянные, взрезанные по коже в момент высшего напряжения, где – волосковой толщины царапины, на ребре ладони даже несколько укусов в лиловых подпалинах гематом. А вот пальцы были похожие, теплые и в жестких мозолях от боевого посоха. Зевран взял их за руки и прикрыл глаза, набираясь духу. Это был всего лишь сон – никогда еще в жизни Ворон так отчетливо не чувствовал всю эфемерность, невозможность происходящего, – но даже во сне ему хотелось все сделать, как полагается. Только вот как он ни вспоминал, нужных слов так и не подобрал: всегда предпочитал бордель церкви. Наверное, это было смешно – и он усмехнулся, чтобы губы, мертвенно застывшие на лице, дергано переломились у кончиков. Вздохнул и вложил ладонь Халиль в ладонь Рамиттана. Крепко стиснул поверх, чтобы хватка ни за что не разомкнулась. – Именем Создателя и пророчицы Андрасте, я обещаю вас друг другу. Жизнь вас разлучила, так станьте же неразлучны в смерти, в горе и в радости, отныне и навеки. Однажды, когда они были юны, а в крови все бродило дарами винного фестиваля, Зевран уже брался так за чужие руки – Тальесена и Ринны. Первый нахмурился, вторая засмеялась – и эльф поспешил отшутиться, мол, боялся потерять их в толпе, в конце концов, они были уже почти взрослые, оперенные, готовые шагать с края гнезда в пустоту трущоб. Тогда ему было легко отпустить ладони. А сейчас он смотрел на них, сплетенные венным змеистым узором, смотрел на контраст смуглого загара на мажьей, из Башни проросшей бледности, на два ярда пустоты, враз заполнившиеся сиянием, на свою корчащуюся под ногами тень. Ни ей, ни ему здесь не было места. И все же, без него это соединение оказалось бы невозможно. – Если вы не видите друг друга – я буду вам проводником. Если не можете найти во времени – маяком. Если не можете дотянуться сквозь расстояние – мостом. Тоже в горе и в радости, отныне и навеки. Халиль кутал свет, а не алый шелк свадебного антиванского платья, да и Ворон с натяжкой годился ей хотя бы в старшие братья – а по традиции отдавать невесту в руки жениха должен был как минимум отец, если не дед или прадед. Но никто его не прервал. Никто не сказал ничего кроме – и Зевран, сглотнув, убрал свои руки, полные крови, а не света, от их касания. Почему-то улыбнулся вместо того, чтобы вздрогнуть, когда Рамиттан обнял Халиль. Ладони в шрамах на ее спине смотрелись странно непривычно… И будто правильно. Они были на своем месте – защищали, грели, успокаивали сорванное плачем дыхание, – так естественно, так… Предопределенно самим, наверное, Создателем (а может, теми силами Тени, что даже Его смогли заставить всему человечеству предпочесть Андрасте), что Ворон чувствовал за них только радость. Быть может, за одно это – и еще за прощение мертвой Ринны, – ему должен был проститься грех зависти. И быть может, даже все остальные, если обнаглеть. Рамиттан посмотрел на убийцу – сквозь пространство, время и Завесу, до мурашек, до колкой боли в затылке, – посмотрел, не отрываясь от объятий, поверх прижатой к его плечу макушки Халиль. Заговорил, не размыкая губ, так, будто голос его колотился сразу в голове Зеврана, или даже не было никакого голоса, а слова вспыхивали по ободку радужки и читались сами собой, впитывались вместе с вдохом. – Обещай, что будешь хранить ее, пока мы не встретимся снова. – Обещаю, – прокаркал Ворон. Маг кивнул ресницами – клятва принята, – и прежде, чем распасться мириадами светлячковых искр (как те, что творила своими чарами Страж, заставляя золотой огонек висеть над плечом и делать ее слезы тоже золотыми, а заклятья – смертоносными), толкнул эльфийку в руки убийцы. И она растаяла вспышкой белого ослепительного сияния за миг до того, как Зевран успел бы заключить ее в объятья.