Башня. После

Четырех дней дороги было бесконечно мало, чтобы привыкнуть к новой жизни. Но оказалось вполне достаточно, чтобы смириться. Халиль старалась как можно меньше обращать внимание Дункана на свою беспомощность в мире без башенных стен, потому не отставала от него даже в самые тяжелые вечерние часы перехода – это тоже был своего рода выход: отупелый ритм шагов по кругу точил одни и те же воспоминания и марионеточно дергал мысли в такт конечностям. У южного берега Каленхада, там, где тракт сворачивал к Лотерингу, на них напала гарлочья шайка разведки. Две ночи до этого Халиль тряслась в ожидании первого боя, но в реальности все вышло само собой: она накрыла Дункана защитной духовной пленкой, постелила под ноги передовых отрядов скользкую жалящую грязь и оградой ледяных кольев задержала эмиссара на достаточно долгое время, чтобы Страж успел подобраться к нему со спины и перекрестным взмахом мечей отсечь уродливую башку. На третий день пути Дункан отпустил ее в чащу набрать хвороста. Час спустя ему пришлось выйти по следу эльфийки: Халиль нашлась на опушке, под кустом бересклета, обросший хрустальной благодатью валун, и только окрик спутника смог отвлечь ее от долгого разглядывания прозрачных лепестков в росных алмазах. Теперь, столько лет спустя, она узнала, какой именно флер у ее целебных заклинаний – и даже оттенок голубого леченого сияния совпал с цветом хрустальной чашечки. Потом, в ночь перед Лотерингом, их накрыл ливень. Мантия промокла – хоть выжимай, и запасная, в рюкзаке, тоже отсырела. Костер под еловой тенью валил дымом и трещал, переваривая влажные сучья, от мшистой свежести кругом шла голова. Халиль стучала зубами, кутаясь в свое одеяло, пока не заснул Страж, потом выбралась из своеобразного древесного шатра и долго стояла, в чаши ладоней набирая озонную, грозовую воду. На пальцах та мгновенно затягивалась инистой коркой. Четыре дня пути были полны открытий, как несколько лет обучения в Круге: эльфийка вспоминала, как выглядят закаты и звездное небо без витражей Башни, как пахнет ветер с юга и ветер с севера, чем отличаются друг от друга еловые и сосновые шишки. Мир вставал вокруг во всем великолепии: трогай, щупай, нюхай, слушай – сколько влезет, и в нее упорно не лезло ничего, кроме костровой вечерней тишины, в которую Дункан изредка пытался выспросить у нее что-то о жизни в Кинлохе, или, чаще, рассказывал сам, затопляя голосом плавкую тишину. Халиль держалась. Отвечала через раз и даже к месту, слушала внимательно. Запомнила ливневый холод и основные отличия гарлока-капитана от обычных порождений тьмы. В Тени ни разу не встретила демона, хотя засыпала всегда с цепкой хваткой на посохе – поверить не могла, что ее так легко отпустят твари, сквозь ритуал Истязаний отчетливо услышавшие зов о помощи. Наверное, где-то глубоко внутри она еще пыталась верить, что все это понарошку. Что она, быть может, после Истязаний лежит в лазарете, у ее кровати – скупой букет тепличной веретенки в украденном из столовой сливочнике и Рам, в шею гоняющий целительских помощников. Или что все, быть может, и случилось по-настоящему, но немного не так, и он остался ждать ее в Башне. Вот закончится миссия в Остагар, и она вернется, принесет с собой охапку кленовых листьев, вытрясет из сапог одуванчиковую пыль, расскажет, как красивы летние грозы и какой вкусной может быть рыба, если готовить ее по-серостражевски, а не кромсать в надоевшую до смерти похлебку. Лекари в Башне учили, что иногда для исцеления нужно раскрыть старую рану или сломать наново неправильно сросшуюся кость. У Халиль не хватало ни смелости последовать их совету, ни решительности наносить вязь заклинания поверх полузаросших прорех. Так и жала четыре дня пути – с половинчатой дыркой в грудине, в подвешенной обнадеженной вере. Висельники же тоже до последнего надеются, даже с веревкой на шее, что она лопнет в самом конце и принесет счастливое спасение… Потом они пришли в Лотеринг. Дункану позарез надо было починить какую-то деталь доспеха – до Остагара дело почему-то не терпело, – но раньше, чем они добрались до кузницы и их окатил бы по маковку грохот наковальни, Халиль оглохла от людской толпы. Лотеринг не был первой деревней в ее жизни – даже если не считать полузабытое детство, час она провела в селении у Кинлоха, – но почему-то именно здесь, посреди рыночной суеты, колокольного перезвона и шепотков – кто косился на посох, кто на нагрудник с грифоном, – она застыла с вколоченным в грудину вдохом. Мир раскрывался перед ней во всей красе. Беспредельный, безграничный мир возможностей за пределами Башни. Мир, полный беспроглядного одиночества. Паника захлестнула с головой и выполоскала все мысли. В Кинлохе Винн всегда сетовала на ее плохое здоровье, но со времен глубокого детства ничего подобного не случалось: если и сковывало льдистой коркой хребет и ребра, если стыл и кололся изнутри вдох, рискуя разорвать ее напополам, рядом всегда оказывался Рам, его объятья, его горячие руки, переплавлявшие ужасы в парную дымку, улетучивающуюся в мгновение ока. Дункан тряс ее, пока не начали обращать внимание прохожие. Это тоже помогло – но далеко не так быстро, не так, как должно, просто – не так. – Ты в порядке? – складка рассекла его лоб надвое. Эльфийка торопливо закивала, ссутулилась, пряча в карманы ледяные, стиснутые в кулачки пальцы. Выдохнула, отвернувшись – казалось, дыхание инеем осядет на плече, но скорее обожгло лихорадкой. Ничего не было в порядке, и Страж это прекрасно знал, но им обоим было легче представлять, что все скоро изменится. – Можешь подождать меня в таверне, мы все равно комнату снимем на сегодня, пока кузнец закончит – выдвигаться будет поздно, – помедлив, предложил все же спутник. Халиль резко мотнула головой – нет, в таверне, под сальными вниманием посетителей и прицельным – хозяина, ей точно станет еще хуже, – сморщилась, не зная, куда деть бегающий, все еще паникующий взгляд. Пригладила им следы шагов в пыли, нащупала скос добротной бревенчатой стены, подняла выше – и увидела гребень церковной крыши, покатый, как драконья спина. Предлагая, она даже поверить не могла, что Дункан согласится, но ему идея чрезвычайно понравилась. Только посох он забрал с собой – чтобы не прицепились, и Халиль совестно было думать, что это еще один способ не дать ей убежать. Если бы она хотела – удрала еще в лесу вместо того, чтобы неверяще трогать чашечки благодати. В конце концов, четыре дня, полных всех событий разом, так и не наполнились смыслом – и вряд ли бы он нашелся и в Церкви, но Халиль вспомнила утро отбытия из Кинлоха: что не успела даже краем глаза заглянуть в часовню; что в сумерках башенного дворика рабочие торопливо стаскивали поленья в небрежную кучу, должную стать погребальным костром; что Грегор морщился, глядя на приготовления и на ее обреченные заранее попытки выспросить хотя бы несколько часов отсрочки. Подумала, хотя бы эту ошибку успеет исправить перед Остагаром… Отчаянная от трусости идея, конечно. Она вообще чувствовала себя донельзя напуганной – в каждом жесте, в каждой неловкой своей мысли. Не из-за незнания мира вне Башни, не из-за постоянного смущения перед всепонимающим Дунканом – только лишь потому, что она вообще что-то чувствовала в одиночку. Если бы была смелой – не позволила бы этому случиться. Солнце жарко пекло, на церковном дворе громко вещала проповедница возле доски в чешуйках объявлений. Под темной давящей тканью плаща было душно, но Халиль скорее шкуру дала бы с себя спустить, чем эту тряпичную защиту, прикрывавшую мажью мантию. На крыльце болтали два храмовника, от летнего зноя стащившие шлемы: смуглый прятал свой под мышкой, блондин и вовсе отложил куда-то за спину, теперь беззаботно, белозубо улыбался, смахивая со лба смешную, неровно стриженую челку. Халиль, дуреха, загляделась на них у основания крыльца – поверить не могла, что под доспехами и клеймом меча на груди прячутся обычные люди. Смеются, разговаривают, огорченно цыкают зубом – мол, а дальше-то что, ну не тяни, зараза, – не смотрят волками в узкие забрала, иссушающие магию не хуже церковного ослепительного света. То есть, она это знала, конечно же, всегда знала, только… Храмовников вне Круга эльфийка помнила плохо – облаченные детскими кошмарами во тьму, они врастали в сталь, как во вторую кожу. Ей казалось по ошибке, что так и должно быть, а вот это, случайно подсмотренное, всего лишь мираж. Или это уже, безумие, подступило, спутало реальность и сны? Смуглый обернулся вдруг, заметив ее настороженное внимание, вздернул иронично бровь – и от сердца сразу отлегло. Вот и закончился этот фарс с выменянной жизнью, сейчас они разглядят в ней малефикара, ударят святой карой раньше, чем она успеет предупредить о своем серостражническом будущем. Юркнуть от взгляда было некуда, сбежать – поздно, заметили, и Халиль, вздернув подбородок, почти гордо начала свой подъем по ступеням вверх, к неизбежной, наверное, гибели. – Ты гляди, на тебя смотрят как на десерт, – смуглый ткнул товарища в плечо, блондин скривился, отмахнулся – нелепо и медленно в вязком, янтарном воздухе. – На нас смотрят, как на двух бронто, загородивших проход. Подвинься, – храмовники действительно посторонились, скалящийся иронично и даже как-то залихватски смуглый придержал тяжелую дверную створку, когда ошарашенная эльфийка смогла вцепиться в ручку, но не нашла сил потащить ее на себя – и вот она уже внутри, в дымке курений, а они снаружи, под солнцем. Халиль чувствовала себя самозванкой. Омерзение мурашками лизало хребет, будто под плащом она прятала не мантию, а чумные язвочки или даже проплешины скверны, все в грешной гнили, недостойной даже миазмами своими марать золотой струистый свет в Церкви. По меркам Башни, она была огромная. Дух захватило разом и от красоты витражей, и от высоких, терявшихся в сандаловом фимиаме потолков, и от огромного – больше общего стола в библиотеке, – алтаря с десятком свечных огоньков. Ступая как можно тише, эльфийка подошла к дальнему от кафедры ряду лавок и уселась на краешке. Попыталась разгладить мантию на коленях, но в потных ладонях ткань только сминалась, болезненно выпрямилась, кое-как сцепив пальцы в прижатый к губам замок. Она не была уверена, что даже сможет попасть в церковь – а теперь вот сидела, как обычная прихожанка, будто и не отмеченная магией, и всем было на нее по большому счету плевать: только какая-то женщина обернулась посмотреть, сощурилась, не признав за местную, и вернулась к перешептыванию с соседкой. Возле алтаря, у подножия каменной Андрасте, Святая Мать перелистнула страницу Песни Света, с шумом прочистила горло и продолжила читать с середины строфы. У Халиль кровь так громко стучала в ушах, что слова Трансфигураций признала не с первой даже строчки – а когда подошел к концу следующий наставительный отрывок. Сглотнула перед тем, как разлепить склеенные долгим молчанием губы. Ладони Андрасте лежали на воткнутом в землю клинке, островерхая, как морозногорские пики, корона венчала гладкое, без единой морщины чело: пророчица никогда не сомневалась, ведь ее вел сам Создатель. Эльфийке казалось, что ей никогда не достигнуть и крохи величественного спокойствия, разве что на лбу зажжется – как звезда в сказке, – солнечное клеймо Усмиренной. – Владычица наша Андрасте, – прошептала она, подавшись вперед, с тревогой и неясным, режущимся болезненно и ломко трепетом еще глубже вгляделась в невыразительное, лишенное чего-то, кроме покоя лицо. – Владычица, помоги. Это был крик о помощи – Халиль казалось, он разодрал ей легкие, но на самом деле, едва коснулся губ и растворился в проповеди словно еще один незначащий выдох. Ни слова сверх выдавить она из себя не могла. Под плащом и мантией по руке струились первые порезы, залатанные пока надежной, проверенной временем магией – один от филактерии, помощи Раму, два от еще более безвыходных попыток вернуть ему жизнь, последний – заключенный контракт. Она могла помочь себе сама. В любой момент позвать демона с той стороны Тени и посадить на кровный поводок, заставив танцевать под дудку своих желаний… И именно поэтому Халиль скорчилась, охватив себя руками, на жесткой лавке: она ничего не хотела, ничего не загадывала, ничего не просила ни у Андрасте, ни у демонов, потому что никто из них не мог выполнить ее единственное желание. Чтобы последних четырех дней не случилось. Чтобы ливень, стычка с гарлоками и рыба у костра достались Рамиттану, а не ей. Чтобы подошедшая девушка – рыжая, в золотом и алом одеянии послушницы, радостная, как витражное андрастианское солнце, – улыбнулась также ему. – Свечки? Нужны свечки? – прощебетала она, качнув на локте корзину. Заметила мелькнувший на лице эльфийки интерес, расплылась в улыбке еще более широкой. – Две медьки, десять или серебрушка. На любую молитву найдется. – У меня ни монетки, – Халиль постаралась ответить спокойно, но все равно залилась стыдливой краской. Она забыла, что в мире вне Кинлоха за все нужно платить – в башенной часовне такая же корзинка ежедневно наполнялась послушницами просто так, и каждый брал столько свечей, сколько требовали его молитвы. Эльфийка ставила одну – за мать, над которой не зубоскалил даже Рам, и иногда, тайком, если удавалось, рядом капала воском на основание второй, уже за удачу и спокойствие любимого. Андрасте же не важно, кто вознес молитву, главное – от всего сердца… – Простите, – еще тише добавила Халиль и уткнулась взглядом в колени. На черном не видно было расплывшуюся слезную каплю, но послушница все равно ее уловила, а может, навостренным нюхом почуяла – перестала вдруг улыбаться, качнула головой… И прямо в ладонь всунула тонкую (за две медьки, наверное), свечку. И ушла дальше, звонко спрашивать, кто сколько готов отдать за возможность зажечь огонек на макушке своей молитвы, так торопливо, что запоздалое «спасибо» Халиль едва лизнуло послушнице затылок. Слезы капали одна за другой, впитывались в ткань. Она стиснула подарок в ладони – и тут же испуганно разжала пальцы, почувствовав, как сминается дешевый воск, поднялась, шатаясь от неуверенности и застившей глаза горечи, подошла к алтарю. Огоньки двоились и троились, теплый их свет, едва зримый в золотом витражном великолепии, обласкал пронесенную осторожно над маковками свечей ладонь. Халиль подожгла свою молитву, капнула расплавленным воском на край алтаря – ее калеченным просьбам, ломким, хрустящим на зубах, не место было среди других, отмеченных толстыми, из белого, а не болезненно-желтого воска свечей. Долго не могла сказать ничего – комок в горле шипасто царапал небо, мокрые ресницы тяжело гнули голову вниз, позволяя смотреть только на стопы Андрасте, а не ее лицо. – Пророчица, защитница наша, – пробормотала, наконец, эльфийка, дрожащими пальцами воткнула свечку в подернутую тонкой корочкой восковую лужицу. – Я не знаю, слышишь ли ты меня после всего, что я натворила, но если слышишь… Пожалуйста, пригляди за ним, там, у трона Создателя. Отмоли, защити… Помоги. Прости грехи его. Ты же видишь, что все из-за меня, вот меня и суди. Только услышь, молю. Горела свечка ровно, без чада и гари. Горели, как напоминание, рубцы под мантией, жглись – это она виновата, она родилась порочной, с талантом к запретному в крови, из-за нее Рам пошел на сделку с демоном. Он смеялся над Песнью Света и Создателя поминал чаще в ругательствах, чем в молитвах, но ведь он из-за нее – и из-за любви сделал все так, как вышло, ведь Андрасте должна видеть это, ведь она… – Прости его, пожалуйста. И меня, если сможешь, – Халиль отвернулась в плечо – испугалась, что хлынувшие пуще слезы загасят трепетный огонек, отражающийся в восковой крохотной капле, ползшей мучительно медленно вниз по свече. У нее был фитиль внутри, чтобы гореть. Эльфийке казалось, что ей с восковым хребтом даже такой малости никогда больше не вымолить… И это было даже справедливо. Наверное. Только горько – она смахнула, обжегшись, налипшую под самым пламенем расплавленную каплю, зыбко дернула плечами и, набросив капюшон, прятавший ее слезную слепоту от всего мира, а мир – от нее, выбежала из церкви.

***

Еще через три дня они подошли к Остагару. Со стороны лагеря ветер нес мешанину лагерных запахов – походная кухня, казармы, дровяная щепа, курительницы, лазаретный спиртовой дух, – и Халиль, впервые столкнувшись с таким, не стала бы называть эту смесь обычной. Со времен Лотеринга похолодало – то ли южная даль сыграла роль, то ли перемена погоды, – но эльфийка так старательно куталась в плащ и пялилась лишь себе под ноги (тропа была опасная, в сучках и каменных развалинах, и даже при всем внимании она постоянно запиналась), что далеко не сразу заметила остановку Дункана. Тоже замерла. Чуть приспустила капюшон, придерживая за края ткани, встала к ветру спиной, выжидающе уставилась на командира – не похоже было, что он так обрадовался возвращению, какая-то другая идея смутила его обычно спокойное лицо. – Пока мы не вошли в лагерь и не встретили остальных членов Ордена, я хочу кое-что обговорить, – голос, странно звонкий и пронзительный для сурового облика, не изменился, но какая-то особая, торжественная серьезность заставила и без того настороженную эльфийку навострить уши. – Ты уже знаешь, что после Посвящения, став Серым Стражем, ты отречешься от своего прошлого и навсегда свяжешь свою жизнь с историей Моров. У рекрутов не принято выпытывать, почему и как они пришли к такому выбору. Ты можешь промолчать на все вопросы остальных или рассказать любую историю, какую захочешь – я не буду вмешиваться. Единственное, по традиции я должен внести твое имя в список всех Стражей, для многих это – возможность окончательно порвать с прошлым. Хочешь что-то изменить? – Что, совсем поменять можно? – Халиль от растерянности выпустила капюшон из пальцев – ветер тут же слизал его с головы, отбросил назад прилизанные за уши пряди и холодом окатил скулы. – Да. Твое прошлое остается в прошлом. Вот она, новая жизнь, – Дункан широким жестом обвел развалины Остагара с высоты речного обрыва, – почему бы не быть и новому имени? Юг был негостеприимен – все три дня пути небо над Коркари свинцово давило на плечи и почти подталкивало поближе садиться у ночного костра. Страж знал достаточно, чтобы понимать, как дорого эльфийке было ее имя, единственное доставшееся от матери-долийки – и своими глазами при этом видел причину, по которой ей могло хотеться отринуть прошлое как можно дальше. Магесса перемялась с ноги на ногу, стиснула крепче посох. Стоило раньше предупредить о таком… Или как раз часа пути до лагеря вполне достаточно, чтобы решиться? – Можешь не торопиться с ответом, – словно вторя ее мыслям, успокоил Дункан – и этим же подтолкнул. Надавил на какую-то скрытую пружинку, вскрывшую вдруг сердечную камеру новой недозаросшей раной – едва залепивший ее церковный воск от южных холодов застыл и стал слишком хрупким, сломался от первого же касания. Да, она могла бы хотеть поменять имя. Чтобы счистить вместе с ним память об унизительных перекличках посреди ночи – когда храмовникам вдруг думалось проверить, все ли подопечные на месте, – о скупых одергиваниях наставников, об оскорблениях других учеников, сыпавшихся как из худого мешка. Халиль-отступница, Халиль-дура, Отмороженная Халиль, Халиль-да-тебя-мать-прокляла-таким-даром… Только с этим бы она потеряла другие имена. Нежное, поцелуем в висок ложащееся Лиль. Прозвище Солнечная. Утро, когда их по весне выпустили на прогулку, и Рам, разодрав колени в мясо, добрался до крыши хозяйственного склада, содрал оттуда чудом выросшую ромашку, семечком принесенную через Каленхад, и поклялся в вечной любви. Это обещание – безусловно, выполненное сверх всех договоренностей, – он дал эльфийке с ее именем и никакой другой. – Да, – магесса кивнула головой и тоскливо, обветренными, в трещинках от сухости уголками губ улыбнулась. – Я хотела бы кое-что поменять. От родителей мне не досталась фамилия. Можно я буду в ваших списках указана как Халиль Сурана? – Это… Его? – скупо, осторожничая, будто ступал по болоту, спросил Страж. – Да, – простецки кивнула эльфийка, уже нырнув в раковину своего капюшона – от серого неба, внимательного взгляда и слишком холодного ветра. Молчание протянулось еще пару мгновений, потом обломилось на два слова согласия: – Конечно, можно, – веско, будто ставил точку, сказал Дункан. И в тишине – лишь гремела внизу сталь на солдатском плацу и выло в кронах дыхание Коркари, – они продолжили путь в Остагар.