Башня. После

Когда мабари только родился, у него не было ни хозяина, ни имени. Зато была мать – рыжая широкогрудая сука, скалившая желтые клыки на всех, кроме членов своей семьи и стаи, вылизывавшая языком только хозяйские руки и еще – в бархатных складках лбы своих щенков. Она рычала на всех посторонних, и когда щенки слышали этот скрежещущий рокот из ее грудины, они тут же поджимали хвосты и отползали назад, под защиту материнской тени. Однажды мать не залаяла. Руки подхватили щенка и подняли в воздух. Он заскулил, прижав уши и силясь подтянуть свесившуюся с ладоней заднюю лапу, и голос того, кто прикоснулся к нему первым – после матери, – засмеялся. Так у мабари появился хозяин. Потом он дал ему имя – звучное и емкое, и мабари был самым счастливым псом на свете, когда под рокот голоса, толкавшего его имя сквозь зубы, словно плевок врагам, он бросился в свой первый бой. Так у него появились первые шрамы. Много позже – недели и месяцы спустя, – на зажившей шкуре под полосами каддиса они потерялись в шерсти. На их месте расползались новые – хозяин его не любил жить мирно, он кочевал, как и другие хозяева, как и другие псы, от драки к драке, от войны к войне, – и все было хорошо. Все было правильно, и мабари, каждое утро принюхиваясь к рукам владельца, к сенному духу псарен, довольно ворчал в свои натруженные бегом лапы. Потом они отправились на юг – и еще южнее, за полосу имперского тракта. Здесь земля пахла сыростью – как провалы погребов, в которых прятались те, кого иногда приходилось за шкирку выволакивать мабари, – и еще гарью. И снегом. И она была холодная, как ни вертелся ночами пес, охраняя хозяйскую лежанку; он нервничал, роя ее, твердую и неподатливую, когтями, и часто запрокидывал башку, заливаясь тоскливым воем и вторя волчьим диким стаям. Они были опасны – хитры, прожорливы, коварны, – но теперь на юге водились твари опаснее. Пахли гнилой плотью, смертью и ржавелым, кислым железом. И также стал пахнуть хозяин, когда рыжий от струпьев времени клинок проломил его доспех. Пес лаял. Пес дрался. Пес не успевал выплевывать комья плоти и горькую, невкусную кровь – и поэтому глотал ее, готовясь к новому рывку прямо в горло ходячей мертвецкой твари. Другие хозяева и мабари ушли, волной откатились к лагерю под зов рога, а он не мог – крутился на месте, когтями, зубами, тушей обороняя пахнущего могилой хозяина, и собачьи ферелденские боги ему, кажется, улыбнулись. То, что осталось от хозяина, он притащил прямо к воротам Остагара. Днем позже через эти ворота носили дрова, которые поливали маслом и на которые складывали обернутые в лен и рванье флагов тела, и там было хозяйское: пес хотел прыгнуть, чтобы лечь рядом с ним и уберечь от огня, и даже рука хозяйского друга, державшая его ошейник, не удержала бы. Если бы у пса не подкосились ноги. Кровь тварей жгла нутро и черной пеной вскипала на губах, когда он, хрипло дыша, дергался на скудной соломенной подстилке, и он возненавидел тех, пахнущих мертвечиной и ржавчиной, еще больше, потому что из-за их яда он даже последний собачий долг перед своим владельцем не успел отдать. Так пес потерял хозяина и старое имя, которое болезнь очень быстро вытерла из его памяти. А потом его коснулись новые руки. Руки пахли странно. Дорожной гарью, кислой травой, книжной пылью, въевшейся в ранки заусенцев, металлическим привкусом от часто удерживаемого в ладонях оружия – не меча, тогда несло бы пропитанной потом кожей, а именно металлом. Пес видел и раньше, чтобы люди дрались не клинками, а длинными светящимися палками, но хозяин всегда плевался сквозь зубы, когда таких видел, и велел уходить. Еще хозяин не любил эльфов. Но этот пусть и выглядел, как они – и кровь его, спекшаяся на рубцах выше запястья, была, безусловно, эльфийской, – пах по-другому. Не бедными кварталами, тушеной капустой и вороватой неказистостью, но грозой. Опасностью, против которой ни один мабари не сдюжит. Псу не понравилось. Он поднял верхнюю губу, пытаясь ощериться, и попробовал встать, но лапы не держали – слишком устал бороться с болезнью, ядом, тоской по хозяину, и этот, странный, совсем нечестно подловил момент и, схватив за ошейник на загривке, прижал к подстилке. Он не был сильный. Скорее, наоборот – пес чувствовал, что даже сейчас ему хватит мощи извернуться, прокусить запястье и удержать столько, сколько потребуется – эльф даже палку свою схватить не успеет. Только для кого? В лобастой башке путался туман и лихорадка, превращавшая силу мышц в желейную тряску, и мабари слишком долго соображал, следует ли ему кусать эльфов даже после смерти хозяина или надо наплевать на них также, как на ненавистных белок. А потом руки опустили ошейник и легли на лоб и грудь – на ребра, опухшие от гнили, проевшей даже прочные, державшие опору не хуже щита кости, – и пес только заскулил, вывалив черный, болезненно ворочавшийся в пасти язык. Потому что также на лоб клал ладонь хозяин – и чуть почесывал над бровями, успокаивая, будто материнской забытой лаской приглаживая взъерошенную тревогой шерсть. И этот, пусть был эльф, странно пах и скрипел зубами, безжалостно, уверенно прощупывая тугой от боли живот и разводя припухшие, слезящиеся веки, вел себя, как хозяин. Будто знал. – Из меня плохой целитель, – пробормотал эльф. Пальцы его – с обкусанными ногтями, в жестких, но совсем не как после клинка мозолях, пригладили загривок и, нащупав вздувшуюся язву раны за ухом, остановились. И он сам нахмурился. – А псина при смерти. Ищите другого мага. – Они отказались, – псарь, с которым мабари был знаком пожалуй слишком уж хорошо, опустился на корточки. Его руки чуть дрожали – от усталости, – и пахли чужой шерстью и чужими ранами. – В лагере и так полно раненых, им не до собак. К тому же, – споро псарь набросил на язык кожаный ремешок намордника, огладив дрогнувший бок, показал на язву под ребрами, – это скверна. Она не лечится магией. – Я знаю о Скверне не больше, чем любой другой маг. Спросите посвященных Стражей. – Им тоже не до собак, – псарь опустил голову, зарылся по карманам – пропитанные уже отварами бинты зазмеились по боку, опутали больную, распоротую почти от паха лапу, и пес устало прикрыл глаза и не шевельнулся, даже когда эльф поднялся на ноги. – Тогда добейте его. Бинт туже стянулся петлей на конце витка. Пес вяло дернул хвостом и прижал уши к голове. Он чуял запах листового опада, гнилой и терпкий, хотя в Остагаре лето было в самом разгаре, и знал, что без хозяина долго ему не жить. Что без хозяина вообще не жить: странно, что он не умер, защищая тело. Зачем-то выжил. Молчание длилось и длилось. Эльф раздраженно фыркнул в зубы и зашуршал шлевками ремней; мабари кое-как разлепил глаза, сверху вниз глядя на тень занесенного посоха, расчертившую его на две половины – ровно поперек груди. – Отойдите. Ваше милосердие жалко, если заставляет его мучиться. Псарь все равно затянул бинт, поднялся на ноги, прижав локтем к боку сумку с травами и смятыми, заляпанными жиром и чернилами списками, поскреб затылок… И остался, как есть. – Я хочу попробовать одно лекарство. В старых архивах было кое-что о псах еще со времен Первого Мора… Баловство одно, знаю, но ведь шанс, даже маленький – это шанс, – он перемялся с ноги на ногу, покосился с каким-то затаенным страхом на опущенный, прижатый пяткой к колышку изгороди посох и вздохнул еще тяжелее. – Трава одна нужна, в Коркари растет, а туда никого, кроме Стражей, пущать не велено. Я и подумал – может, вы найдете? Цветок белый о шести лепестках, растет на болоте, пахнет чемерицей. Боль в лапе успокоилась, а в животе опять заворочалась, будто проглоченная заживо гадюка. Пес заскулил, мордой вжавшись в солому, лизнул царапину на лапе – в пасти стало еще солонее и жарче от кровавого привкуса, – и закрыл глаза. – Скорее всего, мы просто заставим его мучиться на день больше, – бросил в воздух эльф. Его движения колыхали жаркое марево, но то ли от боли мабари плохо слышал, то ли тот и правда почти не звучал лишний раз, почти бесшумно – разве что пара соломин хрустнула, – переступая через пса к выходу из загона. Хлопнула калитка, псарь снова опустился на колено, захлопотал, пытаясь обработать рану на боку так, чтобы ее не коснуться. Отвар, лившийся на шкуру, жег мясо, мабари ворчал и поскуливал, ворочаясь на лежанке и сквозь намордник капая густой, мерзотной на вкус и запах слюной, на которую слетались жирные мухи. Одна, ярко-зеленая, пыталась сесть меж глаз – и даже не дернулась на шевеления пса, разве что от ладони человека взлетела и унеслась прочь. – Мажья сука, – бормотал псарь под нос, все туже перебинтовывая бок и проверяя миску с так и не тронутой кашей, – самоуверенный, сволочь, так и дал бы по мордасам. Милосердие его не устраивает. Легко так бросаться жизнями, когда сидишь в своей Башне и дальше книги носу не кажешь. Посмотрел бы я на него, брось его король в гущу заварушки, сразу бы небось в штаны наложил, еще орал бы, не вылечи его какой такой же заносчивый урод. Пес зашевелился – руки неудачно дернули шлевку намордника, ремнем прищемив губу. Псарь торопливо поправил, потрепал по холке, вздохнул, приглаживая встопорщившуюся с раны припарку. – Прости, если я не прав, и ты зазря мучаешься. Но вдруг?.. Человек пах так, будто сомневался, очень и очень сильно. А мабари пыхтел в солому, терпя попытки исцелить его раны, и вспоминал, как сказал, уходя, эльф заветное «мы». Мы – это хозяин и его пес. Пес лежал и ждал. Ждал и лежал. Мимо носились посыльные – тоже эльфы, но другие, – степенно вышагивали патрули, заступавшие на службу, торопливо, словно перебежками, пробирались на задворки лагеря, откуда пахло кашей и пивом, те, кто, наоборот, только вернулись с дежурств. От них воняло страхом и ржавчиной, пес скулил, зубами перемалывая жаркий, ломкий от обилия запахов воздух. Навалилась ночная темень. Протащилась по небу, скребя брюхом по кучным тучам, все ждущим часа, чтобы пролиться ливнем, с востока на запад, свалилась за горизонт, оголив полоску рассветно-золотого. Пес залаял – завыл, как щенок, потерявший сослепу мать: от боли перед глазами плавала сплошная пелена, гной, перемешанный со слезами, склеил веки. Псарь скупо кашлял в кулак, навалившись на изгородь так, что скрипели усохшие, щепастые столбы. Пару раз с кем-то переговаривался – пес слышал торопливо сглатываемые «еще немного, еще часок», – и снова утыкался мордой в лапы, тяжело, с присвистом дыша. В груди жил жар. В таком же, масляном, пропахшем гарью, исчез хозяин. Почему, почему болезнь не дала ему последовать за ним, ведь куда хозяин – туда и мабари? Он лежал и ждал. И, наконец, дождался: солнце выкатилось на небосклон, сиротливо приютилось над макушками чащоб, окружавших болота Коркари, и в его белесом, тусклом сиянии, словно пропущенном через гостиничный, серый от пыли тюль, появилась она. Пахла все также – книгами, пылью, лилиями, травами из сумки, морозцем, поскрипывающим под лапами. Еще кровью тварей, и пес испугался, вскочил на ноги – где они, где эти уродливые и ужасающие, которых надо кромсать? – но тут же подломился обратно, тяжело рухнул на брюхо, взметнув соломенную пыль. Она расчихалась. И достала из-за пазухи бережно завернутый в ткань цветок, более белый, чем полотно; псарь уронил березовую чурку, безуспешно вот уже который час ломаемую в щепки, и бросился жать ей руки так, что тощие плечи под мантией затряслись. Пес очень хотел снова почувствовать их на своем лбу – прохладные и успокаивающие. Он поднял голову и глухо, едва набрав воздуха, тявкнул. Беспомощно, как щенок, и это было почти позорно для чести боевого мабари – только он уже никогда от хозяина того не услышал бы. И не почувствовал хозяйских рук, по которым скучал так невыносимо, что в проторенные тоской ходы втекала, ядом травя нутро, болезнь. А вот от ладоней эльфийки она отступала. – Отопри, пожалуйста, – девушка перебросила на столбик изгороди сумку и перехватила удобнее посох, замерцавший голубым. Пес видел такой свет, когда солнечные лучи пронзали насквозь лилейные сладко пахнувшие чашечки, и также пахло сияние, которое творила эльфийка – голыми руками, без факела или кристаллов. – Это не лечит скверну, – напомнил, бережно пакуя цветок в карман и примеряясь к остальным ингредиентам из списка, псарь, но эльфийка осталась непреклонна. – Отопри. Я хоть боль сниму. Звякнул крючок калитки. Пес заворчал и подвинулся на подстилке, пузом прикрывая пятно накапавшей вонючей слюны – на платье девушки и так хватало грязевых потеков и налипших к ним мелких пушинок. На лоб опустились обе ладони, бережно потрепали за ушами, разливая по лихорадочно горячей шкуре прохладу и успокоение, мабари попытался привстать, чтобы не выглядеть так позорно перед ней, но едва смог поднять голову. Оскалено заулыбался, вывалив язык, закивал слепо на все ее бормотания, едва понимая, что она вообще говорит – хвалит ли, ругает. Лишь бы не останавливалась. Лишь бы ее ласка и дальше держалась на загривке, как хозяйское успокоение… Еще хотя бы несколько минут. Пес не верил, что его спасет цветок из болот. Он просто не хотел умирать, не почувствовав еще раз миг единения с человеком. – Хорошая вы все-таки девушка, – вздохнул, облокотившись об изгородь, псарь. – Душа у вас добрая, раз к обычной собаке снизошли до помощи. Стыдно признаваться, а надо, сколько я о вас пакостей надумал. – Ну что вы, – свечение кутало собачью голову, и он, пытаясь подставиться одновременно обоими ушами, бесстыдно улегся головой прямо на обтянутые мантией коленки, поерзал, пристраивая челюсть на острых костях. – Что вы, не надо. Подумали и подумали, не сказали же. Я и сама понимаю, как смешно это выглядело… Я не сильно похожа на ту, что сунется в Коркари и вернется живой, да? Она тихо засмеялась – очень тихо и очень грустно, как колокольчики в утренние рассветные часы. Пес поднял на нее взгляд, очищающийся под действием чар от тумана, неловко попытался лизнуть руки – там, на тыльной стороне, громоздились царапины от болотных кустов, жгущие язык остатками травяного сока. По себе он знал, как такие ранки зудят и болят часы спустя – и старался вылизать все: ему-то уже без разницы, каплей яда больше, каплей меньше. – Не похожи, – согласно хохотнул псарь. – Совсем. Но я не на то сетовал, привык просто, что мажья порода сволочная и высокомерная. Хоть раз бы кто помог из лагеря, без приказа же и палец о палец не ударят! – Вы не правы. Я знаю многих достойных… Знала, – эльфийка дрогнула, чары на миг погасли – и боль вгрызлась обратно в кости черепа, пес заскулил, прижимаясь щекой к ее рукам и глухо, сбито дыша. – Кто помог бы вам. Не вина магов, что у них руки связаны… Никогда он не был привычен к ласке. Хозяйская рука жестко направляла загривок и также жестко трепала за уши в благодарность, и детские нелепые попытки почесать пузо всегда его скорее раздражали… Раньше. Сейчас он жмурился и плавился под ее руками, и думал, что в таком замечательно мире, где водятся такие замечательные эльфийки, все же очень жаль помирать, не отомстив за хозяина. Не раскромсав как можно больше тварей. Пес обиженно зарычал уже сквозь дрему, вызванную заклинанием, и почти не слышал, о чем они говорят – только рокот голосов, с хрипцой и звонко-колокольчатого, кутались вокруг него еще одни маревом. – Это потому что я Страж… Ну, рекрут, – ответила на какой-то вопрос после выплюнутого сквозь зубы «храмовники» эльфийка и поднялась на ноги, бережно переложив с колен собачью голову на солому. – И я знаю, как опасна скверна. Вам лучше не медлить… И могу ли я помочь с лекарством? – Лучше идите по своим делам, дальше я точно справлюсь, – псарь завозился с калиткой, стараясь не скрипеть, чтобы не разбудить дремавшего, притихшего от магического обезболивания пса. – И храни вас Создатель, госпожа. Пес постарался как можно лучше запомнить ее запах, и долго еще удерживал в памяти лилиевую сладость, даже когда она пропала в недрах лагеря. В лагере делать больше было нечего – там не осталось ни одного живого человека. Живых вообще нигде не было, только вороны каркали, шумно, тяжело – нажрались, твари, – взлетая с трупов и садясь обратно, как только проносился мимо них пес, взметая жирную гарь и покрываясь ей, как узором каддиса. Он несся, склонив тяжелую башку и почти не останавливаясь. Сначала пришлось по спирали избороздить площадку возле башни, потом след увел его в болота. Бесстрашно пес попытался продраться сквозь камыш, но под его весом тонкий настил мха рвался – он проваливался по грудь, пару раз по маковку, захлебываясь теплой, кислой водой, – и, выбравшись на берег и кое-как стесав о прибрежный ивняк комья тины с боков, мабари тыкался в следующую тропу. Они все обрывались в болоте. Запах таял – кислица, морошка и гниль перебивали грозовую свежесть и металл, и пес, воя и роя лапами землю, хрипел от ярости на то, что мерзкие болота и дороги мешают ему найти эльфа. Того самого эльфа. Спасшего его эльфа. Хозяина. Перевалило за полдень. Наступила ночь. Снова утро. Он сбился с ног. Перекусил нагом, которого чудом поймал в зарослях рогоза, и, сообразив, куда несет ветер знакомый след, бросился вдоль болотного берега – где земля шаталась под лапами, но держала, – в обход. Наперерез, используя последний шанс, и в какой-то момент ему даже показалось, что теперь все потеряно навсегда, и он навечно – ничейниый пес, – но судьба миловала. Он бежал по обычной сельской дороге. По обочине росли полынь, горечь которой щекотала ноздри, и запыленный летом эльфийский корень: глянцевые листья щелкали по носу, он фыркал, тряс головой, обиженно дуясь на них, и мчался дальше. Пока не устал. Пока не услышал треск схватки – молнии стрекотали, впиваясь в подбрюшья тварей, лязгала по-особенному, глуше обычного, стукаясь о ржавое железо, сталь добротного ферелденского клинка. Пес зарычал и, взяв разбег, бросился в атаку, потому что никто, никто отныне не имел ни малейшего права трогать его эльфа. Он успел вовремя. Прыгнул на спину гарлока, замахнувшегося, чтобы разрубить грудь мага пополам, повалил на дорогу и рвал зубами, пока уродливая башка не покатилась отдельно от тела. Кровь кипела во рту – все такая же горькая и жгучая, но отныне не смертельная, потому что прошла минута, вторая, а пес даже капли усталости не почувствовал. Он залаял весело – теперь не страшен ему яд тварей, можно кромсать их, сколько захочется, слава хозяину! – и лаял, пока холодный голос не лязгнул «Сидеть!» Тут же пес сел на зад и, не в силах сдержать порыв радости, застучал хвостом по пыли. Эльф улыбнулся кончиками губ. Пес едва не умер от счастья. – Это нечестно! – шмыгнул носом воин, дравшийся почти как старый хозяин – только меч у него был легкий и совсем не такой страшный. – Ты сколько дней выбрался из Башни – и уже свой мабари? Когда ты успел?! – Тебе, Алистер, в жизни не заслужить. – Заслужить? – женщина, брезгливо оттиравшая о траву посох, обернулась и вперилась в него ястребиным желтым взглядом. Пес едва показал клыки – от нее пахло диким лесом и диким зверьем, ненадежно, зыбко, опасно, – и тут же пристыженно свесил голову, ощутив хозяйский неодобрительный прищур. – Такая тварь скорее уж наказание. Доблесть твоя затмила взгляд и нюх твой, о Страж? От него же несет болотом. – Твоей родиной, между прочим, – хмыкнул эльф и присел на корточки. – Это не беда, отмоем. – Отмоем? – переспросила женщина, почти по слогам процедив сарказм. – Мы? Я пальцем к этой твари не притронусь. – Хорошо, переформулируем. Алистер отмоет, раз ему так нравятся мабари. – Эй, а я-то при чем? Твоя псина – ты и разбирайся, – возмутился воин, вогнав в ножны вычищенный о лопухи – по другую сторону дороги, – меч. – А мне и так нормально, – совсем без улыбки отрезал Страж. – Мне важно, как он дерется, а не как пахнет. Пес смотрел на него и не мог наглядеться, потому что в чертах лица, в жесткой складке губ, в том, как клекотали в его горле нотки приказа – везде узнавал хозяина. Другого. По-другому. С другим запахом, повадками, голосом, манерами, но с тем же сердечником и сталью в жестах рук, за которыми хотелось следовать – да хоть обратно в заваленный трупами Остагар. – Тогда пусть держится подальше от меня, – фыркнула еще раз ведьма и демонстративно отошла подальше. Алистер вздохнул, облизнул пересохшие, уже присыпанные дорожной пылью губы и все-таки притиснулся к Стражу, потыкался взглядом, ответно разглядывая пса. – Назвать его надо как-то. Наверное. Смотри, какой боевой, может, Зубатик или там Клык? – Предлагаю наречь Алистером, – не смолчала женщина. – Два одинаково вонючих и беспардонных спутника, терпеть которых я вовсе не обязывалась. Эльф невнимательно слушал развязавшуюся пикировку, локтями опершись о колени и спутав пальцы в нервный замок. Морщился – разговор был ему неприятен или скучен, и пес, повиляв хвостом и поведя головой пару раз для верности, легко понял, что гораздо больше хозяин хмурится, когда рот открывает воин. На него мабари и рыкнул для пробы, оголив зубы – и теперь его никто не одернул. – Не, ну Алистер так Алистер, я-то что, против. Это честь, между прочим! – буркнул, обезоружено подняв ладони, сдавшись (и окончательно пав в глазах пса) человек. – Многовато будет, – фыркнул с прежним выражением лица, отстраненным и холодным, эльф. Поднялся на ноги, повел плечом, будто жестом хотел отстранить себя подальше от перепалки, и, на миг нахмурившись, положил ладонь на лобастую голову, доверчиво подставившуюся под неожиданно ласковое, осторожное почесывание за ушами. – Будешь Гвиндор. Запомнил? – А почему? – тут же встрял Алистер, заинтересованно вытянув шею, даже ведьма, кажется, подвинулась ближе, не так резко ступив в пыль, но их любознательность Страж проигнорировал. Задумчиво только почесал загривок пса, проверил, крепко ли затянут ошейник и, махнув, чтобы вставал на ноги, развернул лицо в сторону дороги на север. – Долгая история. Потом расскажу. Гвиндор, почуешь тварей – лай. Понял? Пес вскочил на лапы и, завиляв хвостом, трижды гавкнул, мотнув головой. Что тут не понятного? Запахнет гнилью и ржой – надо дать сигнал, чтобы хозяин приготовил молнии, а воин вытащил меч. Очень даже просто. Тем более просто, что теперь все правильно: у него снова есть имя.