Башня. После

Имя мабари нравилось. После стольких дней болезни и молчания откликаться на него было сущим удовольствием: зачастую он убегал вперед отряда, вынюхивая опасность или прикапывая свои метки под кучами тряпья и обломков, только для того, чтобы потом хозяйка позвала – и он, радостно взлаяв, тяжелым галопом примчался под ее ласковую руку. Над головой снова было северное небо. Пес узнавал дороги, перекресток таверны на побережье озера – старый хозяин всегда сплевывал в отражение Башни в свинцовых водах, но Халиль, договорившись о чем-то с латным и мерзким на вкус рыцарем (Гвиндор проверил, он всех проверял, только бы убедиться, что никто не навредит его новой стае), позвала его с собой в лодку. Доски под ногами качало, несло водорослями, сыростью, мокрым камнем – Гвиндор скулил, забившись под лавку кормчего и безразлично зыркая на все попытки ведьмы пристыдить его псиную храбрость. В конце концов, даже она, дикая, лесная и опасная, признала его отвагу, когда они оказались в Башне. Здесь водились такие же, как хозяйка – пахнущие книгами и чернилами, носящие палки вместо мечей, мужчины и женщины – в одинаковых юбках, – но понимал это, кажется, только мабари. Остальным хозяйка не нравилась, и потому остальные не нравились уже псу: он рычал и скалился на каждого, смевшего повысить голос на его лилиевое божество, и гневно хлестал себя огрызком хвоста по заднице каждый раз, когда ладонь эльфийки хваткой стискивалась на ошейнике и не пускала отомстить. Слишком добрая. Как щенок. Таких надо защищать: и он защищал, бросаясь впереди отряда на встречных демонов и тварей похуже. С ними теперь была еще одна почти-как-хозяйка, старая, с налипшей по подолу мантии кошачьей шерстью – Гвиндору пришлось перестать лаять на нее, когда Халиль схватила за ухо, но лечить себя все равно так и не позволил. Ему было страшно, когда чужая магия, пахнущая незнакомо и остро, кутала голову. Это напоминало видения в бреду болезни, и только то свечение, что вытащило его к живым – спасшее от боли, страданий и мучительной смерти, – Гвиндор принимал спокойно. Он знал, что только хозяйка при случае вытащит его из опасности: так и вышло, потому что из снов, в которых круг бега никак не заканчивался, и желанная цель оставалась час от часу все дальше, чем в начале, вывела мабари именно эльфийка. А потом они победили. Пес такое чувствовал безошибочно: те, которые плевались на эльфийку и отмахивались от ее слов, как от надоедливых мух, запахли вдруг завистью и опаской, плечи их ссутулились, посохи потяжелели в руках, магия схлынула. Развлечения ради он бродил меж ними, показывая зубы и назло бросаясь под шаги в самые неудачные мгновения, но ни один не посмел даже пальцем его тронуть. Боялись. И еще больше боялись – его хозяйку, даже та, старая и мудрая, которая кричала на нее после победы, пока они спорили о чем-то совсем прошлом и очень, очень хозяйке важном (Гвиндор так разозлился на старуху, раз посмела довести хозяйку до слез, что едва не откусил от ее мантии приличный клок ткани, и ведьме, ругаясь и пиная его в бок острым коленом, пришлось оттаскивать его за ошейник). Гвиндор же эльфийку не боялся. Он ее любил всем бесхитростным собачьим сердцем, и это сердце подсказало ему дорогу, когда утром в выделенной ей комнате он нашел только холодные, нетронутые телом простыни. Когти процокали по лестницам, с пути шарахнулся рыцарь – желторотый, под запахом латной смазки таились молоко и мед, – и пес выскочил на улицу, побежал, комьями разбрасывая грязь из-под лап и предупредительно гавкая, чтобы все опасные, кто прятался по кустам, выскочили ему на встречу и не нашли хозяйку. Но под ветками с сочной листвой позднего лета прятались только галки. А хозяйка плакала над каким-то камнем. В крохотном садике камней было много, какие-то – вычурные, с гравировками и выжженными магией узорами, какие-то – просто обломки, побольше и поменьше, неровные, в шероховатых искорках внутри гранитных жил. Некоторые были красивые – с собачьей практической точки зрения, – а хозяйка выбрала почему-то мелкий и невзрачный, над которым ногу задрала разве что какая-нибудь придворная ряженая крыса (таких мабари видел подмышками знатных дам в Денериме). Он подошел к эльфийке и ткнулся мордой в бок. Вздрогнул, когда руки с неожиданно силой охватили его шею и повисли, замком сцепившись на затылке. Щенята так иногда делают – виснут на взрослых, не зная, куда деть неловкие лапы и мутный от детства взгляд, – и Гвиндор, вздохнув и осев на горячую от летнего солнца землю, принялся вылизывать заплаканное лицо. Так и сидели. Солнце грело псиный хребет и девичьи плечи, Халиль шептала в складки шеи что-то горячее и плачущее, Гвиндор, хрипя на вдохах и стуча хвостом по пыли, языком слизывал слезные соленые дорожки. Хотелось пить и вообще – заняться чем-то полезным, крыс там в башенных подвалах половить или проверить, не забыл ли чего из снаряжения забавный Алистер, – но он терпел и ждал, не способный и на шаг отойти от хозяйки, пока она не могла подняться на ноги. Он знал, что она очень сильная. И ей понадобилось не так, на самом деле, много времени, чтобы вытереть с щек слюну, пригладить за уши встрепанные прядки и, оставив на камне ворох глянцевых белых цветов – они пахли так едко, что мабари расчихался ей в колени, – встать. – Видит Создатель, не такой свободы я желала, – эльфийка вроде бы собралась уходить, но камень ее словно притягивал. Гвиндор, пользуясь случаем, обнюхал его внимательно – цветы ужасно мешали, щекоча ноздри, рыхлая их пыльца липла к лапам, – но он все-таки распознал под сладким и земляным что-то совсем странное, грозовое, полутенью иногда кутавшее хозяйкин посох и ее саму – в самые темные ночи. Это пугало: слишком непонятно, почему все так совпало, мабари снова сел, вопросительно гавкнул – правильно ли он обратил внимание. Она улыбнулась, рукавом растирая сухие, но покрасневшие, как от крысиного яда, глаза. – Ты бы нас защитил, да? В этом хозяйка могла не сомневаться. Не будь она таким щенком – Гвиндор обиделся, а так только залаял, вскинув морду к небу, пока Халиль не отвернулась от камня и не пошла прочь. Тогда он бросился за ней, запрыгал вокруг, виляя задницей и выискивая ласку, и все было как будто в порядке, потому что летом в воздухе плавало слишком много запахов, в которых терялись воспоминания. Но про камень тот Гвиндор вспомнил еще раз совсем скоро, уже на имперском тракте, когда в их отряде появился Ворон с совсем не птичьим запахом. От настоящих птиц несло перьями, дерьмом и отбросами падали, от эльфа – кислым ядом, сталью и специями, а еще – интересом, потому что он, определенно, положил на хозяйку глаз. У него менялся голос – становился плавкий и медовый, как таял, – когда он называл ее на незнакомом языке «mia donna», и Гвиндор, как обычно, рычал и кусал лодыжки, предупреждая Ворона, чтобы не лез. Халиль улыбалась и просила его успокоиться – уже не дергая ошейника, а он все равно слушался, будто кожа душила его. Стал терпеливый. И начал приходить к костру – класть голову на колени Ворона, чтобы пролаять ему, почему все попытки того будут в корне бесполезны, – но убийца, хоть и хвастался чутьем и интуицией, вообще никаких запахов не чуял. Не понимал самого простого: пес любил хозяйку, она любила весь отряд – но по-другому, как любит мать слепой щенячий выводок. А еще любила тот странный камень или то, что было зарыто под ним. Грозовой запах, тоску и имя «Рамиттан», которое шептала в кошмарах, лицом зарываясь в хранящий ее теплый собачий бок. Большего пес не знал – не хотел вникать даже: его делом было охранять, а не разбираться в смыслах, какие двуногие вкладывали в свои странные ритуалы. Ритуалы Гвиндору нравились: они делали жизнь упорядоченной, понятной и четкой. К тому же, ничто в лагере не случалось без одобрения хозяина, и понимание, что вся сложная иерархия отношений, распорядки дежурств и мелкие традиции, складывавшиеся сами собой – на удачу перед боем, на спокойную ночь, чтобы раненные выздоравливали быстрее, – подчиняются хозяину, делало пса донельзя довольным. Потому что в его картине мира все было просто, как во времена неомраченного боями щенячьего детства: есть в центре хозяин, есть он, развалившийся у ног и следящий за исполнением хозяйской воли, и есть остальные. Некоторые ворчали, конечно. Гвиндору часто приходилось вздыхать и, закатывая глаза, прикусывать лодыжки Алистера, чтобы затыкался, не сильно утомляя хозяина своей бесконечной болтовней не по теме – у самого пса голова иногда раскалывалась от шуток, а уж та дурацкая история, будто этого человека воспитали крылатые мабари… Да ни один приличный пес на такого щенка даже не посмотрел бы! Это было почти оскорблением – на следующую ночь Гвиндор от души пометил сапоги Стража, втайне опасаясь, что нарушил какую-то невидимую, пока не обозначенную границу. Но хозяин только пожал плечами и сделал вид, что ничего особенного не случилось. Так Гвиндор понял, что его право карать нарушителей неоспоримо велико. Жаль, не безраздельно – хотя бы огромного кунари, защищавшего хозяина, пока тот творил магию, сам мабари уважал бесконечно по праву сильного. А вот с ведьмой приходилось мириться: она пахла зверьем и лесом, дикими волками-собратьями, лунными ручьями. У Гвиндора чесалось дно черепа и кололо рыком язык, когда он видел ее поблизости, но Рамиттан четко дал понять, что даже клыки показывать ей – опасная затея, и если сначала терпел он ее только из страха наказания и немилости, то со временем свыкся даже с оборотнической буйной природой. Она целила. Не его – бока пса штопал всегда эльф, пусть матерился под нос и клялся пустить несносную псину, опять подставившуюся не к месту, на коврик, – но хозяина. Никто кроме в отряде не мог, а она – могла, пусть закатывала, как мабари, глаза, и ругалась на клокочущем незнакомом языке. Хасиндский напоминал лай рассерженной стаи – и Гвиндор привык. Привык к каменному грохоту шагов Шейлы. Привык к нытью Алистера. Привык к Ворону, который пах почему-то не птицей, а страхом, когда появился у них в лагере. На него все смотрели с досадой или злостью, Шейла скрипела суставами и клялась знатно повеселиться, размозжив головы всех птиц в округе – да-да, всех птиц, – всмятку. Пес лаял по привычке – ему нравилось, что после нападений голема оставалось столько птичьих тушек, что хозяин не мешал ему выжирать самые вкусные части ливера, – но все равно путался у нее под ногами, мешая лишний раз подобраться к новичку. Надо было еще понять, что он за фрукт, какое место займет в отряде и чем будет полезен. Бесполезных – это пес твердо усвоил, – хозяин не терпел. Ту девчонку – ладан, застарелая кожа ножен, цветочный флер, – прогнал же, послушавшись впервые, кажется, за все их путешествие ведьму? Гвиндор до сих пор жалел, что дал уйти ей так просто: со следующей ночи у кошмаров хозяина появилось второе имя, Халиль. Первое было – Архидемон, но против него помогал лай и сорванное псиное дыхание прямо в ухо; она же, кем бы ни была, мучила хозяина так, что пес чувствовал себя бесполезным куском меха, поутру вылизывая струпья на руках Рамиттана и тыкаясь ему под бок, чтобы зарылся в шерсть и спал спокойно. Он принимал заботу, но она не всегда помогала. Точнее сказать - почти никогда. Так что Гвиндор был даже рад – мабари слишком чисты душой, чтобы завидовать, – когда в лагере для этого появился Ворон. Он вкусно жарил мясо (так, что обильные слюни капали на лапы, как пес ни сдерживался) и замечательно дрался, в обход убивая в спины врагов, которых не спугнул из тени лай мабари или боевой клич Стэна. Конечно, лучше бы для такого хозяину найти женщину… Но так тоже было неплохо. Отряд волновался. Ведьма поджимала губы, Шейла смешно кряхтела – и с суставов ее сыпалась мелкая пыль, – Алистер краснел, запахом своим выдавая детское смущение, и только Гвиндор довольно лыбился, прислушиваясь к стонам в прокушенные плечи и руки. У стаи должна быть иерархия. У Ворона теперь было в ней место: он приходил вечером, уходил через несколько часов, слушался хозяина и пса, рычавшего при нарушении приказа, и даже улыбался совершенно искренне, принимая свою роль и место и вызывая этим у мабари своего рода уважение. Потому что если бы он спорил, псу пришлось бы пустить в ход клыки. И тогда, возможно, кошмары хозяина вернулись бы в полном объеме, и снова было бы не просто плохо – а откровенно, до зубного скрежета паршиво… Но теперь все было, как полагается, и пес был счастлив, охраняя ночами хозяйский сон и привычный теперь стае порядок. Порядок в лагере – штука относительная. Гвиндору всегда нравились вечера, когда путь обрывался у какой-нибудь полянки и после пары часов деловой суеты – установки палаток, распаковки свертков с едой (ему всегда перепадали шкурки от ветчины и сырные корки), поиска хвороста и росчерков охранных рун, – все собирались ужинать у веселого трескучего костра. Обычно пес был к тому моменты сытый на своей диете из нагов и неторопливых лесных куриц, но он все равно притискивался боком к бедру хозяйки, клал слюнявую морду на ее колени и лежал, порой задремывая. Это зависело уже от того, кто будет рассказывать вечернюю историю: чаще всего эта почетная роль доставалась Лелиане, и под перебор струн Гвиндор быстро терялся в собачьих беспокойных снах, но пропускать, как говорит, например, дикая ведьма или кунари, не любил. Они совсем редко вызывались. Реже – только хозяйка, которую они не слышали с зимы, а сегодня она вдруг поддалась, и мабари, уже успев томно расползтись по всей доступной площади обмякшими лапами, собрался обратно и лизнул ее в подбородок, подбадривая, чтобы не смела отказываться. – Ах так? – Халиль засмеялась и встрепала вставшие торчком уши. – Раз так, будешь сегодня главным героем. – У пса есть какой-то подвиг? – деловито осведомился кунари, на миг оторвавшись от попыток выскрести из ножен налипшую гарь – днем пришлось столкнуться с эмиссаром гарлоков. – И не один. Но всем ты был свидетелем. А я расскажу, пожалуй, о подвигах Гвиндора, в честь которого он назван. Это очень древняя легенда, одна из немногих времен Арлатана, о которых в Башне остались хоть какие-то записи… – А, эльфьи побасенки! – рыгнул во флягу, вздувшуюся от мощного дыхания, Огрен. Пес заворчал – ветер порывом донес запах ядреного эля, – но гнома толкнули одновременно с двух сторон Алистер и Стэн, шикнули, и хозяйка, легко пригладив загривок, начала рассказывать. – Давным-давно у великого короля, правившего обширными землями, родился сын. Боги щедро одарили его – были у мальчика ноги по локоть в серебре, руки по локоть в золоте, – но они же предупредили родителей принца, что у дара есть обратная сторона, и сделает того несчастным любовь. Повелели тогда оградить королевский сад высоким забором, и прожил все детство принц за оградой, превратив постепенно каждое дерево и каждый листик на нем в золото – таков был дар Богов, чего ни касался он, то становилось драгоценным. Родители радовалось, как богатело королевство от способностей принца, но он рос печальным и много грустил о том, что не знает мира за пределами ограды. И решился он однажды бежать. Ладонь на загривке чуть дрогнула. Гвиндор внимательно наблюдал сквозь всполохи костра за слушателями, и когда хмыкнула, склонившись над штопкой, Винн, гулко пророкотал в зубы, но хозяйка тут же его усмирила. – Был среди охотников дворца один воин, смелый, сильный и ловкий в обращении с луком. Звали его Гвиндором: поддался он на уговоры и тоску принца, и когда пришло время большой охоты, привел на одного коня больше и тайком, дав принцу плащ, вывез его за пределы дворца. Но принц плохо управлялся с лошадью, так как раньше его всегда носили в специальном паланкине слуги, и скакун, испугавшись, понес. С позором вернулся Гвиндор во дворец, рассказал все королю и королеве, и те собрались казнить его за ослушание и гибель сына. Они хотели, чтобы охотник помучился, и потому приказали бросить его в темницу без воды и пищи медленно умирать – и совсем забыли о нем, когда вернулся принц. Да не один: в седле его ехала прекрасная дева, говорили даже – это дочь самой Андруил, ибо никто кроме не мог так щедро одарить ее лесной зеленью глаз, ароматом цветов и станом тонким, как ива. – Андре-кто? – переспросил, перебив на самом интересном месте, Алистер. Мабари закатил глаза – он расслышал в рассказе свое имя и крайне хотел узнать, куда же подевался из темницы тот смелый пес-охотник, – но на Стража вовремя зашипел Ворон. – Богиня охоты и леса. Мы видели статую в Бресилиане. Продолжай, mia donna. – Да, спасибо. Дочь самой Андруил, хотя, может, дочь ее дочери - в легенде никто толком не знает, но, главное, милость Леса и Богов всегда была с ней. Так вот, привел принц лесную красавицу во дворец, но тоскливо и грустно было ей в золотом саду, где пели серебряные механические птицы и благоухали богатством и роскошью цветы из драгоценных камней. Часами бродила она по нему, ища живых, и однажды прилетела крохотная серая птичка, села на ветку и напела ей, что в темнице томится славный охотник. Дева не поверила ей в первый раз, во второй тоже, а на третий пошла следом и нашла оконце вровень с землей. Гвиндор ослаб, но один лишь глоток воды из ее хрупких рук укрепил его тело, и он, видя горькие слезы девы, начал рассказывать ей о лесе, о птицах, о тех чудесах, что видел в чаще, о радости охоты во славу Андруил, и красавица, как в живую представляя эти картины, смогла быть счастлива даже в золотом саду. – Очень напоминает истории о Круге, – невозмутимо сказала Винн в паузу передышки и ближе к глазам поднесла рубашку с наполовину заштопанной прорехой. Халиль слишком сильно вцепилась в ошейник мабари, вскинула голову – но волшебница лишь улыбнулась. – В хорошем смысле. Золотой сад – разве не прекрасная метафора заточения в Башне? – Не думаю, – качнула головой эльфийка. – Все же там о другом. Потому что о встречах девы и Гвиндора прознали король и королева, которые помнили, что их сына погубит любовь. Они рассказали ему, что дева неверна своему принцу и что хочет она сбежать с охотником из замка, и принц, полный отчаяния, что безответно его чувство, бросился молить деву о снисхождении. Но позабыл он в страхе о своей магии и случайно коснулся ее голыми руками, и превратилась дева в золотую статую. Пусть не было на свете прекраснее – такая она не могла любить принца, и он безутешно плакал от горя. Великие маги при дворе короля, которых позвал к себе принц, согласились, что деву можно спасти, но цена будет велика: на статую должна пролиться кровь того, кто ее любит, и тогда чары развеются. Принц рвался спасти свою возлюбленную сей же час, но родители отговорили подождать его до рассвета, чтобы лекари успели подготовить зелья и исцелить принца после ритуала, если не все предусмотрели мудрые маги. Коварны и хитры были король и королева: когда принц заснул, велели они слугам привести из темницы Гвиндора и рассказали ему все то, что знал принц. – Но принц вовремя узнал о замысле родителей, и они вместе с охотником спасли деву? – встрепенулась Лелиана и потянулась за лютней. Гвиндор зевнул – голос хозяйки нравился ему больше всех песен мира, как бы прекрасны они не были, – но на барда зашикали, чтобы дослушать сказку без музыки. Пока, по крайней мере. – Увы, нет. Принца опоили сонным зельем – он не проснулся ни утром, ни днем, когда охотник вместе с королевскими слугами уехал в лес. Король и королева сказали, что в чащобе, где сильна воля Андруил, ритуал пройдет успешнее, но это была подготовленная ложь - они дали приказ слугам отвести его как можно глубже, убить и оставить в чащобе вместе со статуей, чтобы никто и никогда не нашел ни деву, ни тело. Но на опушке слуги короля решили, что золото статуи, которую они везли с собой, полезнее будет их семьям. Они ударили Гвиндора мечом и, оставив умирать в траве, пошли играть в кости, чтобы понять, какую часть статуи кто заберет. Но прилетела та самая серая пташка, обмакнула перья в кровь из раны Гвиндора и несколько капель уронила на лоб статуи, и дева ожила. Когда слуги вернулись, Гвиндор перебил их всех, оставив в живых лишь одного – чтобы передал королю и королеве, как жаль ему их сына, воспитанного во лжи, – и дева с охотником убежали в чащу, и никто и никогда их более не видел. – Один раненный воин, к тому же, лучник, перебил целый отряд слуг? – Стэн нахмурился и подбросил в нутро костра сухую разлапистую ветвь. – Неправдоподобно. Я понимаю, что это лишь сказка, но в каждой сказке должна быть доля истины. Чему хорошему учит эта? Ослушиваться судьбы? – Нет, она учит бороться за любовь даже раненным и умирающим, – фыркнула Лелиана и начала перекручивать колки лютни. – Ты называешь это бороться? Все за них сделала птица, – Морриган поднялась и, без единого хруста прогнувшись – хоть сидела весь вечер недвижно, – покачала головой. – Эльфийские легенды ничуть не лучше человеческих, впрочем, для развлечения на ночь подойдет. – Мне все еще кажется, что легенда сильно обработана летописцами Башни. Не припомнишь ли, – Винн, закончив работу, перекусила нитку и на просвет еще раз оглядела шитье, – кто автор сборника? – Не уверена. Я не читала сама. Слушала. Волшебница понимающе кивнула и тоже поднялась. От костра все разошлись за считанные минуты – Огрен продремал вторую часть сказки, Алистер, растолкав его, ушел спать. Остался Стэн – его очередь стоять в дозоре, – и Зевран, конечно же вставший на ноги не раньше Халиль и неслышно двинувшийся за эльфийкой. Гвиндор вздохнул и, взрыв шагами опад опушки, подошел к Ворону, толкнул башкой под колени – напоминая, что ничего не получится, но тот воспринял это скорее как одобрительный знак поддержки. – Отличная легенда, mia donna. В Антиве предпочитают сказки, где любовь заканчивается все же оравой детишек и «умерли они стариками в один день», но трагичность – это иногда тоже неплохо. Она обернулась, будто не слышала доселе шагов, смущенно потупилась, заправив прядку за ухо. Улыбнулась – самыми кончиками, не смело, и улыбку эту не исправило даже жаркое дыхание мабари в колени. Воздух пропах костром, жареной ветчиной, а еще – недосказанностью, но разобраться с ней Ворон не успел: хозяйка опередила. – Я не знаю почти антивских сказок... Но это забавно, что ты говоришь почти как он. – Это тоже была его любимая?.. – тихо спросил, качнувшись на пятках, Ворон, и пусть жест должен был придать ему уверенности, сутулость скрала его рост и нагловатую вечернюю радость подчистую. – Нет. Рам ее терпеть не мог. Слишком много решений Богов и судьбы. Но… Но мне кажется, образ Гвиндора ему все же нравился. – Тем, что вырвался из сада. – Да, – эльфийка кивнула и, спешно потрепав пса по макушке – мол, иди, и меня с собой захвати, – потупилась. – Думаю, да. Спокойно ночи, Зев. Она потопталась еще у самой палатки, но не обернулась, резко выдохнула и скользнула под полог. Гвиндор, наоборот, почти не мялся – как только хозяйка скрылась в полутьме, отбежал назад, своим долгом считая поддержать Ворона, облизал его руки, слишком горячие и жесткие по сравнению с хозяйскими, но тоже способные быть ласковыми и нежными. Им бы, с такими руками, хорошо было вместе. – Не ладится у нас, – пожаловался Зевран с оскалистой ухмылкой. – Я, знаешь ли, уводил женщин у принцев, торгашей и великих художников. А у мертвеца, поди ж ты, отвоевать не могу. Чуешь этот холод? Пес почти подпрыгнул, одобрительно кивая – чувствовал, и еще как. Весна вступила в свои права, но с Драккона несло иногда холодом, да и хозяйка помимо исцеления и чар барьера чаще пользовалась льдом. Гвиндор не одобрял – когти не ранили закованных в иней врагов, – но на его долю всегда оставалась часть живых и теплых, пока Стэн, прикрывая эльфийку, рубил в куски замороженных противников. Зевран улыбнулся еще теплее и тоскливее. Потер щеку, стерев с нее налипшую чешуйку пепла – сидел прямо в шлейфе дыма, так уж вышло, – и встрепал пса по загривку. – Ну, давай к ней. Нельзя, чтобы mia donna спала одна со своим драгоценным мертвецом. Я снаружи стерегу, ты внутри, да? Мабари коротко проворчал, одобряя план, и, высоко вскидывая лапы, умчался прятаться в нутро палатки, стараясь ступать как можно тише – Халиль уже свернулась калачиком на походном одеяле и так старательно притворялась спящей, что только пса и не смогла обмануть. Чуя ее тепло, Гвиндор притиснулся как можно ближе, поерзал, давай ей удобнее устроиться под боком, и положил голову на лапы, едва дернув ухом на тихое упоминание имени того самого камня. Хозяйка закончила молитву – хорошо. Значит, скоро заснет. Пусть спит – завтра снова в путь.