Берлин / «Cascales Corporation»
Исаак Рихтер.
***
Человека лучше никогда не возвращать. Забыть и отпустить куда-то. Забыть и навсегда понять, Что был — и хорошо, но нет сейчас — и ладно. Сказать «Спасибо», развернуться и уйти, Не оборачиваться, чтобы не болело. Но рану на душе никак нам не найти, Хотя… В груди у всех когда-нибудь зудело.**
* Song: Babel — Gustavo Santaolalla. Дорога к офису Каскалеса проложена из костей убитых, даже воздух сгущается на территории современного здания, наполняется едким запахом крови, и чем ближе ты к логову Каскалеса, тем уязвимей ты себя чувствуешь. Но это в случае того, если ты не его союзник и не дышишь тем же самым воздухом, что и он. У меня этот воздух осел кровавым осадком на прогнивших от сигаретного смола лёгких, а что ежедневно оседает на лёгких Каскалеса — представлять страшно. С каждым новым днём, наполненным, казалось бы, летним теплом и ярким солнцем, но омрачившимся очередным убитым руками Иоанна, он жесточе, страшнее. Самый ужасный кошмар его предателя не сравнится с тем, что Иоанн делает со своими противниками, как наказывает за предательство и как прощает раскаявшегося — уж лучше смерть, чем Иоанновское наказание или прощение. Спокойный взгляд, ледяное дыхание, на грани остановки бьющееся сердце, потому очернённое темнотой и его ненавистью, желание доминировать над всем миром, но потерянное счастье, отсчитанное на нелепые поиски время и нелюбимая жена со змеиным нравом, от вида которой Иоанна мутит, пальцы сжимаются в кулаки, потому что «не та, что нужна». Их брак с миссис Каскалес прозвали «сделка с Дьяволом» из-за фальшивых улыбок Иоанна и такой же любви и из-за собачьей верности Киры, которая в своём муже души не чает, она отрицает, буквально кричит на всех, кто обвиняет Иоанна в нелюбви к ней. Иоанна в обществе молодые парни презирают за то, что на людях трепетные касания к одной из самых красивых девушек — наследнице немецкой мафиози — слитые в одно целое ладони, а затем почти до кожи содранные ладони Иоанна с примесью хлорки, чтобы смыть наконец эту грязь, а про поцелуи и говорить ничего не нужно — Иоанн мечтает заштопать себе рот. Каскалеса и самого когда-то ожесточала тысяча чертей, они же и записали его крики в подраздел «цитаты». А когда он боль за родное принял, то сделали из его криков молитвы, величая «Песней Святого Иоганна», молясь ему и других заставляя, не замечая горящих красным рогов на его голове и залитых кровью своих жертв глазами. «Демон во плоти, не скрывающий этого», так писали газеты, так Иоанна и называют в народе, так его называет и собственный отец — мистер Каскалес, так его называют в Родовой общине люди, которые видели больше самого Иоанна, которые также купались в крови, но сейчас они боятся его, ставят чуть ли не во главу всей мафии, возносят в жестокие правители, называют «Кровавым главой Родовой общины». Его названную малышку — макларен п1 джитиэр, кличут «единственной любовью дьявола», но боятся — она тень, несущая в себе демона по чью-то душу, адвоката Иоанна называют «адвокатом дьявола» и сделка у них на крови. Никто не знает, что для Иоанна любовь не ценнее страха и ненависти: любовь проигрывает в его случае, потому что когда-то была утеряна, а поиски утонули в крови и алкоголь. Он любит лишь тех, кто его боится, поэтому перед убийством целует в лоб жертву, как бы успокаивает, улыбается слишком нежно, почти маниакально, говорит, как мёдом по ушам мажет, заставляет верить, что смерть — лучший исход встречи с ним. Порой кажется, что в каждой убитой жертве он видит Оливию, свою месть для неё он обещал преподнести в лучшем виде. Мы с парнями не посмели в этом усомниться. У Иоанна руки по локоть в крови, он это понимает: протягивает руку своему повару, разделывающему свежее мясо, и на его слова: «У меня руки в крови», спокойно отвечает: «У меня тоже», и не врёт же сволочь. Для Иоанн кровь — метка Родовой общины. Красная жидкость в его жизни обязательна — определяет авторитет, но не определяет его жестокость. Рубашка белая с красными разводами. Он бы не стал таким, если бы не Оливия Боско. *** Все горбатые ходят с высоко поднятой головой, все заики ораторствуют, все глухие говорят шёпотом. Виктор Гюго «Собор Парижской Богоматери» *** Матово-чёрная ламборгини венено в скользяще-плавном движении следует трассе прямо за моей зенво ст1, не стремясь обогнать её, а стремясь обогнать других водителей и показать им, кто здесь настоящие хозяева не только дорог, но и всего города, кто управляет, кому нужно кланятся. У меня и Тилля Триппеля это выходит: водители сдают на машинах назад, не решаясь обогнать или перегородить дорогу, следуют прямиком за нами, чуть ли не даром отдавая титулы королей дорог. Ехать по наполненным трассам у всех во главе стало фетишем, личным достоянием, каждодневной традицией. Тилль каждый раз наслаждается своей властью, буквально захлёбывается ею; и в зеркале заднего вида я отчётливо вижу его высунутую в окно руку с ролексами Дайтона на широком запястье, расслабленное состояние её хозяина, ведущего машину одним пальцем, потому что недавно поставил гидроусилитель руля. Тилль привык на пафосе, Тилль привык, чтобы с кайфом и дерзостью, в этом обвинить его нельзя — это любит каждый. За крутым поворотом с красивым и одновременным с Тиллем дрифтом следует прямая дорогая к офису Каскалеса, затем парковка и потухшие подсветки на машинах, затем очередные слова Тилля о том, что он король и Бог дорог, и, честно сказать, из Тилля вышел бы хреновый Бог, если брать на деле. Мне остаётся с ним лишь согласиться и вместе с Тиллем, поехавшим в офис самого Демона со мной просто за компанию, посмеяться, но натянуто и чуть нервно, потому что я приехал в этот офис по делу. Бывалая уверенность, что крыла меня на дорогах, пропадает, с каждым сделанным вперёд шагом появляется муторное желание поскорее всё закончить и забыть, как страшный сон то, что я видел в салоне — Иоанн будет в гневе, это факт, Оливия ещё гниёт в нём чёрной гематомой — тоже факт. Говорить ему о том, что его единственная, самая разрушающая любовь, вывернувшая его наизнанку вернулась к Германию сравнительно лишь только с тем, чтобы добровольно подписать контракт об Армагеддоне, конец будет всему и вся. Не то, чтобы я боюсь Каскалеса, нет. В адекватности Иоанна относительно близких ему людей я совершенно уверен, я лишь не уверен, входил ли в этот список Оливия и что будет с ней, если Иоанн её найдёт. — Ты всё же решил ему рассказать о своих догадках? — Из полнейшего раздолбая буквально за секунду Тилль превращается в сурового мужчину, сводя брови и делая вместе со мной шаг в открывшиеся двери лифта — нам нужно на двенадцатый. Я уверенно киваю другу, не смотря, но чувствуя взгляд. — Не переживаешь, если всё окажется лишь твоим воображением и ошибкой? — Тилль не отрывает от меня пристального взгляда; я почти тушуюсь под этим взглядом. Длинноволосый ошибается: я думал об этом, провал — самое худшее, что может случиться в данной ситуации, провал — и это не если Оливии нет в Германии, а если она действительно вернулась. Я думал целую ночь, а слова Чарли: «Будь, как будет», убедили меня в том, что нужно рассказать, а дальше всё случится так, как должно. Уж в судьбу-то я верю, потому что в неё верит Чарли. А всё, что есть в Чарли является моей святыней. — Даже если это моя ошибка, её нужно проверить, — в голосе целая тонна уверенности, а внутри всё полосуется. Эту ошибку я самому себе не прощу, потому что в двух случаях «не рассказать» и «рассказать» последствия отрицательные. Тилль смотрит теперь уже перед собой и усмехается — я понял, чему. — Никогда ещё Оливия не употреблялась в контексте ошибки в разговоре. Иоанн бы точно заживо кремировал любого другого за такие слова, — он мои догадки озвучивает, и теперь усмехаюсь я. Докатались, Иоанн даже упоминается в разговоре в роли кровожадного тирана с замашками собственника. Он таким был не всегда, это всем известно. Лишь когда прозвучали слова «смысла её поисков больше нет» в его глазах что-то потухло и в сердце так же, его хватило лишь на то, чтобы сказать «прекратить тогда поиски, но, если найдёте — ведите ко мне» и отдать всего себя работе, насилию тем, кто неугоден и лучшим женщинам, временному помешательству в алкогольном опьянении, порой не только в алкогольном. Никогда не забуду, как одна девушка заметила татуировку с именем на шее, которую с жадностью вылизывала и целовала, сидя на крепких бёдрах Каскалеса. Она целовала так яростно, словно пыталась убрать с крепкой шеи переливающуюся в любви на ненависть тату. По лицу Иоанна было видно, что он знает, куда целует его партнёрша — в единственное тёплое место на его теле, не сложно было на его лице заметить пассивную агрессию. Но девушке надоело: она просто решила спросить, что же случилось с хозяйкой нежного имени, ненароком задала вопрос, не умерла ли случаем. Врезать ей захотелось и мне, и сидевшему рядом хозяину клуба — Леону, но сдержать гневный порыв мы смогли, Иоанн, на удивление, тоже. Повергла в шок не ухмылка Каскалеса, не сжатые на бокале с бренди пальцы, поверг в холодный шок ответ: «лучше бы она умерла». Ему разбили сердце, из-за этого он вырывает сердца других. Иоанн думает, что хоть таким способом можно как-то обрести эту мышцу, но он напрочь забывает, что вырванное или вырезанное сердце перестаёт работать, в руках оно биться без хозяина не будет — он зря пополняет свою коллекцию, бережно хранит, зря думает, что хотя бы одно ему подойдёт. Сам лишился, и другим иметь не позволяет. Поэтому я не хочу ему ничего рассказывать: в случае моей ошибки мало, что будет поправимо. Из зверя этот провал обратит Иоанна в настоящего Демона. И слова о призыве Дьявола перестанут быть мифом и легендой: у Дьявола будет имя со святым посылом. — Как Каскалес там сказал? — Голос Тилля вырывает из мрачных мыслей, из-за чего я не сразу замечаю, как друг жмурится, кажется вспоминает слова Иоанна и потирает переносицу. У меня все слова Каскалеса в голове, потому что всегда слишком значимые, всегда слишком громкие, всегда на острие ножа, там же и режутся. Но даю Тиллю шанс вспомнить, озвучить, и, кажется, это срабатывает — друг победно щёлкает пальцами одновременно с писком открывающихся дверей лифта. — Другим обидеть не дам, сам обижу. Любовь Иоанна изумительна в своей ненависти и жестокости после предательства. На своё предательство по отношению к Оливии он глаза не закрыл, каждый раз, когда смотрит на золотое обручальное кольцо на пальце, говорит, что Оливия жестоко ему отплатила, называет их идеальной парой, разрушающей друг друга. Говорит, что Оливия его самый верный предатель, самый жестокий палач, самая точёное острие ножа, заточенное им же. Мы ему говорим: «оружие своей гибели ты подарил ей с поклоном», а в ответ нам: «нужно будет, подарю ещё». Их любовь прекрасна и кровопролитна в случае своего существования в будущем. В своём желании разбить и задушить, подчинить и изничтожить, сделать как можно больнее, убежать куда подальше — издеваться друг над другом. Их любовь убийственна для них двоих, но Иоанн всегда широко открывал этой любви руки для объятий. Две стороны одной медали. Иоанн и Оливия потеряли друг друга в своём бешеном стремлении даровать лучшие награды, подарить сладкую жизнь в окрасе своей дьявольской любви, но с примесью тёмно-красного — цвета крови. Они из одного мира, не принадлежащие чему-то общему. — Если я это увидел, то значит это имеет место быть — зрение меня никогда не обманывало, а значит это стоит хотя бы проверить, не думаешь? — Рядом идущий друг лишь расслабленно пожимает плечами, — к тому же, Иоанн говорил, что давно не любит Оливию, таким образом мы проверим, действительно так ли это, — Тилль усмехается, который раз за этот день, заправляя широкой ладонью волосы назад в переливающуюся сталью укладку, когда видит заинтересованный взгляд мимо проходящей работницы офиса Каскалеса — его привычка, которая подвергается насмешкам со стороны нашей чисто мужской компании, но не перестаёт от этого существовать и красить своего и без того привлекательного хозяина. Но затем девушка проходит мимо, а Тилль про неё забывает, вспоминает про незаконченный разговор со мной. — Тут и проверять ничего не надо, — Тилль, как и я знает, что иоанновское «плевал я на Оливию Боско» — чистой воды гнусная и пресная, облитая слезами и кровью ложь. Иоанн до ярости любит, до бешенства и припадков помнит, пальцами проводит по татуировке и прикрывает глаза — это его успокоение, личная трагедия и потеря не только человека, но и собственного смысла. Когда он сам пять лет назад от неё уходил, то думал, что Оливия будет его ждать, он не думал, что в Оливии силы воли больше, чем в тысячной армии — она сама от него убежала, не сказав куда, потому что с болью не справилась, потому что Иоанн своей рукой письмо написал, в боли его смачивая, а у неё желание с этим жить потребовал. Идиот. — А я тебе о чём, Иоанн сам наворотил дел, ты знаешь, — Тилль мне кивает, соглашается, — пусть ему будет больно — это единственное чувство, которое делает его человеком, — последний поворот и мы уже в большом холле с панорамными окнами, мраморным полом, как и в коридоре, с большим столом посередине, видимо для совещаний, какие-то доски, телевизоры, проекторы и диваны — всё строго, убрано, всё как любит Иоанн, царит порядок и тишина. — В любом случае я с тобой буду согласен, — в словах Тилля я не сомневаюсь: он как никто другой понимает вину Иоанна. Тилль уверенно следует в унисон с моим шагом по знакомому пути прямиком в логово демона — его кабинет. Тяжёлыми шагами отмеряя расстояние к дверям секретарского кабинета по мраморному полу, я всё больше начинаю нервничать — это не должно оказаться ошибкой. Не потому что перед Иоанном страх, а потому что это убьёт его, заставит подчиниться собственной боли, посадить на цепь которую Иоанну стоило огромных усилий. С каждым шагом кабинет всё ближе, видна табличка из самого дорогого красного золота на двери секретаря. Красный оттенок по отношению к Иоанну имеет лишь один смысл — цвет густой горячей жидкости, протекающей в венах живого существа, никакого другого смысла не существует. — Иоанн думал, что у него всё под ногами красным бархатом стелется, но он не подумал, что у Оливии хребет из металла, что она сможет начать жить заново, без него, — я уверено смотрю на друга и не встречаю в его взгляде никаких сомнений и препятствий — безоговорочное доверие и уверенность, братская договорённость, общность бизнеса, полнейшая, почти собачья взаимная верность, вечные союзники, но никак не дружба. Дружба — слишком мелкое слово, мы вычеркнули это слово из своего лексикона. А затем я с лёгкостью толкаю двери в кабинет хвалённого самим Иоанном секретаря, через который можно попасть в кабинет самого Каскалеса. И хоть я бывал здесь уже ни один раз, его секретаря так и не удалось увидеть из-за его частых выездов. Я оказался поражён при первом взгляде на секретаря: если своего я действительно я могу назвать Цербером, через которого никто не пройдёт в мой кабинет, то секретарь Иоанна скорее грациозная кошка самый дорогой породы, потому что женщина, потому что хрупкая со взглядом сильной и независимой, потому что могла бы меня сразить, да вот одно «но» — я уже давно другой сражённый. Но Тилля, кажется, сразила, другого оправдания его ступору в дверях я найти не могу, не могу найти оправдания его частому дыханию и пристальному взгляду прямиком в сторону кошки, сжатые до скрипа зубы. Я толкаю друга в ребро, он резко дёргается, смотрит в мою сторону, в ответ ловит мою изогнутую бровь, что-то типа: «Тилль, ты не вовремя», затем встряхивает головой, я даже слышу, как от таких резких дёрганий натянутые пуговицы рубашки на шее мужчины жалобно трещат, а девушка на него как-то больно серьёзно и недоверчиво смотрит, сложив наманикюренные руки в элегантный замок. Как сказал бы мой покойный дедушка: «Мнение о любом бизнесмене можно сложить, взглянув на его секретаря». Теперь я понимаю, почему Каскалеса так уважают в аристократическом обществе. — Вы что-то хотели? Я могу Вам помочь? — Бархатный голос заполнил накалившуюся до предела из-за Тилля тишину. Я усмехнулся: Тилля дёрнуло, от пристального внимания девушки это не ушло, она странно покосилась на меня, словно прося ответ на поведение маниакально-помешанного друга, я лишь ей улыбнулся. Это был полнейших крах: Тилль прикрыл глаза, втягивая носом запах, пытаясь справиться с самим собой, но я его понимаю, в кабинете повсюду сладковатый, манящий запах миндального молока. Его зверь рычит, я этот рык слышу, а грациозная жертва в нескольких метрах стоит и добивает тем, что слишком сладко опирается рукой на стол, чуть приподнимаясь с места, открывая вид на тонкую талию. Хакер с трудом натягивает маску безразличия и вальяжно входит глубже в кабинет, держа курс не на кресло у стола, а прямиком к найденной жертве. Тилля можно по одному взгляду прочитать: его сейчас мало, что волнует — только смуглая брюнетка в белоснежном платье, поверх которого из-за непогоды накинут бежевый плащ. Девушка сразу поднимается, выпрямляясь во весь рост, поваливая Тилля на лопатки одним своим станом с тонкими плечами — я отчётливо заметил, как мужчина, идя рядом со мной, немощно капитулировал, зарычал, тем самым показал мне, что он нашёл ту, перед которой его зверь преклонит голову.Тилль Триппель.
*** Спиной скользя по гладкому столу. Толчками измеряя сжатый воздух. В тебе, бескрайнем море, я тону, Спущусь на дно и соберу там кости. *** Song: váls — iday. — Вы что-то хотели? — Я чувствую, как от одного её голоса меня выносит на спасительный берег. — Я могу Вам помочь? — Низкий, матовый голос с ноткой той самой хрипотцы, что свойственна мне, цвета пущенной из моего сердца крови, имеющий запах миндального молока забивается в уши, патокой разливается по всему организму, остаётся там мантрой на всю оставшуюся жизнь, и единственный ответ, который пульсирует красным у меня в голове: «ты мне уже не сможешь помочь». Эта женщина далеко не мой спаситель. Я сдаюсь, ты прекрасна в своём ледниковом равнодушие, спорить с самим собой я не рискну — всё очевидно, ты моя Ахиллесова пята. Я сдаюсь, вот сейчас готов прыгнуть в твой омут, с головой туда окунуться, но ты своим холодом, незаинтересованностью меня вытаскиваешь, заставляешь без тебя дышать, потому что тебе не надо, когда мне — жизненно необходимо. Я сдаюсь, но ты моё поражение не принимаешь. Статная брюнетка с ласкающим слух именем Карисма, что было мною прочитано с идентификатора на столе работницы, под сердцем огнём горит. Она сама же мне яму вырыла, я же туда по собственному желанию в данный момент спускаюсь. Она взглядом буквально толкает меня в пропасть, обжигает, безапелляционно принуждает зверя внутри подчинится, а я готов, почти на грани. Остриё заточенного ножа меня не режет, оно в виде её взгляда меня ласкает, приглашает на нём танцевать, наплевав на порезы, на хлещущую отовсюду кровь. А я хожу по нему, как по пути истинному, режусь, царапаю оголённые стопы и обнажённое для Карисмы сердце, но не схожу — без этого острия мне нет места в этой вселенной. Это женщина обнажённое остриё ножа. Я мажу по запретной красоте взглядом, любуюсь самым дорогим произведением искусства в виде женского стана, Карисма мажет по мне в ответ — надменно, равнодушно, холодно, заставляет в сотый раз порезаться. Я голос её на языке смакую, в стоны моментально перерабатываю, себе же ухмыляюсь — картина на миллион. Я готов преклониться прямо-таки здесь, пусть просто знак подаст. Шагать дальше в кабинет мне особенно тяжело, здесь везде она, повсюду чёртов миндаль. Забивается в поры, приходится сжать стенки горла до их слипания, чтобы ни одна молекула, наполненная Карисмой в меня не проникла. Но она невероятна: поднимется из-за своего стола, меня напрочь опрокидывает без использования в этом неравном бою боевых приёмов — моя собственная капитуляция бьёт не по гордости, бьёт по самообладанию. Сдерживаться становится тяжелее, воздух становится таким же, пространства мраморного кабинета становится слишком мало — пусть эта махора выйдет, желательно в окно. Карисма тушуется слегка, потому что я нагло прожигаю взглядом, но делает вид, что не замечает и учтиво приглашает жестом руки присесть, я бы тоже ей предложил присесть — на мои колени. Приходится самого себя обуздать и нервно закурить, видя, как девушка даже не морщится от заполняющего её кабинета никотинового дыма, а дальше я вижу придвинувшуюся ко мне ближе наполовину заполненную пепельницу, вижу пачку тонких сигарет, вижу полураздолбанную зажигалку — ярость закипает на глубине, там же осадком и оседает, потому что прав на Карисму мне никто не давал, прав на её наказание — тем более. Исаак наблюдает, специально первым разговор не начинает, хотя я с ним за компанию, а не он со мной, в данный момент я точно не смогу сформулировать адекватную мысль, так меня подставляет. Друг откровенно насмехается прямо мне в глаза, и мне становится так тошно, потому что мной недавно сказанное «к чёрту вашу любовь» в этом кабинете резко потеряло смысл, приобрело смысл оттенком в любовь. Могу точно сказать, будь его воля, он бы тут вечность просидел, но у него есть свой бизнес и каждый потраченный час — минус к развитию предприятия. Я бы здесь вечность точно просидел, плевать на остальное. — Здравствуйте, мисс… — Исаак косится на настольный идентификатор, а я следом за ним — фамилия у неё такая же невероятная. Моя звучала бы лучше, — мисс Авербах, мы пришли к мистеру Каскалесу по делу, он на месте? — Накалившуюся тишину развеивает уверенный, но насмешливый голос Исаака, когда он усаживается, забывает про устроенное мной и Карисмой представление, складывает ногу на ногу, на мягкое кресло рядом со столом Карисмы — имя на языке ядом разливается, но не отравляет. Я же девушку взглядом чуть ли не раздеваю, а там-то и раздевать нечего — лёгкое белоснежное платье просто разорвать, а она чувствует, из-за чего на меня вопросительно поглядывает. Не боится, но насмехается. За это обязательно будет наказана. — Мистер Каскалес покинул офис порядка трёх часов назад, у него срочные дела, — говорит теперь строго, ставя себя на один уровень с Исааком, не боится ему в глаза смотреть, я своё восхищение не показываю, хотя сам чуть ли не давлюсь дымом от строгой речи, но сразу же на корню пресекаю. Она ведёт себя правильно, потому всего богатства мира достойна: неприступная, недоступная, своенравная, раз не боится ни меня, ни Исаака, чуть ли себя не выше ставит, доказываю своё женское достоинство, с такой говорить нужно на одном уровне. По взгляду видно: хоть мы её не знаем, она прекрасно знает нас, если знает о нас, значит знает о том, что бизнес у нас далеко не легальный. — И он не сказал Вам, куда направился? — С усмешкой, как бы принижая, заодно выпуская дым из лёгких, смотрю на Карисму, в глазах которой загорается огонь, но не обиды, а неозвученной вражды — попал точно по самолюбию. И нет бы этим гордиться, счёт начать вести в свою пользу, я почему-то себя на миг идиотом называю, себя же и виню, потому что она не та девушка, над которой насмехаться — пустой звук, под ногами этой нужно осыпать лепестки самых дорогих белых роз. У меня огонь в глазах во всю буянит, настолько интересно, что дыхание спирает и, если я сам ждал, что брюнетка сбавит пыл, Карисма напротив выше поднимает острый подбородок, чем дурманит, заставляет зверя рычать, кидаться и прутья клетки гнуть. — Мой Босс имеет полное право не сообщать о своих делах в свой выходной день, — брюнетка говорит резко и с особой интонацией слово «выходной» выделяет. Но говорит не так, как говорила с Исааком, она мне словно что-то доказать пытается. Друг в кресле напротив уже не скрывается, смотрит то на меня, то на дышащую огненным паром Карисму и прикрывает рот ладонью, чтобы не заржать, опускает голову вниз. — А что насчёт сделать нам одолжение и посмотреть, куда наш друг направился? Будьте к нам, своим рабам, милосердны, — из моих пор сарказм льётся густой лавой, но обжигает не Карисму, а меня самого. В глаза темноволосой дьяволицы черти пляшут, мои черти их узнают, рукой машут, к себе в гости приглашают. С этой стервой только так: иронией на иронию, я только сейчас это понял, когда она на мой сарказм глаза закатила, отводя взгляд, потому что в моих глазах ничего хорошего сейчас точно не увидит — открытая пошлость, желание, прямой намёк. Она хмурится, что-то обдумывает, а затем упругую щеку закусывает, чем чуть ли не заживо меня хоронит. — У меня резко появилось желание просидеть здесь до утра, — нахально ей улыбаюсь и тушу остатки сигареты в пододвинутой пепельнице, но ловлю пинок Исаака под столом и по губам прочитанное «перегибаешь». Перегибал бы здесь я только Карисму, да вот только она не даётся — характером своим раскидывается. Карисма на это внимание не обращает, лишь продолжает хмуриться, отчего ещё привлекательней становится, опускается в своё рабочее кресло и что-то смотрит в экране рабочего планшета. — Он отправился на встречу с мистером Дугласом, адреса встречи не указано, — прочитав информацию, она блокирует технику и откладывает от себя, снабжая нас очередным холодным взглядом светлых глаз. Но сказать она нам ничего не даёт, видимо ещё одной моей реплики она не вынесет. — Я думаю, что Вы можете подождать в зале отдыха, пока я узнаю адрес у его охраны, а затем отправиться к нему, если ваше дело такое срочное. Махора взглядом по мне мажет, на глазах своими останавливается, а мне или кажется, или я действительно скользнувший в них интерес вижу впервые за прошедшее время. Исаак вместо меня всё решает, и через пять минут мы уже следуем за ланью ступающей в зал отдыха с красивым видом, ботаническим садом и большим выбором напитков, не странно совершенно, что сейчас мне хочется чего-то покрепче водки. И причина в том, что ноги у Карисмы — благословение божественное, сами Ангелы на них молятся, я же единственный падший среди них молюсь с особым усердием, потому что сладкая, такая, что до тошноты. — Ты однозначно теряешь своё могущество в моих глазах, — усмехается Исаак мне на ухо, когда мы опускаемся на кожаный диванчик. Подбитая другом гордость яростно бьётся о стенки разума, из-за чего в ответ друг слышит мой разъярённый рык сквозь зубы: — Рот бы ты закрыл, дорогой мой товарищ. Карисма, что опустилась с планшетом в руках в кресло, смотрит не удивлённо, а как-то придирчиво, словно мама ругает за плохое поведение. А подбежавшая девушка готова принять заказ, косится на Карисму и нервно переминает пальцами. Меня хватает лишь на то, чтобы грозно кинуть: «коньяк», а на слова девушки о том, что такое в офисе запрещено, буквально плюнуть в ответ: «я знака запрета не вижу». Исаак лишь устало выдыхает на неаргументированную агрессию и спокойно просит у взвинченной мечущей взглядом работнице коньяк и кофе, и поверить только, я был не удивлён, когда Карисма заказала себе двойное миндальное молоко с ореховой пастой. Исаак в нашу с Карисмой тишину не встревает, не обращает внимание на изредка пересекающиеся взгляды, мечущие молнии, точнее не встревал, за что я ему был немного благодарен, пока… — Я прошу прощение за поведение мистера Триппеля, — на произнесённой принадлежащей мне фамилии с удовольствием отмечаю, что в светлых глазах брюнетки что-то блеснуло, но желания раздавить Исаака меньше не стало. Исаак это, вероятнее всего, тоже заметил, иначе оправдать его пакостную улыбку я никак не могу, — признаюсь, мне безумно за него стыдно, он обычно себя так не ведёт, — желания раздавить становится больше, когда Карисма моему другу почему-то улыбается в ответ, и это улыбка больше смахивает на ехидство. Исаак её словно без слов понимает. Меня конкретно кроет и плющит, размазывает по мраморному залу: собственный друг подставляет, заставляет меня с самим собой проигрывать, эмоциям поддаваться, чего раньше я себе позволить не мог. Принесённый стакан с коньяком чуть ли не трескается под напором пальцев, за один раз наполовину опустошается, Исаак моё нервозное состояние замечает и как бы невзначай закуривает, протягивая зажигалку Карисме, а та с благодарным кивком зажигалку принимает и элегантно подкуривает. А я даже не сразу заметил, что она уже давно между губ сжала шоколадную сигарету. Карисма протягивает мне средство поджигания, но я отрицательно киваю — есть своя. Я задыхаюсь, но не от никотина, а потому что курящая Карисма — написанная Ван Гогом картина в единственном экземпляре, что не продаётся. — Не переживайте, мистер Рихтер, — Карисма смотрит на Исаака, как бы спрашивая, правильно ли обратилась, на что Рихтер положительно кивает, — перевоспитать возможно даже в 30 лет, — смотря на Исаака, говорит Карисма, выпуская дымовую завесу из выделившихся под облегающим платье рёбер, что скрывают лёгкие, как бы делая вид, что меня здесь нет и говорит она не про меня вовсе, и это не она прибавила три года к моему настоящему возрасту. Девчонка со мной открыто играет, устанавливает свои правила и желает выйти победителем из игры, которую я начал, она не знает, что зверь внутри меня почти клетку разгромил, к своей свободе — к ней самой — подобраться желает и ему совсем чуть-чуть осталось. Игры с огнём заканчиваются пожаром, её этому не учили? — Старших нужно уважать, — продираю после слишком глубокой тяги горло, обращаясь к брюнетке просевшим голосом: Карисма точно младше меня, ей не больше двадцати пяти. Я не смотрю, но чувствую, как она нервно дёрнулась — воздух дёрнулся вместе с ней. Факт того, что она младше подтвердился, от этого в теле разлилась сладкая истома, — иначе старшие могут тебя жестоко наказать, — но на этих словах мы сталкиваемся с ней взглядами и что-то понятное только нам проскальзывает по залу: моя угроза ей принята серьёзно, она в неё свято верит, а я вообще-то не лгу. Карисма сдаётся первой, снова опускает глаза в планшет и начинает интенсивней прокручивать экран. Из мыслей о самой жестокой порке, которую мне только удавалось провести, о том, как я натяну кожу Карисмы на крест в своём кабинете, заставлю молиться на меня, потому что черви подбитой гордости неприятно щекочут в глотке, сглотнуть невозможно, потому что подбитую гордость я хочу выплюнуть в ноги Карисме, меня вырывает её восторженный, не слишком громкий клич и резко оставленный Исааком кофе. Я поднимаю на неё глаза и вижу самую прекрасную картину — белоснежную улыбку ангела с именем Карисма. Она смотрит на Исаака с достоинством и уважением, высоко подняв подбородок, что-то говорит ему, я совершенно не различаю её слов, а тот вбивает в свой телефон — видимо Карисма узнала местоположение Иоанна. Мне совершенно плевать на разговор, плевать, где Иоанн, я лишь хочу забрать себе его секретаря, хочу украсть чертовку под громкие крики «нельзя» и «отпусти», присвоить себе, навсегда заклеймить. Передо мной десятый круг Ада, который я сам для себя существовать заставил, пройти через улыбку Карисмы, значит укрепить иммунитет на любое оружие, стать бессмертным, а рядом с Карисмой под ногами топтать весь мир. Я пристально рассматриваю растянувшиеся накрашенные губы, ровный ряд зубов и заливистый временами пробивающийся смех, когда Исаак что-то не то вводит. Я выпал, перед глазами резко потемнело, реальность помахала мне ручкой, перед глазами резко вырос образ сначала обнажённой Карисмы, усыпанной моими поцелуями, что цвели бы на ней красными бутонами, а затем на ней резко появилось белоснежное, пышное платье, кольцо на пальце, а позади неё я увидел самого себя, увидел в своих мечтах, как Карисма потянулась ко мне, заливисто просмеялась, заставила в себе утонуть, сказала заветное «да». Мечты способны нас убить, ни одна мечта не делала мне так больно, как мечта, точнее даже цель овладеть Карисмой. — Ну что ж, до скорой встречи, мистер Триппель, — я погряз в своих мыслях: только томный голос и протянутая мне рука Карисмы вывели меня из самодельного коматоза. Я сначала поднял взгляд на выжидающую Карисму, а затем поддался неизведанному порыву. Меня дёрнуло от того, каким теплом веяло от протянутой плоти, от запаха миндаля, который она источала, тело само поддалось вперёд, мои пальцы обхватили её протянутую ладонь с красивым маникюром, желая запомнить бархат, перебить потом в татуировки нежность её ладоней, а затем на заказ делать себе парфюм с запахом миндаля, хранить это парфюм в бетонном сейфе. Я склонился над её ладонью, отчётливо услышал судорожный выдох сверху, а когда коснулся бархатной кожи губами, слегка по ней провёл, почувствовал, как маленькая ручка в моих больших ладонях дрогнула. Поднимаю глаза и вижу всё ещё уверенный гордый взгляд, она достойно удерживает маску безразличия на своём лице. Но нужно оторваться: оставив слабый поцелуй на ладони, я так же быстро её отпускаю и буквально подрываюсь со своего места, уверенным шагом идя к нахмуренному другу, оставляя поражённую Карисму позади стоять в непонимании. Губы горят. Меня знобило от каждой минуты рядом с ней, а сейчас я чувствую, как меня рвёт от желания обцеловать её всю, и, если мне сейчас же не уйти, я сделаю это, наплевав на её «нет». — До очень скорой встречи, мисс Авербах, — не оборачиваясь, говорю это тихо, но знаю — Карисма услышала, иначе никак. Иначе никак, потому что судорожно вздыхает, за безразличным взглядом вижу потаённую нежность, деть которую ей некуда. Вижу, как она пытается меня оттолкнуть, но мурашки от лёгкого поцелуя ползучей паутиной остаются на её теле шрамами. За уверенностью вижу желание быть защищённой, ребёнком в сильным руках, привязанной к представителю сильного пола. Она не знает, что я лучший кандидат на эту роль.***
Автор.
Song: blackbear — valley girls (remix). В тёмном, пустом помещении, где есть только Демон и его жертва, освещаемые единственной на весь подвал тускло мигающей лампочкой, легче услышать душераздирающие крики, стоны и хрипы, почувствовать запах крови, смешавшийся с вонью подвала, прогнивших стен, запах охлаждённого металла, который чуть ли не разваливается, когда к нему дотрагиваешься. Этот подвал — место, где умирать не страшно, а стыдно. Где смерть — не костлявая, высокая старуха с расписной косой, в руки которой отдаваться порой одно наслаждение, в этом мерзком помещении смерть — вонючая бабка с жирной, полугнилой рукой, которая воняет металлом и проедается червями, в руках у неё не коса, а сумка с твоими костями. К такой смерти идти стыдно, совсем не хочется. Но права выбора умирающего в таком месте, как правило, лишают. Но какой бы смерть не представляли в сказках, в этом подвале смерть имеет мужское лицо, его дыхание легко услышать: тяжёлое, прерывное, с оттенком злости и заслуженного возмездия. Истерзанный парень уже не кричал, когда последний ножевой удар пришёлся в бедро, посиневшее от стягивающих верёвок. Боль от ножевого ранения — щекотка по сравнению с тем, что он пережил в самом начале «интересного диалога» с Каскалесом. Каскалес и сам в шоке, почему парень ещё не умер от болевого шока, почему он ещё держится, как выносит накрывающую его тело агонию. В себе его хвалит, восторгается, обещает запомнить и похоронить с почестями, но предательство даже после такой стойкости не простит — крысы остаются крысами. — Почему я сегодня снова узнаю, что наше счастье Дуглас встречался в западной части города с людьми Кашне? — Дуглас уже свесил голову, он почти не дышит, он даже не в силах ответить бывшему боссу, кровь водопадом стекает по измученному пытками телу, кажется, что даже если парень захочет жить — не сможет. Иоанн не позволит. — Ты разве не забыл, что это наш главный конкурент? — Иоанн медленно расхаживает вокруг металлического, скрипящего при любом движении стула, к которому привязанный сидит Дуглас, некогда хорошо выполняющий свою работу работник офиса Каскалеса, сейчас предатель и очередная жертва, решившая по собственной глупости от Демона перейти к его брату, пусть и старшему, но по силе уступающему. Иоанн не злится больше, вся злость ушла с нанесёнными ударами. Он лишь расхаживает вокруг стула слишком тихо, чуть ли не до сумасшествия Дугласа доводит своим осторожным касанием к шее — он запросто может её свернуть, закатывает рукава своей рубашки до локтя, оголяя татуированные крепкие руки, залитые, как и рубашка, чужой кровью. — В любом случае, что у тебя, что у Кашне у меня одна дорога — смерть, — Дуглас смотрит на Каскалеса безразлично одним здоровым глазом, когда бывший босс присаживается напротив на карточки, а у второго в душе пусто — ни одна фибра души не дёргается от вида умирающего парня, — я думал, что, перейдя под покровительство Кашне, я проживу дольше, — Иоанн усмехается, а Дуглас, харкаясь кровью, удивительно, что не выплёвывая еле работающие лёгкие, на последних силах хрипит — кровь застряла в глотке, не даёт говорить. Но сидит он спокойно, забыв про свои попытки вырваться, которые он предпринимал в самом начале и даже не чувствуя боль в бедре — парень явно смирился со своей смертью. — Ты не принёс моей корпорации особых проблем или же убытка, — Дуглас с надеждой смотрит на Иоанна, чувствует во рту сгустки крови, но не сплёвывает — сглатывает, — ты просто не успел это сделать, Дуглас, — Иоанн склоняется над молодым пареньком и резко вырывает нож из бедра предателя и в ответ слышит громкий крик, переходящий в жалобный скулёж и сильный кашель — Дуглас поперхнулся собственной кровью, затем проходит к близь стоящему столу, облокачивается на него и задумчиво смотрит на оружие с гутой кровью на лезвие, не обращая внимание на то, как парень напротив покачивается из стороны в сторону, а затем просто-напросто прикрывает глаза и глубоко дышит. Дугласу уже плевать: живым или мёртвым. Иоанн в любом случае устроит ему Ад на земле. Он смирился, попрощался с семьёй, попросил прощение за содеянные грехи, самый страшный из которых — предательство Каскалеса. Дуглас предвидел свою смерть, когда ему заломили руки, говоря о том, что босс желает видеть. Дуглас знал, но он же решился, не думая, что рубашку, в которой он родился, сорвали ему вместе с кожей ещё в больнице. Поэтому Дуглас не удивился следующим словам бывшего босса: — Но предателей я живыми не держу, — это несокрушимый постулат — каждый работник корпорации Каскалеса это знает. Поэтому Дуглас лишь опускает голову и покорно выслушивает, сил на сопротивление не осталось, хочется поскорее отойти, чтобы не было так больно. Следующий точный удар ножом приходится в сердце: прикрытые глаза Дугласа сначала широко открываются, смотрят с ужасом, а истекающее кровью лицо искажается в гримасе боли и страха. Иоанн смотрит прямо в зрачки умирающему, взглядом словно добить пытается, но на самом деле парня чуть ли не в герои возносит — ни один так стойко не держался. Дуглас в последние секунды жизнь перед глазами Дьявола видит, его образ в своих зрачках навсегда запечатлевает. Иоанн в глазах напротив лишь успокоение видит, страх и боль постепенно покидают обмякающее тело. — Ты достойно вынес наказание, — Дуглас открывает судорожно рот, чтобы что-то сказать, но Иоанн глубже вонзает нож, и больше бедный парень терпеть не может — закрывает навсегда глаза и виснет на стуле, полностью обволакиваемый собственной кровью, убитый в вонючем подвале, среди крыс и мерзкого запаха металла. Нож с силой выдернут из остывшего тела, кровь густой дорожкой прокатилась вниз по оголённой коже Дугласа. Нож прекрасен, Иоанн только сейчас это заметил: ручка украшена дорогими камнями, само лезвие блестит, переливается на свету, если его тщательно отмыть от крови. Но Иоанн давно не видел этого металлического блеска, Иоанн давно забыл, когда последний раз видел свой клинок чистым, не омытым в человеческой крови. В этом прекрасие этого клинка. Иоанн каждый день сокрушается: он предательства не любит и сам не предаёт, сразу предупреждает, что за предательство — смерть, так почему же кто-то решается подписать себе смертный приговор? Это отчаяние или всё же надежда в светлое будущее? Он одно единственное предательство на повторе крутит, забыть так упорно пытается, но закрывая глаза, один единственный образ видит — своего нежного, рыжего предателя. Когда его спрашивают, прощал ли когда-нибудь, Иоанн улыбается, потому что простил, нужно будет и ещё не раз простит. Она внутри него, он воспоминания о ней не контролирует, а они ему мешает. Он пять лет назад думал, что это он Оливии больно сделал, себя винил, терзал, рвал на куски, верил, что потом лучше будет, но Оливия больнее сделала — из его жизни навсегда исчезла, решила ничего не ждать, потому что главного Иоанн ей не дал — надежду. Но Иоанн тогда всем говорил, что как всего добьётся, первым делом к ней на поклон приползёт на коленях, весь мир ей под ноги бросит, но теперь он ползает в своей квартире, предательством к полу придавленный, кричит в голос, её к себе зовёт, прощение просит. Поэтому он больше предательства не прощает, на корню пресекает, сам себя за силу хвалит. У Иоанна сердце как раньше не болит, не чешется, у Иоанна больше нечему болеть. Сердце есть, но ощущение его внутри давно пропали. Слова о том, что сердце просто мышца перестали быть просто словами для темноволосого, теперь сердце не симметричная перевёрнутая задница, которую рисуют на открытках, а мышечный конусообразный орган. Никакой романтизации, никакого сентиментализма. Иоанн бы так и простоял напротив убитого Дугласа, наблюдая за капающей на пол чужой кровью с ножа, будучи прибывая в своих мыслях, подавая себя на блюде на растерзание своим внутренним псам, если бы не вошедшие в подвал два охранника, облачённые в дорогие чёрные костюмы. Что-что, а охрана у Иоанна одна из самых престижных, состоящая из бывших военных: у остальных парней охрана не хуже. — Босс, Вас мистер Рихтер и мистер Триппель ожидают снаружи, — охранники подходят ближе, прекрасно видят, что тело на стуле давно не дышит и с ожиданием смотрят на босса в ожидании приказа. Иоанн лишь устало откладывает нож на деревянный стол, один из охранников нож сразу подбирает и складывает в бархатную коробку. — Что нам с ним делать? — Второй охранник кивает головой в сторону убитого. Иоанн устало потирает переносицу, пытаясь согнать появившуюся дымку с глаз: если долго дышать запахом крови, смешанным с подвальной гнилью, то становится дурно, Иоанн подозревает, что дурно ему скорее всего от самого себя. Иоанн хоть и не раз здесь бывал, но мутит до сих пор, каждый раз хуже и хуже, даже повергнутые компании противников не помогают избавиться от ужасного чувства разочарования в самом себе, и лишь слова отца «что ты с собой сделал, Иоганн?» немного приводят в чувства. Он выравнивается, идя к выходу, полностью выпачканный в крови и виду не показывает, как на душе воют псы и дерут живую плоть. — Его доставьте к семье и пообещайте ежемесячную выплату тех денег, которые он бы зарабатывал в моей компании, если бы не решил стать подставной крысой, — позади себя Иоанн уже слышит шорох, звуки, как натянутые до предела верёвки под напором ножей лопаются и расходятся. — Он хорошо держался, пусть не будет похоронен, как собака, — слышится мат позади, видимо охранник испачкал новую форму в крови. Иоанн тихо выходит, громко и плотно закрывая за собой металлическую дверь, покидая душное помещение, в котором лёгкие прилипли друг к другу, не пропуская воздух, заставляя вдыхать лишь едкий запах гниющего. Он порой даже жалеет, что однажды нашёл дури в себе ляпнуть: «наказание будет твориться моими руками», когда отец предложил нанимать обученных людей. Вытертые о рубашку пальцы пропадают в кармане брюк, а появляются оттуда с пачкой почти закончившихся сигарет. Эта подвальная вонь будет преследовать его везде, если он не покурит. Иоанн быстро подкуривает, чувствуя, как с первой тягой идти становится легче и торопится к выходу — это место Каскалес всё же не любит. Это место напоминает ему себя, такое же гниющее. Иоанн прикрывает глаза, потому что в последнее время бессонница, странное, тревожное ощущение и от него невозможно избавиться. И сейчас оно не отпускает, только нарастает, заставляет ноги налиться свинцом. Идти из-за этого к Исааку и Тиллю не хочется, так же, как и не хочется услышать от них: «у нас для тебя новости», пусть это будет просто дружеская встреча. В подвале. Где убит молодой парень. Малообещающе. — Наш босс может и законченный ублюдок, — говорит один из охранников, как только чуть ли не с ведра облитый кровью босс выходит из душного подвала, оставляя самую грязную работу на приближённых людей, — но многим семьям убитых выплачивают большие суммы, — второй охранник взваливает убитого на себя. — Я слышал, что у матери этого паренька ещё четверо сыновей, но живут они не так уж и богато, так вот, двое из них учатся в университете, босс каждому оплатил обучение. Иоанн боготворят, а в его жестокости ищут милосердие. И даже сейчас нашли.***
— Погода здесь плохая, — задумчиво говорит Исаак, поднимая тёмный взгляд к залитому иссиня-чёрной мглой небу. Тилль следом за ним задирает голову, делая глубокую тягу почти докуренной сигареты и также задумчиво прожигает тёмное небо ничего не выражающим, мёртвым, как и это место, взглядом. Они с Тиллем приехали к давно им известному, заброшенному складу сравнительно недавно, если их ожидание длится хотя бы пять минут, то и это хорошо. Входить они не стали, от одной мысли войти в двери этого места становится не по себе, обдаёт неприятным холодом по всему телу: они не понаслышке знают, какая душная вонь стоит в пропитанных кровью стенах, как чужие [собственные] внутренние органы неприятно прилипают к подошве туфель, а слишком громкая тишина остаётся пробкой в ушах. Они входят в склад редко, если только по особой надобности. Над этим местом и вороны не летают, потому что хуже, чем кладбище, стервятники быть может и слышат отсюда запах крови где-то в пустынях, жаждут и знают источник, но появиться здесь не желают, здесь водится птица покрупнее. Здесь и небо темнее, и воздух тяжелее. В и без того плохую погоду здесь наступает непроглядная, зимняя ночь даже летним днём. Солнце не знает этого места, небо здесь привыкло только плакать и слова про слёзы ангелов здесь неуместны. Ангелы, которых сюда усердно призывал один старый предприниматель, перешедший дорогу Киану, надеясь на спасение свыше, ступить на территорию Демона не решились. Люди этот склад другой дорогой, специально ими выложенной объезжают, боятся даже того, что стены этого склада могут их увидеть и запомнить, в своих подвалы заточить. Живность дорогу из леса к этому складу не перебегает, сидит на обочине на другой стороне и наблюдает, как постепенно место становится мёртвым, как знакомые и новые лица входят и выходят лишь знакомые. Иоанн этих лесных жителей видит и гордо охранниками называет. Исаак каждый раз здесь задумывается, почему родился в богатстве, почему имеет право вершить чужие судьбы, почему лишает и даёт, почему может и требует взамен. А его главный вопрос: почему если не может, то имеет право требовать от кого-то? А под конец самоанализа находит ответ — он родился среди жестокости и власти, в ней вырос, в ней всему учился, в ней же и проведёт последние дни жизни, выход отсюда один — на кладбище, за предательство — в этот склад. — Такие люди и без охраны, — слишком громко для данного места смеётся Тилль, когда видит из-за плеча задумавшегося Исаака с задранной к небу головой выходящего из скрипучих, еле живых дверей Иоанна и даже не удивляется грязной в крови рубашке, сведённым к переносице бровям и тяжёлому взгляду. Листва с выходом Иоанна словно замирает в своём движении и, кажется, что время замирает, пока он идёт. Для этого места Иоанн — недостающий элемент картины, на фоне склада Каскалес смотрится неотразимо, можно сказать, что это настоящий кабинет Иоанна. Офис по сравнению с заброшенной территорией в проигрыше. С ним мрачный склад обретает хозяина, обретает значимость, обретает своё значение, является самым главным местом, где решались и буду решаться дела Иоанна, стены этого склада помнят каждого убитого, замученного, каждого предавшего и сдавшего кого-либо. Они впитали в себя не только кровь и крики, но и мысли Иоанна. — Так понимаю, охрана доделывает оставшуюся работу, Тилль, — без боли юмора говорит Исаак, обращаясь на самом деле не к Тиллю вовсе, и в ответ получает одобрительную, болезненную улыбку Иоанна и усмешку Тилля, облокотившегося на открытые двери своей машины. — Ты правильно понимаешь, — Иоанн поочерёдно здоровается с друзьями и становится напротив них, сложив руки в карманы и вопросительно изогнув тёмную бровь. Он как-никто другой знает о неприязни своих товарищей к этому месту и точно знает, что просто так к этому складу парни не приедут — однозначно есть разговор. А если парни и даже не дают съездить домой и переодеться, то однозначно важный. На его взгляд парни переглядываются, чем хмурят Иоанна ещё сильнее, а Исаак своим видом и вовсе озадачивает. — Что-то случилось? Не говорите, что с новым портом что-то не так, — устало говорит Иоанна и даже успевает расстроиться, как друг отрицательно качает головой. — Нет, порт хорошо охраняется нашими людьми, — Тилль как бы отвечая на звонок, отходит от друзей, оставляя Исаака одного со своей новостью. Поджилки трясутся и ладони потеют, сказать тяжело, не сказать опасно. — Иоанн, в любом случае, это твоё дело, я расскажу тебе всё лишь бы уже начать спать спокойно, — не зная, как подступиться, начинает Исаак, из-за чего Иоанн напрягается и с нескрываемым злым вопросом смотрит на медлительного Рихтера, вздымая брови в конкретном «ну, что дальше». — Просто скажи всё быстро, — тянет Иоанн, перебирая нервно в руках телефон. Исаак выдыхает и старается не смотреть в ядовитые, требовательные глаза друга, и не потому что он боится самого Иоанна, он боится увидеть в них боль, потерянную любовь и раскрошенное сердце. Он боится увидеть поломку друга, боится быть тем самым поломавшим и боится, что починить не сможет. Винить себя сможет уж точно. — Я был в салоне Дрейка, когда заметил мелькнувшие рыжие волосы, ты понимаешь, о ком я говорю, — Иоанн открывает широко глаза, поддаётся на миг эмоциям, шоковым, но затем собирается, заправляет выпачканной рукой волосы и смотрит куда-то в сторону, сжимая и разжимая челюсти. Исаак пережидает секунду, пока друг успокаивается и начинает дышать тише. Даёт право спросить, себе же даёт право понять — нужно ли вообще рассказывать дальше. Хотя сам видит: это необходимо. — Что ты хочешь мне этим сказать, Исаак? — Самообладание Иоанн постепенно его покидает, это слышно по «Исаак», кинутому сквозь сжатые зубы. Кажется, что сейчас Иоанн не станет разбираться в том «друг или не друг», он просто-напросто задушит и пустит на корм своим псам всех, кто попадётся под горячую руку. — Успокойся и выслушай меня, — уже увереннее говорит Исаак, видя, что попал всё-таки в болевую точку друга, которую тот попытался скрыть. Когда понял, что отступать некуда и быть неуверенным ему сейчас крайне невыгодно. — Я не думаю, что я ошибся, но ты можешь сам проверить эту информацию, по крайней мере, я сам не смог в этом убедиться, — Иоанн тупит на друга взгляд, в его глазах плещется ещё здравый смысл, который так же ему твердит, что это всё может оказаться неправдой. — Я вернулся туда, чтобы проверить свои догадки перед тем, как рассказывать тебе, и даже потребовал, чтобы мне привели новенькую девушку-консультанта, но мне сказали, что они ничего не знали об этом, в тот раз докапываться к этому я не стал, но это странно, — Исаак замолкает и теперь уже выдыхает, внимательно заглядывая в застывшие глаза друга. Тот словно борется в данный момент и застывает между «поехать и узнать» и «отпустить и забыть». Исаак замечает слабо дёрнувшиеся плечи друга, замечает, как друг старается незаметно почесать краснеющее имя на шее, цветущее среди бутонов сгнившей некогда любовью, как яростно Каскалес разминает шею и пачкает окровавленными руками обнажённую кожу, окрашивая чёрное тату в багровый. Реакция тела выдаёт Каскалеса, но лицо непроницаемо, словно тело живёт отдельно от головы. И если сильные мышцы начинают покрываться мурашками от одного слова о цвете волос, не то, что от произнесённого имени, то лицо равнодушно, как и всегда. Иоанн словно ломается телом, но не головой. Исаак скоро замолкает, не решается что-то сказать, разрушить момент, понимает, что и сказать-то уже нечего, всё как на ладони выложил и сверху даже фактами присыпал, но видит, как города в глазах молодого директора рушатся и не ошибается. У Иоанн внутренняя поломка, системная даже. Сердце даже на секунду биться начинает, а потом в пятки падает и гулко разбивается, раня осколками в мягкие ткани. Молодой директор не верит, старается сделать равнодушный вид, натягивает на себя маску, сдирая под ней кожу истерзанного неполученными поцелуями лица, ведь для всех вокруг он давно забыл Оливию, у него вообще-то уже даже жена есть. Нелюбимая, неродная, ненужная, нежеланная. В дом к которой даже раз в неделю тяжело приехать. Но факт в том, что она есть: он Кире сам говорил, что измена ужасна, в мыслях говорил, что с Оливией — необходима. Несколько месяцев даже верным был, а потом Леон в клуб рыжих бестий завёз. Ему дышать трудно могильным воздухом разрушенного склада, лёгкие работать отказываются, потому что Иоанну кажется, что повсюду запах шоколада и клубничной ваты, а он себе собраться требует, не надышаться бы этим наркотиком. Это невозможно, не в данный момент. Не в момент, когда из полуполоманной вещи он становится окончательно неисправной, навсегда потерянной и бесценной. — Мне всё равно на прошлое, на неё тем более, — сквозь шум в ушах говорит Иоанн, не видит, как Исаак поджимает губы и откровенно ему не верит. Он Исааку тоже пытается не верить. Иоанну стоять невыносимо тяжело. Он проходит к поблизости стоящей машине и устало в неё с размаха вваливается, ударяясь костями о мягкие кресла, но видит, что Исаак так на месте и застыл, глубоко дышит и словно сам сказанное переваривает. Он Исааку тоже пытается не верить. Точнее верить не хочет, потому что она сейчас так близко, резко стала так необходима до дрожи в пальцах и нездорового помутнения в голове. Имя на шее приятно и одновременно неприятно щиплет, словно вот-вот и загорится на шее синим пламенем. Иоанн глаза прикрывает, старается с самим собой справиться и дышать как можно глубже, искренне другу благодарен, что тот отошёл к Тиллю, дав время побыть одному. Злость рвётся. Ненависть бушует. Любовь разрушает. И всё смешивается, рождая неясность в душе. А дальше всё, как в тумане: приезд Карисмы на склад с неподписанными, но срочными бумагами. Автоматные движения рукой и несколько подписей вперемешку со словами: «Вы можете отдохнуть два дня, Карисма, спасибо за хорошо проделанную работу», непонимающий взгляд и лёгкий кивок на прощание. Иоанн всё же замечает, как Тилль провожает мисс Авербах голодным взглядом и как бы невзначай говорит, что у него хороший свободный секретарь, а если свободный значит ответственный. Тиль старается игнорировать и даже позволяет себе спросить её данные, но Иоанн в плохом настроение: поэтому грубит, Тилль друга понимает. Тилль спокойно реагирует, когда Иоанна его просит не отвлекать Карисму от работы, с которой она хорошо справляется в силу своей занятости только карьерой. В тот вечер Иоанн несколько раз порывался в салон Дрейка, но буквально привязывал себя гордостью к кожаному креслу в пентхаусе — домой к Кире он поехать не смог или же просто не захотел. Весь вечер он настойчиво игнорировал сообщения Тилля о том, что Каскалес просто обязан поделиться такой красивой секретаршей с ним, что-то о том, что Тиллю уже целых 27 лет и пора бы жениться, Иоанн всего этого не вынес: он выключил телефон и чуть ли не выбросил в открытое окно. На самом деле, Иоанн готов был отдать Тиллю что угодно, только бы тот привёл к нему Оливию. Он даже согласился бы на сделку с кем-нибудь. Он бы и ему, и ей под ноги мир кинул. Но злость, которая бушует, обида, которая сильнее любых чувств, не дают даже спокойно выпить коньяк, который застревает на половине пути. Тяжело. Тошно. Больно и свербит. Мысли не о завоёванном порте, а об Оливии, рыжих волосах и пламени, в котором всё это можно сжечь. Сжечь, чтобы самому не сгореть об разрываемой в клочки боли. Ему её видеть не хочется, он себе глаза выколет тогда и пальцы, если тронет, отрубит, потому что знает, сделаешь один раз — захочется делать так вечно. Он однажды её полюбил. Хочет теперь любить её всегда.