Берлин // Автосалон «Achat».
Автор.
***
Ты сердца коснулся холодной рукою. Рукою рванул ты, испачкался кровью. Испачкался кровью, омоешь водою. Мне сердце рванули, омою слезою.
***
Song: Blood // Water (Acoustic) — grandson Вплоть с самого утра на улице достаточно прохладно, поэтому окна в салон закрыли ещё в обед, когда худеньких работниц чуть не унесло сквозняком. Через плотное стекло видно сгущающиеся вдалеке вечерние тучи, и приглушенный свет в зале создаёт впечатление глубокой ночи, кажется, что сейчас не восемь вечера, а два ночи. Беспросветная тьма и тишина в салоне не пугают, скорее завораживают находящихся, а наличие стеклянных стен позволяет насладиться холодной погодой в теплом помещении. Оливия однозначно не пожалела, что взяла с собой сегодня вязанный мамой огромный кардиган. Мамой вязаный кардиган. Вязаный самыми тёплыми руками на свете, даже сохранивший запах её крема и нежность старающихся над вещью ладоней. Оливия вспоминает семью, достаточно часто для саморазрушения, потому что больно царапается в душе обида на отца и вина перед матерью. Она столько раз пыталась себя уговорить связаться с отцом, простить его, дать шанс тому, кто его никогда не просил, но не смогла перебороть собственное эго и номер отца давно удалила из книги контактов на телефоне. Оливия звонит только любимой маме, имя которой самое тёплое и с двух сторон украшено цветными айфоновскими сердечками. Та самая женщина, которая, не боясь последствий и по просьбе самой Оливии от мужа так же скрывает, что втайне за пять лет связывалась с любимой дочерью не раз, во всём поддержала, пусть и пустила слезу, как только услышала: «мам, я в порядке, но не говори ничего отцу», мама тогда суммы дичайшие на карточки Оливии перечисляла, говорила о комфорте и хорошей еде, но Оливия эти карты отложила и совсем забыла, сколько там сейчас нолей. Оливия винит не только отца, винит и себя, винит и Иоанна, винит то, что когда-то произошло и когда-то не случилось. Старается винить всё вокруг себя, чтобы стало немного легче, чтобы найти хоть какое-то оправдание своему прошлому, на что мама говорит: «никто не виноват, просто так сложилось, Оливия, нужно жить дальше». И Оливия живёт. Хоть она и винит себя за то, что уже недели две не связывается с переживающей мамой, лишь перекидывается с родительницей парочкой сообщений в чате, говоря о том, что в Германии ей будет лучше. Который день она пропадает в салоне, что-то учит, ставит себе правильную речь и старается следить за осанкой на высоченных шпильках, которые содержит в себе служебная форма, как сказали молоденькие работницы: «прежде, чем смотреть машины, клиенты смотрят на нас», выглядеть здесь нужно безупречно с яркой помадой на губах и огоньком в глазах. За всем этим не остаётся времени даже на то, чтобы сделать себе нормальный ужин или хотя бы выйти на перекур; Оливия сетует, что курить на работе и вовсе запрещено уставом, но тайком это правило иногда нарушает. Дрейк об этой проказе знает, но не говорит, настаивает хотя бы на двухдневном отдыхе и даже приносит сделанную его девушкой еду для Оливии, утверждая, что совсем худая и болезненно-жёлтая. Но Оливия в спешках даже не замечает несущиеся в календаре числа, своей едой называет сигареты и карамельный кофе с сахаром. Оливия потихоньку влилась в этот ритм жизни, ломая себе кости воспоминаниями о прошлой жизни и с трудом обходя собственный стыд перед Дрейком, который дал защиту, работу и хорошую зарплату. Оливия о том, что когда-то имела всё и сейчас не имеет ничего, старается не думать и не называть себя жалкой. В последнее время и вовсе думать времени не остаётся, точнее, Оливия сама себе его не оставляет. Завалила себя делами с головой специально, чтобы меньше думать, ловить в мыслях ненужные образы и наконец избавиться от волнения быть обнаруженной после случившегося с Исааком инцидента. Радует только то, что после этого никто из ребят так и не наведался в салон, иначе Марк во второй раз точно не согласился бы выйти вместо неё и теперь уже ей пришлось бы предстать перед лицами тех, кто некогда назывался друзьями. — Это новые поступления в нашем салоне, некоторые машины ещё на проверке и не выставлены в этом зале, — Оливия идёт впереди клиента меж ровных рядов различных на вид и цвет автомобилей, становясь в самом конце машинного ряда и наблюдая за недовольной реакцией клиента на озвученные цены. Знал бы он, за какие цены Дрейк все эти машины выкупает, сколько ему обходится безопасная доставка в салон и в какую цены запчасти на все эти тачки. Старый дед совершенно не понимает того, что новые машины известных брендов первоначально высокие. Но приходится натянуть улыбку и предложить пройти в другой зал, на что мужчина не с большим энтузиазмом соглашается. — Как Вы понимаете, цены на новые поступления пока максимально высокие — показанные Вам ранее модели достаточно популярны среди автолюбителей, в скором времени цены снизятся, а пока посмотрите на другие машины, быть может что-то из этого вам понравится. — Надеюсь, — незаинтересованно говорит покупатель и придирчиво осматривает самую первую в ряду машину, обходя её со всех сторон. — Я видел ламборгини хуракан в гараже, у вас есть эта модель в продаже? — Оливия лишь усмехается и отрицательно кивает головой, говоря, что на эту модель всегда мало заказов, из-за чего директор салона решил в этом сезоне её не выставлять на продажу, мужчина бубнит после этого что-то о том, что на весь город даже самый элитный салон не смог предоставить ему ничего подходящего. Общаться с вечно недовольными людьми — игра с тысячью уровней. По началу легко, в середине почти нереально чего-то добиться, под конец уже даже не хочется. Так же и с этим мужчиной, впихнуть которому машину так и не удалось, зато о том, что машины не в самом лучшем состояние, про ламборгини он хоть и забыл, то цены просто нереально завышены, это услышать удалось. И если Оливия не расстроилась непроданной ему машине, то тому, что он наконец покинул стены салона — обрадовалась, а ещё больше рада, что это был последний клиент на сегодня. И теперь можно будет спокойно выпить кофе в какой-нибудь тёплой кофейне на пути к дому и захватить с собой бутылку недорогого вина. Облегчённо выдохнув, с чувством выполненного долга Оливия на гудящих ногах дошла до гардеробной, там же оставила свою форму, натянула на себя удобную грязно-розовую короткую юбку вместо классической чёрной с глубоким вырезом, коричневый топ вместо хлопчатобумажной блузки и нежно-бежевый огромный кардиган, чтобы спрятаться от промозглого вечернего, но совсем не летнего ветра, рыжая очень пожалела, что, надеясь на собственную удачу, обула новые розовые кроссовки, но делать уже нечего. Кардиган и правда согревал, дарил успокоение и ветер за окном не казался уже таким холодным. Наоборот, такой погоды захотелось ближайшую неделю. Для заслуженного хоть и короткого отдыха осталось последнее — проверить, везде ли свет выключен и можно идти на регистрацию для сдачи сегодняшнего поста. Уже собираясь два раза хлопнуть в ладоши, чтобы выключить свет в последнем зале, Оливия по чистой случайности замечает, как в зал неторопливо, даже как-то неуверенно-нехотя входит высокий силуэт, рассмотреть который невозможно из-за тусклого освещения в зале. Это однозначно мужчина, ни одна женщина не имеет таких широких плеч, не имеет такого телосложения в принципе. Этот мужчина выражал уверенность, которая сейчас даже страшила и несла в себе нотки дорогого парфюма. Оливия не то, чтобы напугалась, но поразилась — на регистрации его однозначно должны были остановить, время работы салона уже давно перевалило, поэтому каким образом вошёл этот человек Оливия не понимает и заметно нервничает, перебирая пальцами края короткой юбки — вдруг выгонит сейчас и не того. Если его пропустили охранники, значит не грабитель, а если и на регистрации, то однозначно известная шишка, может не стоит так рисковать. Дрейку враги уж точно не нужны, с его-то бизнесом. Но даже если так, почему нельзя найти время посмотреть машины во время работы салона, почему нужно переться именно после закрытия? Оливия сама не понимает, злиться она на то, что люди так неуважительны к работникам салона или боится угнетающей тишины и нервничает из-за того, что мужчина так и не сдвинулся ни на шаг после того, как вошёл в двери. — Простите, но мы уже закрываемся, приходите к нам завтра, — кутаясь посильнее в кардиган, неуверенно говорит Оливия, всё ещё не решаясь выгнать застывшего в проходе клиента. Но никакой реакции не последовало. Оливии стало бы легче, даже если бы мужчина кинул слова о том, что он известная шишка и его нужно обслужить именно сейчас, но человек у дверей молчит и не двигается вовсе. Казалось, что прошла вечность, которая называется тишиной, но только лишь через несколько минут Оливия почувствовала явный дискомфорт, словно за неё пристально смотрят. — Мужчина, вы меня слышите? — Но силуэт не двигается и этим самым до чёртиков пугает. Человек застыл и лишь чёрной тенью его силуэт ложится на пол. Кислорода Оливии словно не хватает, лёгкие судорожно сжимаются, и рыжая, кажется знает причину — знакомый запах, которым дышать болезненно-приятно, который до криков болит в лёгких и их же разъедает — тростниково-черничный, приторно-горький, сладкий до судорог в скулах. Терпеть это невозможно: Оливия встряхивает головой, избавляясь от наваждения и считает мысленно до десяти. Уличный холод словно проник в зал вместе с вошедшим парнем и пылью сейчас осядет на плотном стекле, неуютно до одури и домой от пугающего образа хочется поскорее. Оливия лишь задаётся вопросом, почему эта личность пришла именно в её смену, почему девушка чувствует, как что-то незнакомое внутри неё рушится и почему всё это вообще происходит? Оливии не позволяют хлопнуть для включения ламп, точнее, это громко делают за неё. Мужчина тремя быстрыми хлопками включает свет во всём зале, позволяя не только задыхаться от недостатка воздуха, но и утонуть на безводье. Сначала накрыл холодный страх, а затем интерес, потому что просто клиент не ведёт себя так, словно это он директор этого заведения и наизусть знает каждый угол. Слишком нагло, слишком уверенно. Яркое освещение позволило подняться взглядом от сильных длинных ног, облачённых в тёмные штаны, к крепкому торсу в кремовой рубашке с закатанными рукавами, пробежаться по алым губам и мощным челюстям, проходясь со страхом по сильным оголённым предплечьям, порезаться о собственное имя на крепкой шее, цветущее в набитых бутонах и понять заранее, кто стоит перед ней, не испугаться и встретиться с некогда родными тёмными глазами, внутри которых то ли злость, то ли разочарование, то ли не умершая любовь, а если честно, Оливия всегда видела там вселенную. Вокруг всё словно останавливается, и только лишь тяжёлое мужское дыхание вперемешку с надрывистым женским, соединяясь во что-то невыносимо тяжёлое, но первозданно прекрасное, словно созданное, чтобы стать единым, разрезает тишину, а вместе с тем и разрезает сердца сразу двоих, стоящих друг напротив друга человек. В рыжей голове набатом бьёт «Иоанн» в сопровождении с «твоя личная гибель», а сама рыжая с трудом шепчет «мой самый верный предатель». И Иоанн, кажется, это слышит, а может по досконально-изученным губам хорошо читает, потому что в глазах боль размером с вселенную. Она душит не только темноволосого, но и к Оливии руки костлявые протягивает, ими же за шею цепляется, в тиски загоняет и выбраться уже никак. Оливия от Иоанн бежала столько лет, а тут ощущение, будто бы сама ему в руки кинулась. И не понятно, то ли эти руки отрубить по самые плечи хочется, то ли расцеловать до самых кончиков пальцев, позволить делать с собой, что душе этого тирана захочется. Оливия бы разрыдалась прямо здесь от незнания, выбросилась с чёртового первого этажа, и если бы не убилась, всё же поранилась бы. Хотя она уверена, что рана на теле не перешибёт рану на душе. Но под словом «Иоанн» уже надпись «всё выплакала», слёз для него не осталось, осталась лишь режущая боль от ужасного предательства. Если раньше Оливия думала, что смирилась с тем, что фамилию Иоанна другая с почётом носит, то сейчас тошно становится от того, как глупая мышца рвёт изнутри грудь и тянется к своему единственному, незаслуживающему того хозяину. Он эту мышцу себе под ноги когда-то кинул, растоптал и жить так заставил, сказал, что так лучше будет. Оливия и жила, иногда делала вид, но себе говорила, что всего достойна и всё сможет, плакала первое время и сигарет порядка 10 за день скуривала. Но Иоанну удалось перечеркнуть красным маркером и обвести в жирный кружочек, делая пометку «ещё больше разрушить еле выстроенную после предательства жизнь Оливии». Кости без звука переламываются, слышится хруст хрупкого позвоночника — Оливия во второй раз парализована, во второй раз Иоанном. А Иоанн стоит на том же месте, а в его глазах демоны в боли купаются, но не тонут, словно сам Иоанн в этой боли плавать научился к этому фактору приспособился. Оливия плавать в боли так и не научилась, тонет там и своим достоянием с гордостью называет. Иоанн без лишних слов делает шаг, надломленный, неуверенный, Оливия сухо усмехается: как же легко сломать всемогущего директора и беспощадного демона, как быстро он становится таким маленьким на фоне остального, как неожиданно он теряет своё могущество и былое величие. Он взглядом просит разрешить к ней приблизиться, но Оливия боится и взглядом даёт отказ. Не Иоанна боится, а что в руки к нему кинется и молить будет о том, чтобы он боль заглушил, в раны поцеловал и синяки на душе руками огладил. Оливия с его шагом вперёд делает шаг назад, но чувствует, что не так надо, к нему бы побежать и в омут, не задерживая дыхания. Оливия с грустью и одновременно с радостью понимает, зачем в этом зале вторые двери, которые сейчас так удачно позади. Чтобы убежать, если встать перед лицом собственной боли не хватает смелости. — Оливия, пожалуйста, давай с тобой просто поговорим, — он выставляет впереди себя руку, как бы в примирительном жесте, делая акцент на «просто». А у Оливии по венам его голос сладкой патокой растекается, его бархатный тембр во все поры забивается и там гноится, такой знакомый, некогда родной, отзывающийся в душе болью. Ей больше всего на свете Иоанну руку оторвать хочется вместе с гландами, но она лишь отворачивает голову, цепляется взглядом за что угодно. Иоанн видит непослушание, поэтому теряет остатки самообладания, больше всего хочется Оливию прижать, наказать за то, что уехала непонятно куда — не сказала, приехала, так ещё и фамилию сменила. Он делает ещё шаг, уже суровым взглядом прибивает её к одному месту, Оливия сопротивляется ему и себе из последних сил и чувствует, как внутри маленький зверёк жалобно скулит, неприятно ёрзает и в тёплые руки просится. Оливия себя позорно животным называет и за такие замашки винит жутко. Ей сил не хватит в руках собственного предателя греться, изорвёт девчонку на части, это точно. А стоять перед Иоанном и вовсе смерти подобно. Поэтому Оливия с места срывается, с трудом видит из-за пелены перед глазами, и почему-то она уверена, что эта пелена — оставшиеся, по какой-то причине невыплаканные слёзы. Она так старательно убегала от Каскалеса, пряталась совершенно в другой стране, но он тут, нашёл её и смотрит так, что она не выдерживает. Он Оливию своим приходом словно к стене в удушье прижал. Эмоциональный диапазон становится шире, двери почему-то кажутся невыносимо тяжёлыми, ощущение, что руки ломаются, когда Оливия с силой толкает их, срываясь в длинный коридор на всех скоростях, мечтая, как можно дальше и как можно ближе одновременно. Девушка словно в лабиринте, где кентавром является Иоанн и падение с ним в бездну неизбежно. Иоанн не понимает первое время, куда Оливия выбежала, как выбежала и зачем, лишь слышит, как в тишине раздаётся быстрый бег и громко стукнувшие двери. Смотрит в одну точку и переваривает увиденное. Это именно то, что увидеть давно желал, изнывал, рвал и метал, когда зверь внутри почти сдыхал от нехватки клубничного запаха, в собственной крови захлёбывался. Иоанн не верит, что рыжая сейчас настолько близко, но на себе крест поставил, ещё когда увидел аккуратные знакомые татуировки на руках. Каскалес мысленно перед Исааком на колени падает, ноги целует за то, что тот приехал в салон тем вечером, за то, что случайно заметил, за то, что сказал и не испугался. Иоанн обещает ему долг вернуть в самом лучшем виде, под ноги кинуть груды золота и шелками его жену завалить, другой ещё лучше оплаты он не знает. Иоанн не понимает, как без Оливии жил эти пять лет, при одном взгляде на Оливию дух весь сшибает, а волк внутри в жалкого щенка превращается. Таких переливчатых волос ни у одной дамы не встречал, а рыжий цвет волос — его любимый и одновременно самый ненавистный. У Оливии глаза от боли не блестят, они говорят таким же рыжим, Иоанн в этих глазах заживо сгорает. Он искренне не понимает, как позволил себе девчонку на осколки мелкие разбить, в семнадцать лет ей написать, что не она его женой станет не с ним одно сердце на двоих поделит. Не понимает, как позволил себе уничтожить то, что до сих пор называет самым прекрасным в своей жизни. Он злость сейчас замыкает, потому что своё предательство называет смертью, а предательство Оливии — способом эту смерть избежать. Избегая свою боль, она причинила боль ему. Иоанн дышит с трудом, за сердце хватается, сам чувствует, как вместо боли на место гнев приходит, но успокоиться себя просит. Song: Zealots Of Stockholm (Free Information) — Childish Gambino. Иоанн наваждение стряхивает, громко рычит и срывается за ней следом, чтобы, подобно хищнику, поймать желанную жертву, порвать на куски, омыть дорогой кафель горячей кровью, потому что та упорно в руки не даётся, потому что она ему так нужна, а он ей совершенно не сдался, а затем зализывать ей раны так же, как он их себе когда-то зализывал. Несмотря на свою миниатюрность и привычную медлительность, Оливия мчится быстрее лани, перескакивает буквально через все выступы, пробегает во все двери, дышит через раз, но останавливаться хоть на секунду до смерти боится. И хоть уже через минуты три от быстрого бега у рыжей горят лёгкие, судорожно сжимаются и отказываются принимать кислород, она продолжает бежать, выдавливая из себя последнее. У Иоанна же наоборот, словно крылья за спиной выросли, и чуйка на Оливию стала ощутимее, это единственное объяснение тому, почему же он, не видя, знает, куда она бежит, куда сворачивает и в какие двери вбегает, он словно следует на любимый запах и ступает по горящим следам. Он нагоняет свою лань в широком коридоре, но почему-то уверен, что Оливия специально ему сдалась. Поняла, что бежать некуда, да и смысла особого нет. Парень грубо хватает с трудом дышащую девчонку за локоть, мысленно просит прощение, что она увидит завтра на нежной коже синяки, и, не рассчитав силы, впечатывает её в кажущуюся такой хрупкой сейчас стену. Оливия от резко пронзившей боли прогибается в спине и сводит Иоанна с ума открывшимися костлявыми ключицами, даже шипит так, что хочется разложить прямо тут под громкое «нельзя» и «я не хочу, отпусти». Он по бесстыдным глазам видит, что она хочет, что можно хоть сто раз её своей сделать, а рыжая ещё попросит, Иоанн отказать не посмеет. Но Оливия плотную маску ненависти и нежелания натягивает, Иоанна закипать заставляет. — Почему ты вечно бежишь от меня? — Он с силой встряхивает Оливию, отчего у той падают рыжие с переливами волосы на красивое лицо. Он раньше не верил, что такой насыщенный цвет существует, но с Оливией столкнулся и свои же стереотипы под сомнение поставил. У Иоанна желание дикое мягкие пряди за ухо заправить как в слащавых мелодрамах, но Оливия сама с этим справляется и потом пытается вырваться, оказавшись ещё сильнее прижатой к прозрачной крепкой стене. — Не пытайся вырваться, Олив, ты же знаешь, что бесполезно, — у Иоанна у самого руки дрожат, а Оливия ещё и дёргается. Иоанн почему-то уверен, что после их встречи Оливия долго будет убирать последствия кремами и мазями, — послушай меня, ты сейчас самой себе противишься, — Иоанн кричит, с силой прикладывается одной рукой к стеклянной стене, и, кажется, стекло позади дрогнувшей рыжей треснуло. Вся боль и злость внутри еле держащейся на ногах девушки отходят на задний план, стоит только ей почувствовать знакомый запах черник так близко, утонуть в нём по самую макушку и постараться всё-таки жить на дне собственного осознания, что Иоанн близко, что он спустя столько лет наконец-то рядом. Оливия почти смирилась с тем, что такого уже не найдёт, даже почти нашла другого, почти бросила курить, почти нормализовала свою жизнь, а Иоанн своим появлением всё разом разрушил и обрубил это самое «почти». Она его приходить не просила, она молила всех известных богов, чтобы позволили хоть разок издалека взглянуть на него, понять, что всё хорошо, но она не просила, чтобы так близко, снова разбивая с трудом склеенное сердце. Он смотрит своими тёмными глазами в самую душу, прожигает там дыры, но заставляет стоять на месте, Оливия ему без сопротивления собирается сдаться, потому что сил бежать от него не осталось, всё-таки целых пять лет безостановочно бежала, пора бы остановиться. Оливия не дышит, не говорит, не двигается больше, только бы Иоанн подольше постоял, подольше посмотрел, подольше так мнимо поласкал взглядом. Оливия знает: это всего лишь то, что она желает видеть в его глазах, любви к ней у него ровно два грамма. У Иоанна жена и этим всё сказано, у Иоанна обручальное кольцо на пальце, и у Оливии сердце обжигает от одного взгляда на переливающееся золото. Иоанн замечает, чёртову руку с чёртовым кольцом, снимает и в карман убирает, словно этим жестом что-то донести пытается. А Оливии мерзко, она уже смеётся, Иоанн с сожалением смотрит, словно на больного в психиатрии и шаг назад словно в испуге делает. Старой Боско, новой Шекли больно: у него в постели другая, в сердце, скорее всего, тоже. Когда Оливия позволила взять всё, что он пожелает, Иоанну оказалось не надобно, поэтому Оливия сквозь израненное чувство достоинства Иоанну больше не позволит пользоваться её любовью, больше ничего на блюде не поднесёт. Не в этой жизни. Но она успокаивается и насмешливо смотрит в ядовитые глаза напротив. — Что ж, Вам нравится исход событий, мистер Каскалес? — Ядовитый тон обращается в ядовитые слёзы, что катятся по побледневшим щекам, капают на дорогой пол и в него впитываются. В них обида Оливии, всё невысказанное, всё настолько отдающее болью, что у Иоанна от этой тяжести дыхание спирает. Оливия смотрит на потерянного (впервые за пять лет) Иоанна и не верит, что он тоже сломался. Он себя в течении пяти лет отстраивал и тут за одну секунду переломился пополам. Она это в список своих побед не вносит, вносит в список поражений и проигравших там двое. — Тебе может быть и да, Иоанн, а я вот до сих пор в этом море пытаюсь не утонуть, а ты приходишь и сам же меня топишь, за что? — Оливия усмехается, отлипает от стены и подходит впритык к Иоанну, из-за чего задирает голову, чтобы заглянуть в потемневшие глаза со сведёнными к переносице тёмными бровями. — Зачем ты пришёл сюда, Ян? Сделать больнее? — Оливия нежно касается впавшей, гладкой скулы, проводит по ней пальцами и тепло собирает на пальцы, которое током от пальцев по телу растекается. Оливию ток до костей пробирает, а желание пасть ниц перед лицом любви к этому человеку цветёт чёрными бутонами в нежной девичей душе. Иоанну впервые за пять лет по-настоящему хоть и больно, но тепло, он впервые за эти годы человеком себя называет и с лёгкостью собственного монстра под замок сажает: он дышит чаще, когда знакомые пальцы на щеке чувствует, глаза прикрывает и голову в сторону ладони поворачивает, касаясь нежной кожи потрескавшимися сегодня с утра после хорошей пьянки губами, еле заметно целует и дышать отказывается, когда женская ладонь неожиданно пропадает. Иоанну время понадобилось, чтобы с мыслями собраться и с волевой гордостью и резкостью в глаза собственной слабости заглянуть. А когда он взглядом по её телу путешествует, чтобы до глаз добраться, то зависает на открывшемся кусочки желанного тела, потому что чёртова ткань её кардигана сползла с тонкого плеча. Оливия насилующий взгляд на себе отмечает, но ткань не поправляет, позволяет Иоанну со своими инстинктами самому справиться. Тот, кажется, схватку проигрывает, с рыком вжимает Оливию в себя, скользит губами по плечу, целует, кусает, а Оливию словно прошибает каждую секунду всё сильнее. Она лишь губы плотно сжимает и глаза прикрывает, и в руках, как окаменелая застывает. Иоанн издевается, а Оливия эти издевательства ещё и мучительным наслаждением называет. — Ты, — поцелуй в сладкое местечко за ухо, — думаешь, — поцелуй чуть ниже, — что я отпущу, — рык и мурашки по телу, — тебя? — вопрос риторический, потому что Иоанн знает, Оливии говорить тяжело, дышать тоже, Оливия в сильных руках обмякает, насладиться моментом себе позволяет, потому что знает, что в следующий раз себе такого не позволит. — Ты ошибаешься, моя милая, — Иоанн смеётся, бархатным звучанием перепонки рвёт, а поцелуем в плечо изогнуться в спине навстречу поцелуям слегка заставляет. — Ты единственная, что мной зовётся любимой и желанной, ты словно ребёнок, Оливия, — Иоанн возмущается, но от нежной кожи не отлипает, лишь к себе сильнее прижимает и неприятно кусает. Оливия мысленно в истерическом смехе заливается, потому что она не знала, что Иоанн настолько искусный врун, — ты сама всё прекрасно знаешь и устраиваешь такие спектакли, — резкий укол обиды заставляет девушку парня от себя оттолкнуть и с непониманием посмотреть на уже уверенного Иоанна с опухшими губами. Иоанн усмехается как-то по-чужому, а Оливия хмурится и назад несколько мелких шажков делает, пока спиной в стену не упирается. Ей так мерзко, потому что Иоанн своей усмешкой всё доказал: для него их встреча — игра. Она действительно надеялась, что за пять лет ничего в их любви не измениться, даже сам Иоанн? Да, она так думала, таила маленькую надежду, что он не обесценит то, что было, но теперь точно уверена, от того прошлого Иоанна осталось только имя, даже цвет волос теперь сменился на тёмный. Что уж тогда говорить о любви, она стала эгоистичной и существует она только потому что должна существовать. Обидно. Больно. Страшно. Стыдно больше всего за свою собственную слабость. Но вместе с обидой и злость накрывает. — Ты действительно винишь меня? — Голос почти срывается на фальцет, и Оливия возмущённо тычет себе в грудь. — За что же? Винишь меня за то, что предпочёл другую, или за то, что разбил сердце, а может за то, что даже сейчас ты не попросил прощение, а просто пришёл и, ничего не объяснив, зажал меня? В нём именно моя вина, Иоанн? — Нервный смех мешается со снова покатившимися слезами. Иоанна глянув на всю картину, свою ошибку признал, понял, что ляпнул, и снова попытался Оливию к себе притянуть, чувствуя, что назревает самая настоящая истерика. Но Оливия резко руки отбила и как-то горько усмехнулась, стирая с лица предательские слёзы. — Моя вина лишь в том, что я любила тебя раньше и в том, что позволяла себе любить тебя все пять лет, — она усмехается и отворачивается, справляясь со своими влажными щеками и потёкшим макияжем. Оливия не хочет продолжать разговор, с каждой секундой всё тяжелее и тяжелее. Она собирает в себе все свои силы и шепчет. — Иоанн, уходи. Иоанн же стоит, как вкопанный, пытаясь прикинуть, сколько же чувств он пережил за этот короткий разговор. Кажется, миллион, и самое частое из этих и чувств — боль. Форма прошедшего времени слова «любить» с силой бьёт под дых, и Иоанн с трудом преодолевает желание согнуться и со всей мощи закричать от бессилия. Ему от самого себя тошно, ему от слёз Оливии себя убить хочется и кинуть на растерзание хищникам, как когда-то он кинул им истекающее чёрной кровью подаренное ему на сохранение сердце Оливии. Он должен от счастья прыгать, потому что она сейчас так близко, но он всё равно что с мертвецом встретился лицом к лицу и несёт ответ за свои действия. Каскалес понял, что сказал, и не понимает, как вообще посмел. Он за голову хватается татуированными пальцами, в волосы зарывается, идеальную ещё с утра укладку к чертям портит, отчего похожим на ребёнка становится. Оливия это в отражении стекла видит и душит в себе отчаянный вопль с просьбой приласкать, топит в себе рвущиеся наружу слёзы, топит в себе желании прижать, погладить, сказать ложное: «я не злюсь». Но она кулаки плотно сжимает и губу до крови закусывает. — Прости меня, прошу, — он подходит ближе, боится коснуться, боится сломать, боится сделать ещё больнее, запрещает самому себе звереть, голос повышать, хватку усиливать, слёзы Оливии видеть — худшее, что могло случиться за их не такой длинный разговор, — слышишь? Прости за боль, Оливия, — он нежно шепчет, когда обнимает сильными руками такой тонкий, дрожащий стан со спины, целует в затылок пахнущую свежестью голову и понимает, что ещё миг — и он сам разрыдается здесь и сейчас, навсегда останется в стенах этого салона надломленным Иоанном, никаким ни директором, а просто подломленным временем человеком. А Оливия в растерянности: она столько эмоций за такой короткий разговор ни разу в жизни не видела. От растерянности к злости, а от злости к нежности. Но ей обидно и это факт, эта обида её теперь по ночам душить будем, приходить незваной гостью и давить в кровоточащие точки, покоя эта обида никакого не даст, разговор этот забыть не позволит даже после смерти. — Когда я тебе доверилась, буквально вложило сердце в твои руки, — хрипит Оливия, сама себе не позволяет сделать шаг назад и прижаться к тёплой груди сильнее, но по коже мурашки от сильных рук, которые Оливия привыкла ощущать только в самом своём кошмарно-сладком сне. Оливия сильная, она сама себе это всегда твердит, но сейчас позволяет горячим слезам снова омыть впавшие за пять лет щёки и упасть мёртвой водой на открытые ключицы, обжигая, оставляя гнойные раны, — ты это сердце разорвал и своему псу на ужин отдал, — мужчина позади дёрнулся, показал, что сам духом ослаб, но Оливии вкус этой жалкой победы гниением отдаёт, воняет, честно говоря, ржавой отдушиной, дышать этой победой тошно. — Так было нужно, малышка, я не могу тебе всё рассказать, — Иоанн любом ей в затылок утыкается и впервые улыбается — такая маленькая по сравнению с ним, нагнуться нужно, чтобы обнять. Он словно свою питательную силу нашёл и источник энергии, но там пусто, в него лишь разряды боли бьют, оставляя на крепком теле вечные шрамы памяти о том, что однажды убил того, кого безумно любил. — Но теперь я могу, я теперь всё могу, Оливия, если ты этого захочешь, — и плевать на общину, плевать на законы, плевать на то, что многие против него за раскрытие тайны и измену законной жене встанут, он всем головы снесёт, но Оливию себе снова потерять не позволит. В глазах Оливии уже давно стоит пелена, а в губах предательское «поцелуй меня ещё» и «расскажи, я хочу тебе верить», но в памяти строки письма со словами о будущей жене, а в голове лишь отчаянное «пора отпускать прошлое». Ей противно быть любовницей, носить звание незаконной, когда есть законная. Противно спать в той постели, где они спят уже несколько лет. Противно ходить босиком там, где ходит его законная. Так противно и так больно. — Не нужно ничего рассказывать, не нужно ничего, просто отпусти меня, — но даже через пять минут Иоанн не отпустил, лишь прижал к себе сильнее и носом сильнее зарылся в локоны, шумно выдыхая, — отпусти меня, Иоанн… или же… — Оливия ядовито усмехается, делает попытку вырваться снова, чувствуя, как вместе с этой попыткой рвутся мышечные ткани во всём теле, заставляя его истекать сладкой кровью, и всё же с грустью отмечает, что Иоанн позволил ей отодвинуться, отойти от него дальше. Оливия выпрямляется, но не разворачивается к Иоанну лицом — боится, что не выдержит, если ему в глаза ещё раз посмотрит, — или же теперь ты для меня мистер Каскалес, директор корпорации Иоганн Каскалес? Официальное лицо, связи с которой для остальных у меня не было, потому что я вроде как никто, но когда-то там была, — Оливия резко разворачивается, натягивает маску злости и непрощения, но сталкивается с хмурым взглядом сквозь и почему-то жалеет, что решила начать свой политый грязью монолог. Иоанну явно это не нравится, но почему-то это придаёт уверенности в словах — она говорит режущую правду. — Так ведь, Иоанн, этого ведь ты хотел? Чтобы меня никогда не было? — Оливия закусывает губу, то ли чтобы не разрыдаться, то ли чтобы истерично не рассмеяться. А затем подходит впритык к ошпаренному словами Иоанну, смотря со всей своей ненавистью. — Тогда какого чёрта ты здесь, Ян? — она выдыхает слова ему прямо в ухо, а затем, когда замечает, как в глазах мужчина заплескались волны дикой злости, не дав ему даже сообразить, срывается в сторону выхода подальше отсюда. Сердце истекает кровью, пачкая алой жидкостью выкинутые реплики, наполняя их до самых краёв жгучей болью. Находиться здесь сил нет и никогда не найдётся. Подальше от Иоанна, с желанием быть к нему как можно ближе, как можно чаще, как можно нежнее. Но Иоанн в себя приходит, хоть и с трудом — Оливия снова убегает. На задворках сознания с басом что-то орёт «она уходит, удержит ещё на немного», а понимание и разум твердят «ты сам всё слышал, она сама тебе всё сказала». Но Иоанн разум к чёрту шлёт, как и раньше это делал, не позволяет собственному осознанию победить и с рысью грацией кидается в сторону уходящей, цепится в руку, словно оторвать пытается, в себя вжимает под такое нежеланно-необходимое «нельзя». Оливию в любимых руках истерика кроет, и Оливия по дурости собственной обнять широкие плечи себе позволяет, спуститься в самые недра собственного ада, там же себя оставляет, немое обещание Иоанну даёт, что больше ни одного так не полюбит, но и его на костре сожжёт, чтобы не так больно было. Она уверена, Иоанн это обещание услышал и сам такое же пообещал. Она рыдает, почти воет и сжимается в обвивающих её талию руках до самых малых размеров, пытаясь избавиться от гнущей пополам боли. Но это боль, как татуировки на теле. Ей так больно, как никогда уже не будет — предательство, которое не ожидаешь является самым мощным. — Тише маленькая, успокойся, — Иоанн в себя чуть ли не до кашля израненное им же тело вжимает, плечи мокрыми поцелуями покрывает, гладит руками бессмысленно по спине. Он доводить её не хотел, а сейчас понимает — его приход уже означал истерику Оливию, пусть девчонка долго сдерживалась, но исход Иоанн должен был предугадать заранее. Он чувствует царапающие коготки на спине, не переживает, что перед Кирой нужно будет отмазку придумывать — скажет, как есть и плевал он. Оливия на него чуть ли не с ногами залазит, прижимает к себе, что есть силы и успокоение ищет. Боль к полу тянет, ноги подкашивает, Оливия мечтает больше всего на колени упасть и просидеть так всю жизнь, но Иоанн не позволяет, а этой боли сам ноги переламывает, Оливия в себя вжимает, разрешает слезами рубашку мочить, пачкать разводами от туши, сам он не лучше, рубашки он пачкает разводами от крови. Он своё Золото оберегать будет, и пусть Оливия сопротивляться будет, выгонять и проклинать, он на руках её носить будет, ноги зацелует, перед ней всё самое лучшее положит. Оливия уже не слышит, что там говорит Иоанн, плачет надрывисто и нервничает, но, когда поцелуй за ушком чувствует мигом успокаивается, дышит громко, Иоанну это дыхание урчание напоминает. Рыжая прикрывает глаза и позволяет себе насладиться теплом и чувством защиты, урчит, как котёнок, а Иоанн улыбается этому, целует за ушком и ниже двигается, ещё нежнее и по тонкому стану, давно забравшись пальцами под кардиган, поглаживает. Она тает в его руках, патокой растекается и меж пальцев оседает. Ему запах её в ноздри забивается, оседает крупицами на стенках лёгких и дышать, казалось бы, легче стало. Это счастье такое маленькое, такое нежное и трепетное, надломленное и за своей грубостью просящее защиты, любви. Для него Оливия рай и ад одновременно, ему бы руки её целовать и каждое утро, просыпаясь рядом, говорить, как сильно её любит. Но реальность бьёт с силой в грудине, крича о том, что ему давно поры бы проснуться, перестать верить в собственное счастье и прощение, которое он не заслужил. Пока. — Малыш, пожалуйста, не думай, — слова застревает на середине пути, приходится громко сглотнуть, — что я пользовался тобой, — Иоанн договорить с трудом успевает, потому что Оливия отталкивает слишком неожиданно, от нежного котёнка ничего не осталось, и снова усмехается, метая зрачками по напряжённому лицу темноволосого напротив. Со всей силой, которую имеет, ударом ладоней в грудь слишком резко отталкивает, и от слабости Оливии уже ничего не остаётся. У Иоанна ощущение, что этим ударом ладоней она ему грудину проломила. — Но ты ведь это и сделал — воспользовался мной, не дал мне даже предупредительного сигнала, рубанул с плеча и сейчас думаешь, что в нашем общении что-то может наладиться, — Оливия выставляет руку перед собой, как ограждение, когда Иоанн делает шаг к ней, кажется, сотый за этот чёртов вечер. — Но что, Иоанн, может наладиться? Ничего уже, по крайней мере, — Оливия запинается, не знает, что сказать, но затем слова сами вылетают огненной стрелой, пронзая сердца сразу двоих, — по крайней мере, не с тобой, — шепотом, но Иоанн услышал, сжался от напряжения, побледнел и ощутил ту самую ревность, что описывала ему за обедом Кира. Он отчётливо ощутил то, чтобы пробрало до самых костей, то, что их переломало, то, что заставило зверя сломать все преграды, кинуться к своей жертве, заключить её в стальные тиски, прижаться своими губами так, что из губ Оливии вырвались мычания вместо нормальных слов, но не смог дать этому правильного названия. Другие называют это просто — ревность, поэтому Иоанн сейчас назвал это так же, но понял, что это чувство больше, чем просто ревность. Оливия уже не двигается, просто позволяет хоть и потрескавшимся, но мягким мужским губам исследовать её, позволяет Иоанну крепко сжимать, позволяет ломать кости своими объятиями, позволяет ему выцеловывать щёки, позволяет ему шептать грубости и предупреждения на ухо, позволяет говорить ему на ухо «ты моя», позволяет ему всё, потому что безмерно любит. А у Иоанна словно все стопы слетели, и собственный зверь злится на то, что какой-то мудак рядом с его девочкой. Иоанн его в порошок сотрёт, камня на камне не оставит, изничтожит, в гроб заживо положит и где-нибудь за городом прикопает. Вопрос только кто, но и это не проблема. Найдёт, выловит, нюхом обнаружит в порошок превратит. Но как только все факты сходятся: работа Оливии, хорошая зарплата, салон Дрейка, который раньше был её близким другом, и нервных клеток становится раз в сто меньше, потому что и верить не хочется в то, что его любимая связалась с тем, у кого он чинит и покупает свои лучшие машины. От этого блевать хочется, а губы Оливии перестают быть такими сахарными, они скорее плавятся, притягивая к себе запах предательства. И не то, чтобы отвращение, скорее непонимание, страх, что его догадки станут правдой. Он от Оливии отскакивает как ошпаренный, замечая, что девушка, поморщившись, стёрла кровь с губы от слишком страстного поцелуя. Он смотрит расширенными глазами, услышанному поверить скорее боится, чем не может, и Оливия сейчас перед ним не слабая, скорее всемогущая, умеющая преподносить боль в самом лучшем виде и все надежды на «нет» сводить. Она самый искусный его палач, ценнее её уже никого Иоанн не отыщет. Оливия смотрит на него измучено, видно, что понимает чувства Иоанна и этому же усмехается. Усмехается тому, как легко изранила человека, как на боль ответила тем же, как легко она переломала кому-то кости одним заявлением и сейчас бездушно улыбается. Стоит и улыбается, словно принимает его разочарование как обыденность. У рыжей конечности уже онемели, но это не сравниться с тем морозом, что гуляет на душе. А у Иоанн ядерная смесь внутри: злость, приправленная новой порцией боли. Но неприятный факт бьётся с силой, и Оливия не кажется себе такой всемогущей: у того, кто так нежно обнимает уже имеется законная жена, он о ней когда-то сам Оливии сообщил, а сейчас Иоанн словно делает вид, что никакой там Киры не существует. Слова о том, что жена его ждёт застревают на середине пути, и только собрав остатки всей своей гордости, Оливии удаётся в себе найти силы выплюнуть яд, содрать разом кожу с мужского тела, разодрать старые раны и изничтожить наповал всё, что в душе таилось хорошее. И хоть невероятно страшно, больно, почти невыносимо, собственные раны не дают никакого покоя. — Езжай домой, твоя сторона постели дома стынет, — Оливии от своих слов самой тошно, а Иоанну ещё хуже: у него глаза расширяются, а от безнадёжности в голосе Оливии повеситься хочется. Знать, что сам когда-то убил предмет собственной любви, самое худшее, самое ужасное, что может случиться с человеком, у кого любви в жизни ноль целых одна сотая (0,01). Но правда и злость бьются жилками вместо пульса. Он челюсти вместе с кулаками сжимает, потому что боится разбить стеклянные стены данного салона, боится поехать к Дрейку и разнести его в пух и прах, потому что тогда Оливию окончательно потеряет. Боится неправильно что-то сделать, но однозначно чувствует, как в голове происходит извержение вулкана под названием «самоконтроль». И пока он в ступоре стоит, переваривая всё произошедшее, Оливия разворачивается, желает стереть ужасный образ любви из собственной головы и утонуть в бескрайнем отчаянии, утопив собственную боль желательно в дешёвом вине. Сейчас цель — уйти от Каскалеса так далеко, как только можно, желательно скрыться со всех радаров. Но он снова нагоняет её, шепча на ухо горячее, до боли желанное, почти нежное, утонувшее в бескрайней любви: «Ты думаешь убежать от меня?», и Оливия сто раз бы крикнула: «Да» лишь бы он ловил её так, прижимал к себе, а затем снова позволял убежать и быть пойманной в стальные тиски. А после чего целует в шею, ничего не говоря, Оливия позволяет это сделать, слишком нежное касание губ к тонкой коже, шепчет снова: «Ты моя, была и будешь, ясно, сладкая?», и уходит, оставляя Оливию разбитой, сломленной в который раз, до невозможности ослабленной, кажется, у неё переломаны рёбра, а вместе с тем лопнуло и сердце. У каждого из них осадок на душе, каждый из них с собственной слабостью столкнулся. Иоанн верил в то, что любовь и лёгкостью почувствует, но в двери выходит и мечтает, чтобы его этими дверями к полу придавило и растянуло, как второе покрытие. У Иоанна даже не кошки на душе, у него там гиены: смеются, рвут плоть уродливые падальщики, живой оставляют после себя только вонь. Он лучше не сделал, разорвал плоть не только свою, но ещё и Оливии, а ведь думал ей под ноги все богатства мира бросить, сейчас сам пусть и в богатстве купается, трон рядом с ним пустует, а под ним сидит мелкая шавка, величающая себя женой Великого Царя.