Берлин.
Автор.
Song: Boadicea — Enya. Пасмурный Берлин — это Ремарк — на завтрак, Кафка — на обед, Гессе — на ужин. Это горячий кофе с карамельным сиропом, остывший в прохладных руках, как только ты позволила себе на минуту другую задуматься, а ещё это чёрный, подходящий под цвет готической архитектуры Берлина, цвет в приоритете. Этот цвет повсюду: в одежде мимо проходящих, в тенях, что гладью ложатся на выпуклые веки молодых девушек, думающих, что следуют современной моде, это цвет стаканчиков, которые подаются в маленьких кафешках, а ещё это цвет обложки книги, которую ты взял, словно знал, что завтра затянутся на небе пышные, тёмные тучи, а значит Берлин окрасится в тепловатый чёрный, и всё, совершенно всё в помрачневшей столице должно этому цвету следовать. Пасмурный Берлин, а местами даже дождливый, имеет запах пряностей и свежезаваренного чая, запах которого доносится с лавки с обшарпанной табличкой «травяной чай», имеет религиозный, но не менее важный запах католического детского хора, если ты по случайности или же нет остановился возле маленькой церквушки, идя по своим делам или торопясь на очередную встречу, которую ты ждал добрые две недели. Услышав запах Берлина, которого ты так любишь, автоматически успокаиваешься, принимаешь бренность бытия и перестаёшь торопиться, ценишь каждую минуту, наполненную важностью. Ценишь то время, когда можно насладиться тишиной и пасмурной атмосферой Берлина, коснуться пальцами души Берлина и понять, что в Берлине даже летом случается осень: дождливая, грустная, словно обиженная чем-то. Кажется, что весь город и люди одновременно затихают, чтобы в молчании наслаждаться стягивающими над головами тучами, запрокинув к небу голову, вдыхать свежий воздух, молясь чему-то своему. На улице прохладно, это ощущает каждая выбежавшая из тёплого дома кошка, это ощущает каждый подросток, в очередной раз доказывающий матери, которая настойчиво просит взять с собой хотя бы кофточку, о том, что летом не может быть холодно и идёт гулять в одной футболке, а затем жалеет, говоря самому себе: «в следующий раз возьму эту чёртову кофту!», это ощущает и Оливия, открывшая настежь окна в своей квартире, желая избавиться от тесной духоты в небольших комнатах, что давит на неё не первый день, ощущаясь на шее длинными иоанновскими пальцами. Всю ночь ей плохо спалось, из-за этого Оливия несколько раз за ночь посмотрела в интернете погоду, вспоминая, что бессонница нападает на неё только в преддверии пасмурной, дождливой погоды, но каждый раз видела прогнозы на яркое солнце, слегка прохладный, летний ветерок и в основном утверждалось о скорейшем потеплении. Теперь Оливии не верит не только Иоанну, но ещё и метеорологам. Так и не сомкнув глаз, Оливия обречённо поднялась с постели в 6:34, как только услышала лёгкий стук капель о стёкла закрытых шторой окон, с мыслью, что всё же была права насчёт погоды и чувствуя слабость в ноющих конечностях. Не отдохнувший, а ещё больше уставший за ночь организм плохо среагировал на завтрак, который Оливия устроила себе спустя полтора часа после пробуждения, до восьми утра отмокая в горячей воде, где ей удалось, хоть и не поспать, но полежать в умиротворение с закрытыми глазами, ловя белые мушки на чёрном фоне. Усталость от мыслей, от бессонной ночи, от дум, которые ударной волной сносят с положенного, устойчивого места, название которому «нормализованное душевное и физическое состояние», совсем не настраивают на работу в такой пасмурный день, ещё и после того, как ты проворочался более семи часов на холодных простынях, мучаясь от приступа бессонницы. «Я возьму выходной сегодня? Нехорошо себя чувствую, прости!», только на такое маленькое сообщение, отправленное Дрейку, Оливии и хватило. Дрейк Оливии нравился за свою организованность, потому что уже через несколько минут в ответ пришло спасительное: «Конечно, отдыхай. В салоне сегодня достаточно сотрудников». Оливия устало прикрыла глаза, по самую шею кутаясь в клетчатый плед, отмечая, что в комнате прохладно из-за открытых окон и слушая, как начавшийся часа два назад дождь потихоньку стихает, пока не прекращается совсем. Время одиннадцать двадцать три. Так жаль, что Минуты не заносятся в календари. Время 11:23, и Оливия не знает, сколько выкурено сигарет с ментолом, сколько выпито чашек горького, совершенно не вкусного, но спасающего от полнейшего бессилия кофе. Оливия в который раз убедилась, что карамельный кофе был создан по её душу, и чем больше она думает об этом, тем больше ей хочется высыпать чёрные зёрна в урну и скупить в кофейне всё, под чем красуется слово «карамель». Она не любит запах чёрного кофе, каждый раз она морщится, искренне не понимая людей в кафе, что выпивают одну чашку горького кофе за другой, но зачем хранит по полках своей кухни «зерновой чёрный» не знает, и самое интересное не факт нелюбви к этому виду кофе, а лишь то, что такой запах имела ей покойная сестра, мания которой была есть зёрна кофе всухомятку и не мыть мысли этого пропахшими этими зёрнами руки. Оливия усмехается, ловя на мысли о том, что слишком много отсылок к прошлому в её настоящем, которое уже не кажется таким безмятежным, коим казалось лет в пятнадцать с мыслью, что Германия для счастья, для изменений, для реабилитации души, для возможностей. Здесь болит от головы до сердца, здесь изнывает то, что изнывать не может. И Оливии действительно интересно, для одной неё Германия стала эпицентром боли. Оливия здесь не спит и курит, кофе пьёт не тот, что любит, что такое счастье в таком случае? Что называют счастьем и существует ли оно, когда приходится смотреть в глаза предателя, понимая, что всю бы свою любовь ему под ноги бросила? «Они однозначно все в курсе, что я снова в Германии». Эта мысль кувалдой бьёт по сознанию, как только вместе со словом «счастье» в голове проносятся лица тех, кто, пусть и тесно связывает Оливию с Иоанном, но всё ещё тёплом разливается по телу, но в то же время крепко-накрепко кровоточащие там глубокой раной. Друзья, приобретённые в Германии, но не забытые сквозь толщу пятилетней разлуки. Наполовину выкуренная сигарета резко тушится в стеклянной пепельнице, Оливия даже наплевала на то, что недавно сама доказывала сотруднику салона, что нельзя не докурить такой жизненно-необходимый, а ещё резко подорожавший предмет душевного равновесия, а сейчас безразлично топит его в горке пепла и сплёвывает накопившуюся жидкость туда же. Даже через полчаса едкий никотиновый дым не выветривается поступающим в окна сквозняком и впервые раздражает слизистую носа, из-за чего неприятно слезятся глаза. «Быть может они слезятся не из-за дыма» — резко всплывает в голове, но Оливия размашисто трясёт головой, отгоняя мысль о том, что хочет сломаться прямо сейчас, стоять под дождём, разваливаясь на кусочки и жалеть себя, ни капли этого не стыдясь. И единственной спасительной мыслью в голове проносится: «я хочу увидеть Ингу», и смысла противостоять этому Оливия не видит.***
Лето откровенно флиртует с осенью, а второе не теряет времени и поливает Берлин душными дождями. Люди прячутся под зонтами и на грубом немецком возмущаются на «ужасную для прогулок» погоду. И самое интересное, наступи сейчас на город привычная летняя жара, жители бы откровенно заныли, моля метеорологов сообщить хотя бы об одном пасмурном дне. «Не хватает только пожелтевших, опавших листьев», — первое, что приходит в голову Оливии, вышедшей из подъезда на прохладный, уличный ветерок и сразу же отдёрнувшей край не слишком длинного чёрного платья, а затем пальцами оттянув длинные рукава грязно-бежевой водолазки. Покрасневший из-за неизвестно-чего нос неприятно зачесался на влажной погоде, кажется, что теперь пыль неприятно щекочет стенки слизистой, а опухшие глаза долго фокусируются на лавочке где-то вдалеке. Бессилие скорее душевное, нежели физическое, а может и всё вместе взятое, не дают прорваться наружу эмоциям от предстоящей скорой встречи с давней подругой. Заторможенное сознание, лишённое этой ночью какого-либо сна всё ещё видит картинку встречи с Ингой как в тумане, скорее, это видится вымышленным, чем возможным. Надежда на что-то ясное в такой пасмурный день самопроизвольно пропадает, как только у тебя заканчиваются сигареты в пачке и глаза опухли от недосыпания. Как в таком виде появляться перед Ингой Оливия не думала, не думает и вряд ли будет думать, потому что опухший мозг в данный момент вообще ни на что не способен. Но особенно тяжёлым занятием является даже не то, что нужно вспомнить адрес Инги, смириться с мыслью, что Оливия всё больше возвращается в прошлое, к людям из него, идёт к тому, от чего бежала, а то, что нужно сесть за руль и проявить на дороге внимательность, которая сейчас совсем некстати. Оливия вспоминает место жительства Инги только по дороге, ориентируясь на старые знания: до Сони центра от своей квартиры дорогу Оливия давно выучила, а от Сони центра Оливия даже спустя пять лет не забыла дорогу к Инге Фишер — это не слишком сложный путь. А когда Оливия с пустой совершенно головой приходит к дому Инги, то с удивлением от новых хозяев — молодой замужней парочки с конфетно-букетным периодом — узнает, что Инга давно сдаёт этот дом им в аренду, а сама проживает по новому адресу. Оливии с большим трудом удаётся узнать этот адрес, недолго понервничать, сидя не моргая за рулём, а затем снова опустошиться и с нулевыми мыслями направиться по навигатору в сторону нового адреса, который находится за пределами большой столицы, где обычно размещаются молодые богатые пары для личного спокойствия. Оливия уже на половине пути осознаёт своё скоро-принятое решение так внезапно появиться перед Ингой во всей своей красе, и что сделать дальше? Развести руки для дружеских объятий? О каких объятиях идёт речь, если Оливия даже не удосужилась и одного слова написать Инге пять лет назад, перед своим побегом. Оливия даже не подумала о том, каково будет её подруге после известия о пропаже бывшей Боско без единого слова. Оливия сомневается, думает, что это знак развернуться и поехать домой, купить пачку сигарет и снова заняться самобичеванием, но не замечает сама, как за поступающими тревожными мыслями подъезжает к красивому особняку с фонтаном посредине двора, окруженный дорогими внедорожниками, среди которых грациозной кошкой стоит до блеска начищенная паганини хуайра. Оливия собирается силами и въезжает в открывающиеся медленно высокие золотистые ворота, но смотрит в зеркало заднего вида и видит несколько тонированных, чёрно-матовых машин — скорее ворота открыли для них, а не для Оливии. Но не теряя возможности, она медленно, попутно опуская окна, чтобы её лицо смогли разглядеть охранники, въезжает на строго охраняемую территорию, но не успевает выйти из своей ламборгини, как оказывается резко прижатая к двери собственного авто со скрученными руками мускулистым охранником. Оливия почувствовала, как щека неприятно скользит по матовой поверхности своего авто, но затем чувствует, как её тянут, и раздражённую щёку обдает обжигающим потоком подувшего ветерка. Только благодаря тому, что Оливия идёт впереди охранника, она может разглядеть шикарные окрестности невероятно огромной территории, что гордо раскинулась вокруг большого особняка с молочными стенами и светлой, массивной крышей. Огромные, резные колонны устремились в небо, но если присмотреться, то можно заметить, как они упираются в плоскость крыши. Широкая, но не слишком высокая лестница, выложенная из дорогой керамики, блестит даже в такую пасмурную погоду. Оливия забыла запах роскоши и богатства, но совершенно точно знает, всё это богатство не стоит того, чтобы в один момент по этой причине потерять саму себя. Оливия не вырывалась, не капризничали и не кричала налево и направо о том, что это вообще-то дом ей лучшей подруги, и какого чёрта её руки сжимают так сильно. Оливия лишь покорно шествует впереди непоколебимого черноволосого охранника, то и дело подмечая всё новые детали архитектуры. Охранник же идёт довольно-таки быстро, не менее быстро поднимается вместе с пойманной в цепкие руки по лестнице, не позволяя толком по пути Оливии что-то разглядеть, и уже через минуту после прямой дороги к массивным дверям оказывается внутри не менее роскошного, чем снаружи дома. Оливия наконец-то отпустили, и она как-то осторожно, следя за действиями ставшим у главных дверей в дом охранником, потёрла ноющие, покрасневшие запястья. — Никогда бы не подумала, что с девушкой можно так обращаться! — Скорее обиженно, чем злостно, громко бубнит Оливия, но в ответ от охранника не получает даже эмоции, даже взгляда в свою сторону не удостаивается. Оливия отбрасывает глупую идею надавить на мужчину жалостью, напускными эмоциями и ранимой душой, а поэтому сжимает челюсти и оглядывается вокруг себя. Размеры и красота завораживают Оливию, заставшую посреди гостиного зала с запрокинутой головой к огромным мансардным окнам, через которые виден все спектр красок на хмуром небе и то, как редко на стекло падают капельки сырости. Оливии не хватает только камина, пледа и горячего карамельного кофе для райской жизни. И плевать, что там за стенами этого дома, здесь мир словно застывает, а вместе с этим жизнь начинает течь медленнее, но кажется, что для наслаждения такой красотой не хватит даже ста лет. Высокие стены кажутся ещё выше, потому что полностью в мягком молочном цвете, и окна, с чёрной оправой, правильно выделяются на таком же молочном потолке, который скользит глянцем по глазам, но не режет глаза, а наоборот — заставляет получать эстетическое удовольствие. Строгая, простая, временами даже офисная мебель в чёрном цвете противопоставлена мягкому оттенку пола, что схож с оттенком стен, а яркие подушки на чёрном диване, цветастые картины и высокие зелёные декоративные деревья хоть и не особо меняют строгой обстановки в доме, но делают его уютней, а минимализм в интерьере — делает дом максимально удобным и не вульгарным. — Ладно, хорошо, я поняла, что пробираться таким образом было моей ошибкой, — устало выдыхает Оливия после пяти минут ожидания чего-то, нелепого блуждания по комнате с целью тщательнее разглядеть интерьер или же просто оттянуть время ухода из места, где чувствуется родное тепло. Но всё должно оканчиваться в конце-то концов, и какая к чёрту разница, какой у этого исход. Оливии больно, да, но Инге больнее — факт. Поэтому нужно уйти, перебороть себя, развернуть и тихонько прикрыть дверь. — Но теперь или позови хозяев этого шикарного дома или выпусти меня, я просто уеду и больше не вернусь, — Оливия потирая пальцами ноющие виски, подходит к охраннику у дверей вплотную и упорно пытается заглянуть в глаза не обращающему на неё внимание охраннику, добиться от него хоть каких-то минимальных действий, какой-то маячок, что перед ней не робот, но видит в ответ лишь холодное равнодушие в застывших на лестнице глазах. — Я серьёзно, — Оливия пытается потянуться пальцами к ручке позади высокого мужчины, но тот лишь осторожно хватает её за запястье и уводит в сторону, не отрывая пристального взгляда от лестницы. Негодование и безысходность меняется в глазах Оливии на ярость. — Да ну выпусти меня наконец, я просто уеду и всё. — Как сделала это в прошлый раз: уедешь и ничего не сообщишь? Мягкий, но пропитанный сталью, неозвученной обидой голос, что эхом осел на пол гостиной, разрезал не только тишину, но и перепонки Оливии, из-за чего на долю секунды ей показалось, что она потеряла слух и связь с внешним миром. Оглушённая, лишённая всякого понимая, тупо уставившись в глаза теперь с сожалением смотрящего на неё охранника, она понимает, почему он так пристально смотрел на лестницу — именно на ней, вероятнее всего, разместилась Инга и смотрит сейчас так пристально, прожигает пространство между лопатками. Оливия сейчас видит в охраннике уже не опасность и равнодушие, а спасение и истинное понимание, а потому беззвучно просит: «не оставляй меня», а охранник лишь еле слышимо выдыхает и выходит за дверь, прямиком на улицу, оставляя всё пространство для двух человек, кажется, что это невероятно мало на двоих. Оливия стоит и катастрофически боится обернуться, боится, что увидит в глазах родного человека презрение, разочарование, боится услышать фразу: «тебя тут не ждали». Рыжая лишь плотно прикрывает веки и в сотый раз неустанно шепчет «прости», словно перед самой собой замаливает своё прощение. Оливия пропускает прошедшие пять лет перед глазами, признаёт ошибки и просит прощение. Она привыкла ходить по обитали, привыкла падать в неизведанную бездну сотни раз на дню, но она не готова к тому, что может быть не прощена. Как бы самоуверенно это не прозвучало, но Оливия всё ещё верит, что заслуживает прощение. Она верит в то, что совершила не самый ужасный проступок. — Почему ты ничего тогда мне не рассказала? Ты ведь знаешь, что я помогла бы тебе, — Оливии стыдно, потому что Инга права. Но и ответа Оливия не находит никакого кроме того, что думала в тот момент об себе самой. О том, что хочет по-другому, по-новому, она вряд ли рассчитывала, что будет возвращаться к прошлому, а после двух лет проживания в Австрии, поняла, что она не оставила своё прошлое, она просто на какой-то срок обратилась к вымышленному настоящему, душой оставшись Германии. Оливия тогда по случайности австрийцам говорила, что немка, забывала, что на самом деле русская, она по глупости в такси назвала адрес дома в Германии, а потом узнавала, что такой улицы в Австрии нет. Она смирилась с тем, что прошлое никогда не отпустит. Шагов не слышно, но по слышимости бархатистого голоса, что кажется вторит о том, что Оливия совершенно эгоистичная, не думающая о других, глупая и безответственная однозначен факт того, что Инга движется в направлении Оливии, и движется она медленно, словно сама не уверена в том, что делает. Оливии больно, грудь от этого неприятно сдавливает. Она выравнивает дыхание, сжимает кулачки, впиваясь ногтями в нежную кожу ладоней и резко поворачивается на голос, слишком нагло заглядывая в глаза похорошевшей, чуть набравшей в весе Инги, у которой губы алым блеском густо накрашены, а в глазах лучи солнца переигрывают. В своём лёгком платье-разлетайке она выглядит ребёнком, сбивает с мысли о том, что она уже состоявшаяся девушка, с заплетёнными в два тугих колоска длинными волосам она словно сошла с картины, на которой фоном выступает старый, светлый особняк и цветы повсюду. Оливия подвисает, рассматривая с широко открытыми глазами остановившуюся в нескольких метрах Ингу, не постаревшую, а наоборот с годами подрумянившуюся, ставшую куда более мягкой на черты лица и более загорелой, утончённой, такой, какой она должна быть всегда. Инга перебирает свои собственные пальчики, на которых Оливия замечает обручальное кольцо. Но Инга срывается слишком резко с места, за доли секунд преодолевает расстояние до Оливии, заключая остолбеневшую рыжую от такого резкого порыва в крепкие объятия, пальцами сжимая ткань платья на острых лопатках. — Я так скучала, Олив, так скучала, — голос брюнетки дрогнул, а в следующее мгновенье послышался плач в плечо не двигающейся Оливии, у которой кажется все звёзды в душе заново загораются и обещают ночами тёмными всё вокруг освещать. Оливия сквозь ткань одежды и слои кожи чувствует, как Инга своей аурой твердит: «я за всё прощаю», Оливия почему-то сейчас не уверена, что заслуживает такой доброты, не заслуживает, чтобы люди её так любили. И Оливия решается: стискивает подругу крепко, утыкается лбом в плечо и дрожащими пальцами проверяет реальная Инга. — Я не прошу меня прощать, Инга, не прошу снова начать доверять, как своей лучшей подруге, простой знай, что в тот момент я думала, что так будет правильно. Оливия не плачет, впервые, встретившись с прошлым, ей хочется улыбаться, но никак не проливать слёзы. И она бы так ещё вечность рядом с Ингой обнималась, но та неожиданно, взбудоражено отлипает, вытирает с лица разводы туши, теней, слезы, растирает лицо до милой красноты и, переведя дыхание, осторожно берёт Оливию за руки: — Мне столько нужно тебе показать и рассказать, столько всего произошло за пять лет, — Оливия на тараторящую подругу смотрит и улыбается, ей худые ладони впервые за пять лет в чужой хватке согреваются, а Инга улыбается ей в ответ, говорить перестаёт, но проходится по истощённому телу Оливию, режется о точенные скулы, которые раньше были не так сильно видны на бледном лице, осторожно скользит по измученным бессонницей и недоеданием глазам, и понимает лишь то, что никто не имеет права на то, чтобы обвинять Оливию. И Оливия это в глазах подруги читает и произносит искреннее хрипучее: «спасибо». — Но сначала тебе нужно поесть, ты слишком худая, Боско! — Упрекает Инга и даже хмурит брови на переносице. Оливия же постыдно отводит взгляд и удивляются, когда её желудок призывно урчит, — я вижу твой желудок не против вкусного обеда, — Оливия неловко хватается за предательский живот и вспоминает, как утром её буквально тошнило от одной мысли о еде. Инга ярко улыбается и тянет Оливию куда-то, тараторя всякие бессвязные речи. — Садись, я сейчас что-нибудь приготовлю, — возбуждённая Инга, как только они оказываются на кухне, с размаха усаживает заторможенную Оливию за небольшой чёрный, матовый стол, а сама торопится к холодильнику, ныряя туда чуть ли не полностью. — У нас здесь было персиковое молоко, с ним хорошо получаются мюсли, которые ты любишь, — пока Инга копошится в холодильнике, гремит кастрюлями и тарелками, Оливия облегчённо улыбается, чувствует, как постепенно на неё накатывается расслабление и крутится на месте, рассматривая пространство вокруг. Кухня оказалась просторной, чистой, пропитанной запахом бергамота, видимо, заваривался чай. Всю стену украшало окно с выходящими на задний двор, где стоял большой круглый стол, дверями. Комната оказалась хорошо освещённой даже в такую пасмурную погоду за счёт большого количества светильников. А интерьер кухни не отличался от интерьера гостиной: всё было в таком же бело-чёрном стиле, который делался ярким за счёт цветастых тарелок, стаканов, вазочек и каких-то бумажек на большом холодильнике. — Дом очень большой, — восторженно произносит Оливия, — вам с Авраамом для двоих этого не много? — Оливия с интересом смотрит на подругу, которая шипит, потому что неловко бьётся головой о дверцу холодильника, так же неловко поворачивает и неловко смотрит на Оливию, держа в руках заветную пачку персикового молока. Оливия недоумённо смотрит на стихнувшую неожиданно подругу и в который раз винит себя за слишком длинный язык и любопытность. — Прости, я что-то не то сказала? Оливия виновато смотрит на Ингу, которая протестующе размахивает руками и неловко переминается с ноги на ногу: — Нет, просто я… — Инга запинается, закусывает губу и глазами по всей комнате метает. — Просто мы ждём ребёнка через полгода, поэтому такой большой дом, — слышится хрипловатый, басистый голос со стороны дверей кухни, куда мигом оборачивается вздрогнувшая от неожиданности Оливия, застывая тупым взглядом на высоком, облачённом в чёрную футболку и такие же штаны Аврааме, который словно ожидал сегодня в своём доме увидеть Оливию, поэтому совершенно спокойно улыбается, пока сердце Оливии наяривает кульбиты. Она в шоке переводит взгляд на неловко улыбающуюся подругу, которая, заметив взгляд Оливии на себе, нервно скользнула к столешнице, громыхая тарелками и шурша пакетами. — Я даже не знаю, что сказать, — Шок медленно проходит, приходит осознание, и Оливия улыбается ярко, мигом оказывается рядом с Ингой, заключая подругу в бережные объятия, — я так рада за вас, ребята, — Оливия смеётся, забывает совершенно, что день у неё с самого утра не задался, теперь ей кажется, что это лучший день в её жизни. Оливия резко находит причину тому, почему Инга стала круглее, чем была раньше. Потому внутри подруги растёт её ребёнок. — Тебе правда идёт беременность, — Оливия отлипает от подруги и подмигивает Аврааму, облокотившемуся на дверной косяк, а Инга заливается густой краской, бурчит себе под нос, возвращается обратно к готовке и просит Авраама держать язык за зубами, на что сам Авраам смеётся и подходит к Оливии, беря за плечи. — Я рад тебя видеть, Оливия, с возвращением, — Авраам улыбается и разводит в стороны руки, в таком жесте приглашая Оливию в объятия. Та улыбается мягко, и тянется к старому другу, обхватывая крепкую шею, чувствуя тепло, которое так схоже с теплом, которое излучает Инга. — Но пожалуйста, — Оливия отпускает друга и смотрит в глаза, видя в них прямой укор и указание, — не делай таких глупостей больше, договорились? — Оливия смущённо кивает, и сама краснеет. А потом смеётся, потому что Авраам получает деревянной лопаткой по макушке и почёсывает ушибленное место, ошеломлённо смотря на разъярённую жену. — Перестань на неё давить, — недовольничает Инга и толкает мужа к столу, подталкивая к нему свежую газету, — просто сядь и читай свою газету, — брюнетка возвращается к столешнице, орудуя ножом и фруктами. — Все мы знаем, что Оливии было тяжелее всех. Но теперь-то она с нами, оставим прошлое в прошлом. Так прошёл весь день. В тихой, семейной обстановке Оливия наконец почувствовала себя отдохнувшей. Округлившаяся будущая мама вела себя очень интересно и смешно, порой вздыхала, плакала, говорила, как скучала и подъедала с тарелки Авраама, почему Оливия всё время смеялась и улыбалась. Авраам недовольно вздыхал, когда Инга торопилась что-то сделать в доме, даже собиралась пойти помочь приболевшему садовнику, из-за чего Авраам не выдержал и попросил работника пойти домой лечиться от греха подальше. Авраам стойко терпел свою беременную жену, выполнял все её прихоти, а потом нежно ругал её, гладил и пытался лишить сладкого, но из-за надутых губ, слов о том, что теперь он сам себе рожать будет — сладкое на стол возвращал. Оливия чувствовала, как за всем покоем, приятной атмосферой в душе его горит огонёк волнения. Потому что Иоанн. — Да, вот только, — Оливия запинается и с надеждой заглядывая в тёмные глаза и упираясь острыми локтями в поверхность стола, пережёвывая сладкий кусочек клубники, — могли бы вы не говорить Иоанну ничего обо мне? — Инга лишь сочувственно улыбается и крепче прижимается к плечу Авраама, а вот Авраам хмурится, думает долго, как-то слишком резко и неуверенно кивает. — Он сам о тебе всё, что захочет, узнает. И Оливия в этом не сомневается.