Берлин // Квартира Оливии.
Автор.
Song`s: Burn — Auram feat. Wrenn. Возвратиться домой и заметить под дверями своей квартиры большой букет роз– самое последнее, о чём Оливия могла бы вообще подумать и представить. Но тем не менее, это не отменяет того факта, что это именно под дверями её квартиры стоит пышный букет роз, покрытый ещё вдобавок какими-то блёстками. Стой этот букет чуть в стороне, она бы даже не посмотрела в его сторону, прошла мимо и завалилась бы спать на постель, но нет же, по закону подлости, этот огромный букет загромождает ей светлый путь к дверям уютного логова и, вероятнее всего, предназначен, к сожалению, тоже для неё. Оливия розы никогда не любила, а причину этому никогда найти не пыталась. На вопросы подруг, почему не любит, отвечала кратко и информативно: «потому что», девочки на это ничего не отвечали, но по искривлённым лица подруг было видно — они Оливию, как девушки, зависимые от букетно-конфетных периодов, не понимают. Сейчас мнение о розах не изменилось, и идей, куда сплавить букет, в голову не приходит. Рыжая зачем-то оглядывается, пытаясь найти хоть кого-то, кому можно отдать сие творение, но больше всего ей хочется найти того, кто принёс эту махину ей под двери, всучить их ему обратно со словами: «забирайте, вы забыли». — Ещё не хватало, чтобы вы осыпались у меня в квартире, — брезгливо бормочет себе под нос Оливия, присаживаясь на корточки возле букета, пальцами аккуратно роясь между бутонов, пытаясь найти хоть какую-то зацепку. Рыжая насупилась, снимая с глаз мешающие очки со стекляшками, вместо линз, не потому что всему букету расстроилась, а потом из всех цветов мира, тот, кто принёс сюда этот букет сюда, выбрал почему-то именно розы. Неужели флористы в магазинах не могут объяснить покупателям, что роза далеко не самый лучший цветок? — Они ещё и покрашенные! — Возмущается Оливия, когда приглядывается к очень неестественному алому цвету лепестков. Ещё будучи в малолетнем возрасте, Оливия безэмоционально реагировала на букеты роз от родственников на любой из праздников, за что получала выговор от матери. Мама утверждала, что радоваться нужно любому подарку, будь то даже цветок, который ты всей душой ненавидишь. Нужно уметь в таких случаях натянуть приветливую улыбку и сказать «спасибо», а не просто молча кивнуть и скривиться. И Оливия понимала, что в действительно мама права, нельзя вести себя так, словно каждый на планете знает, какой цветок тебе дарить можно, а какой нет, но перебороть себя так не смогла. Она с трудом научилась улыбаться букетам роз, хотя от мамы выслушивала, какую кислую мину она строила во время получения букета. Оливия уже и забыла за несколько лет, какого по ощущениям получать букеты. Маленькая записочка, которая может являться большой помощницей в расследовании Оливии, нашлась быстренько, будучи вставленной в один бутонов. Оливия действительно хотела вычитать что-то информативное, но записка лишь гласит: «До новой скорой с тобой, Оливия, встречи», путая девушку ещё сильнее. У Оливии только от нескольких слов уже мурашки по телу идут, не потому что приятно, а потому что записка до одури пугающая, маниакально-нежная, словно написанная рукой помешанного безумца, в котором трепещет убийственная нежность. Оливия чувствует себя небезопасно, находясь в плохо освещённом подъезде вечером совершенно одна. Из-за чего она нервно оглядывается, закусывая губу, а затем совсем небрежно берёт ставший ненавистным букет и тащит его к урне к квартире, желая, как можно скорее избавиться от причины своего беспокойства. Когда уже букет со всей злостью растрёпан, порубан секатором, стебли роз переломаны пополам, а лепестки бутонов давно в мусорном ведре, Оливия успокаивается и присаживается в кресло, кутаясь в любимый плед и крутя в руках пожмаканную записочку. Ничего вроде бы страшного не произошло: просто букет, просто записка на её имя, просто человек-аноним, ничего вроде бы не несёт беды, но вот только Оливия с этим не согласна, хотя, все согласятся с тем, что это ненормально, как минимум. В голове, как назло один образ, от которого внутри щемит, от которого в душе уже не страх, а злость ядовитая прогрессирует, хочется сжать пальцы на шее этого образа, криком донося, что розы — такой же ужасный цветок, как и его предательство, выкрикнуть, что цвет бутонов этого цветка такой же, как и того сердца, что он когда-то посмел разбить. И становится так неприятно, что от негодования Оливия забывает дышать, до боли сжимая подлокотники кресла чуть ли не до треска. Самое смешное в этом то, что Оливия первым делом думает на Иоанна. Первый образ его. Вспоминает о том, как он рьяно твердил о том, что не оставит между ними чёрную, пустую пропасть, что любыми способами будет о себе напоминать, а поэтому она молча делает выводы для самой себя, что это именно он притащил сюда этот цветочный веник. Иоанн, тот самый, который совсем недавно ворвался к ней на работу, довёл до истерики и пообещал о том, что вернёт Оливию к себе любыми способами, какого-то хрена решил анонимно прислать букет, словно он не знает, что в этом городе ей больше никто не может прислать цветы, кроме него. Ну если сегодняшний богатенький старик из салона не решил всё же поухаживать за ней. Оливию переполняют жгучая злость и мучительное отчаяние, потому что Иоанн никак не унимается, потому что думает только о себе, не понимает, как делает больно Оливии. А Оливии правда больно, почти смертельно. Видеть его, знать о том, что он где-то близко, что до него можно добраться за какие-то тридцать минут и смотреть, смотреть. Понимать всё это так больно, проще лишь возненавидеть, забыть и отпустить. Иоанн причиняет моральную боль, которая гораздо сильнее любой физической. Почему он думает, что имеет право делать себе лучше, но хуже Оливии? Почему он думает, что заслужил прощение после того, как позволил себе сказать, что любит её, а затем написать о какой-то там свадьбе, какой-то там жене, позорно слиться и даже не объясниться при встрече, неужели он считает, что Оливия не достойна хотя бы короткого предложения с объяснением своих действий пять лет назад? А теперь он снова говорить о вселенской любви? Это низко. Это подло. Это не так, как должно было быть. Оливия злится, обещает, что обязательно обвинит себя в своей вспыльчивости и совершенно не понимает, зачем делает следующее: она хватает свой телефон с тумбочки, заходит в диалог с Ингой, пальцами быстро перебирает по экрану, набирая сообщение, которое спасает только автоисправление, пока полна уверенности, приправленной злобой, она боится, чтобы её пыл не поутих и она всё-таки довела начатое до желанного конца. «Сбрось, пожалуйста, номер Каскалеса», — просьба Инге через смс, и пришедшее без всяких слов и вопросов в ответ: «Держи» с прикреплённым к ним контактом. Ещё один плюс Инги: какой бы странной, абсурдной, непонятной была твоя просьба — Инга её выполнит без вопросов. Рыжая нажимает на номер и, вместо того, чтобы передумать и сбросить трубку, она какого-то хрена набирается ещё больше злости от ожидания, и полная решимости сжимает телефон, прижимая к уху ещё сильнее. Она тушуется и не знает, какого чёрта вообще позвонила, только тогда, когда гудки спустя несколько секунд прерываются, а на той стороне связи слышится хриплое, уставшее с нотками безразличия, едкое: «Я Вас внимательно слушаю». И Иоанн врёт, что внимательно, понятно же любому, что Каскалесу вообще не вкатил этот звонок поздним вечером, что он вообще-то мог не ответить, но Оливия набирает в грудь побольше воздуха, собираясь на одном дыхании высказать всё, что думает, а ещё для того, чтобы наконец-то начать дышать, потому что голос у Иоанна подобно афродизиаку. — Почему ты не можешь просто про меня забыть? — Запал «высказать всё возмущение на одном дыхании» пропал, как только голос Оливии на первом же предложении предательски дрогнул, выдавая истощающее отчаяние и истраченную надежду, но Оливия показывать слабину не собирается, не перед Иоанном точно. — Зачем ты появляешься в моей жизни, когда сам же решил из неё уйти? Какого чёрта ты приходишь ко мне на работу и своими словами делаешь не лучше, а хуже? — Оливия повышает тон, возмущённо жестикулируя, словно Каскалес на той стороне может это увидеть. Но Иоанн не видит, он лишь слушает ту говорящую вместо Оливии боль и поражается тому, что в очередной раз не заметил, как сделал Оливии больно. Иоанн своему эгоизму поражается. — Неужели тебе всё равно на то, что я испытываю в эти моменты, а, Иоанн? — Оливия не даёт Иоанну ответить, слышит на той стороне лишь странные постукивания и дальше гнёт своё, воодушевлённая каким-то порывом. — Зачем ты присылаешь эти чёртовы розы с идиотской запиской, ещё и не подписываешь? Ты серьёзно думаешь, я не пойму, что эти цветы прислал именно ты? Представляешь, в этом городе больше некому слать мне цветы! — Оливия негодует, а её негодование только растёт, но как только она улавливает звуки быстрого передвижения, заметно начинает паниковать. — Во-первых, Оливия, — строгий голос больше не действует афродизиаком, он действует хлёсткой отрезвляющей пощёчиной, — я не забуду тебя, слышишь? — Оливия судорожно хватается за ручки кресла, пытается вернуть себя в нормальное состояние, пытается заставить глаза не слезиться и пытается заставить себя не испытывать боль от такого родного-неродного голоса, в котором яда, перемешанного с лживой любовью больше, чем воды на нашей планете. — Я нашёл тебя после пяти лет поисков, пойми и ты меня, — Иоанн горько усмехается, — я сам виновен в том, что тебя потерял, ты права, но я хочу всё изменить, — в голосе Иоанна «извини, что так с тобой поступил», у Оливии ответ на это один: «я так устала, позволь мне дышать с тобой или же без». Оливия уже и про букет забывает, концентрируются на одном единственном голосе, словно пытается уцепиться, а в голосе этом нет спасения, там одни ловушки, вечные жертвы, в этом голосе ты не ищешь ничего хорошего, этот голос отравлен, и если лучше прислушаться, то яд там смешивается с предательством. Оливия запрокидывает голову, зарываясь одной рукой в волосы, сжимая их у корней, чтобы хоть немного прийти в чувства. В сотый раз она в голове прокручивает: «какого чёрта ты вообще ему позвонила?», устало прикрывает глаза, в которых неприятно щиплет от незваных слёз, и просто молчит, не в силах что-либо сказать. Она больна «раком Иоанна» — это когда ты невероятно любишь, и это чувства делишь напополам с ненавистью, лечению не подвергается, профилактика болезненнее, чем сам рак. — А во-вторых, — спустя недолгое молчание на той стороне слышится более напряжённый голос Каскалеса, который кажется куда-то быстро направляется, — я не знаю, что ты там за цветы нашла у себя под дверью квартиры, но это точно не мои, я не прислал бы тебе розы, — усмехаясь, говорит Каскалес, подтверждая ещё раз тот факт, что об Оливии он знает всё, абсолютно. Оливия выпрямляется в кресле, снова зачем-то нервно оглядываясь в собственной квартире, вспоминая, закрыла ли квартиру на ключ. Кажется, да, но девушка решает перепроверить и, слушая, как Иоанн куда-то идёт, сама направляется к двери и дёргает ручку закрытой, к спокойствию, двери. Будоражащее ощущение слежки, которое появилось у неё ещё в коридоре, усилилось после того, как единственный подозреваемый вообще ничего не знает о каком-то там якобы им доставленном букете, и теперь бесстрашие Оливии неумолимо сходит на ноль, оставляя за собой лишь один вопрос: «да кто прислал этот чёртов букет». — Чёрт, только этого мне не хватало, — плаксиво шепчет Оливия, для чего-то включая свет в коридоре, чем априори за всё проживание в этой квартире ни разу не пользовалась. — Ладно, — Оливия обречённо выдыхает и трёт воспалённые глаза, сжимая уголки и переводя дыхание, — прости, что потревожила… Оливия только сейчас понимает, что позвонила она Иоанну не потому что из-за букета так разозлилась. А позвонила потому что до боли услышать голос хотела: родной, бархатный, просевший от большого количества сигарет на одни сутки. Некогда мелодичный голос стал грубым, чёрствым, местами проседающим и сходящим на подобие кашля, но не потерял своей силы, своей властности, своей строгости, что заключается в одном только «Оливия» и «я не закончил». Оливии в такие моменты точкой на фоне него хочется стать. — Я не закончил, — через строгий голос отчётливо слышится хлопок двери, видимо автомобиля, а затем рычание мотора. «Куда он, чёрт возьми вообще направляется» — думает Оливия, но чувствуя неприятный укол ревности и обиды, отдёргивает себя, не позволяя прежним чувствам взять верх. «Плевать, пусть едет, куда хочет». — Я еду к тебе, выбрось этот букет, но записку оставь, она может помочь, — быстро говорит Иоанн, не позволяя Оливии даже осознать и переварить информацию, а когда до девушки доходит смысл сказанного, то слышится хриплое: — Отключаюсь. Пусть Иоанн и отключился, не дав Оливии даже толком ничего сообразить, но Оливия так и осталась сидеть на месте с открытым ртом, не зная, что вообще сказать на решительное иоанновское «я еду», прижимая трубку телефона к своему уху ещё плотнее, чем раньше, она шептала что-то вроде «не приезжай», в душе крича «пожалуйста, скорее», хватая большие порции воздуха. И винит она себя не за то, что так тянется к Иоанну, пусть и пытается отрицать этот факт, а лишь за то, что каждый раз не может Иоанну ничего сказать в возражение, показать, что тоже из стали, пусть несколько раз и переплавленной, но не теряющей своей прочности, но позорно теряется, как только слышит родной голос. Оливия каждый раз обещает себе отпустить, но каждый раз прёт настойчиво против само себя. И настолько обидно не по своей воли поддаваться манящему голосу Иоанну, но противостоять — себе в моральное увечье. Сдаваться Иоанну, чувствуя боль — единственное звено, которое хоть как-то связывает её с остатками прошлого Иоанна. Иоанну, который был пять лет назад, она также бескомпромиссно сдавалась. Оливия с удовольствием бы сказала ему парочку ласковых, обвинила во всех смертных грехах, но кто, как ни она знает, Иоанн — единственный, кто действительно может помочь в поисках приславшего букет безумца, и совершенно не важно, что рядом с Иоанном находится невыносимо больно, смерти подобно и до скрипящих зубов мучительно, раздирая старые раны.Спустя два часа.
Берлин.
— Букет уже доставлен нашими людьми, — раздаётся мягкий женский голос среди тишины, повиснувшей в просторном прохладном кабинете, свет в который поступает от одной-единственной настольной лампы. Хозяйка бархатистого голоса, который ниже, чем другие женские голоса не решилась говорить слишком громко, чуть ли не шепча слова, — но я не понимаю, зачем ты отослал букет Оливии? Она ведь не является угрозой, в чём причина, Александр? — Несмотря на то, что обращение неформальное, да и люди друг другу по факту очень даже близкие, но голос девушки всё равно нерешительный, даже дрогнувший на каком-то моменте из-за страха быть наказанной за излишнее любопытство. И пусть страшно, пусть Александр не отличается душевной добротой, его агрессия так же спонтанна, как и природные стихии, но знать важнее, чем не знать из-за страха. Александр молчит примерно минуту, заставляя девушку у входа нервно закусывать губу, пугливо кидая взгляды на высокую спинку кресла, в котором Александр лениво крутится из стороны в сторону, уперев локти в подлокотники и сцепив пальцы в замок. — Она наша самая главная угроза, Карисма, — Александр сидит к Карисме спиной, разглядывая что-то в панораме ночного Берлина, даже не думая о том, чтобы посмотреть на гостью, которую при людях называет «светом очей» и «главное поддержкой». Александр лжец, Карисма тоже. Брюнетка топчется на месте, раздражая слух Александр цоканьем тонких шпилек, но ничего ей не говорит, видит прекрасно в отражении окна, как рядом с ним она по привычному нервничает и больно заламывает собственные пальцы от волнения. Он не знает, что это всё происходит по причине того, что она переживает в те моменты, когда не видит выражение лица Алекса, не знает, раздражён ли он её вопросами или спокоен. Александр думает, что Карисма провинилась, поэтому сейчас так нервничает. Он поворачивается к ней, не расцепляя рук, и сталью впивается взглядом в её сузившиеся от ещё большего волнения зрачки, невольно усмехаясь животным инстинктам дёрнувшейся в сторону выхода Карисмы. Он этим инстинктам не удивляетесь, потому что часто встречается, в Карисме эти инстинкты до умопомрачения любит и за них же уважает, ставит Авербах выше остальных девушек своего окружения. Пусть он знает, что Карисма видит в нём потенциального врага, обладающего большей силой, но ему нравится, как он собственноручно ломает Карисму, показывает, что она не дотягивает до уровня его врага, но ему не нравится лишь то, что она не ластится к нему, как любят делать хорошие девочки из борделя. Нет, он не сравнивает прекраснейший нежный цветок Карисму с теми опавшими бутонами из борделя, но и хорошей девочкой он её не решится назвать, слишком большая ответственность. Если кто-то попросит, он может свободно назвать бестию дьяволом во плоти, самой лживой и продажной девушкой, которую он когда-либо знал, но в тоже время та гордость и высокомерие, что буянят в Карисме, складывая весь фундамент её характера, не позволяют сказать, что Карисма — не самая прекрасная женщина на земле. Она самая. Но и в тоже время, приносит огромное садистское наслаждение — наблюдать за тем, как гордый человек при одном твоём взгляде рассыпается крупицами по полу из-за томящего ожидания твоих действий и как отчаянно пытается скрыть свою нервозность. Александр усмехается, ловя вопросительный взгляд Карисмы. Он мягко хлопает себе по крепкому бедру в светлых штанах. — Иди ко мне. В голосе светловолосого напускная нежность, но только Карисма знает, что за всей этой нежностью таится звериная жажда мести, животный инстинкт самосохранения, и не уважай Александр Карисму так сильно, не будь она такой спокойной и покладистой с ним, он без раздумий бы закопал её в сырую землю за все те оплошности, которые она смела допускать. Карисма совершенно случайно улавливает опасные нотки в строгом голосе Кашне, ощущая чесотку где-то на уровне груди от волнения. Карисма неуверенно мнётся и поджимает подкрашенные губы, делая слишком неуверенный шажок, страшась подходить к Алексу ближе, чем на километр, Александр это замечает и более настойчиво хлопает по своему бедру, услужливо приглашая к себе на колени, каждый раз заявляя, что Карисма в его руках — творение художника с явной шизофренией. — Ну же, Карисма, пожалуйста, — мужчина мягко улыбается, скорее скалится, и откидывает на кресле, широко расставляя бёдра, — мне было бы гораздо приятнее с тобой разговаривать, будь ты в моих руках. Карисма всё же проходит через весь кабинет, чувствуя, как с каждым сделанным шагом к Алексу сердце заходится в бешеном ритме и ладошки неприятно потеют. Если только Александр узнает, с кем на ужин она ездила, то можно свободно готовить палату в больнице, желательно место в морге. И непонятно, мурашки по спине идут от страха вселенских масштабов перед Алексом или же от приятных воспоминаний с Тиллем. Карисма на трясущихся ногах опускается на правое бедро Александра, неловко разворачиваясь к нему боком. Александр плавно скользит рукой по хрупкому позвоночнику, а у Карисму ощущение, что он параллельно с этим грязью и глиной её пачкает. Ощущение грязноты от прикосновений у Карисмы впервые, и оно такое мерзкое, липучее, от него невозможно избавиться, нереально смыть, не содрать мочалками, не снять кожу, эта грязь всё равно останется на тебе. Эта грязь называется — следы чужих прикосновений, и для Карисмы это настолько новое чувство, что она ощутимо дёргается под плавным движением горячей руки, чувствуя, как резко Александр убрал её, удивлённо прожигая профиль Карисмы. — Что не так? — Напряжённо спрашивает Александр, кладя руку теперь не на спину, а на покрытое тканью брюк бедро Карисмы, брюнетка в ответ как можно уверенней отрицательно машет головой, прожигая безучастным взглядом точку впереди себя, не ощущая, как рука Александр сильнее сжалась на бедре. — Ты ничего не хочешь мне рассказать, моя дорогая? — Мужчина словно начал замечать что-то неладное в поведение Карисмы и не скрывает этого в своём взгляде. Брюнетка, запаниковав, отрицательно махнула головой, делая вид полной грусти и непонимания, как обычно делала рядом с Алексом, пытаясь что-то скрыть. И сейчас сделает. — Ты просто не рассказал мне, для чего отправлять этот букет… — обижено надула губы Карисма, складывая изящные руки на груди, строя из себя непривычную Алексу дурочку, такую наивную и истеричную, какую бы он никогда даже после года тщательного изучения в Карисме опознать не смог, — ты в очередной раз ухаживаешь за каким-то девицами, — Карисме от самой себя мерзко, — я, как понимаю, уже не женщина, — Карисма переводит дыхание, когда спустя секунды слышит бархатистый тихий смех мужчины, подозрения которого, кажется, совсем сошли на него, после открытия в Карисме маленькой обидчивой девочки. Он действительно в шоке от устроенной всегда холодной Карисмой театральной постановки обиды и разочарования, но ему так нравится эта сценка, что он с удовольствием подыгрывает и впервые принимает правила игры брюнетки, отмечая, что слегка взбаламученная эмоциональная Карисма ему нравится куда больше, чем холодная и строгая. — Хорошо, — он мягко целует плечо девушки, тихо посмеиваясь и поглаживая поцелованное местечко грубыми губами, — я пришлю тебе завтра букет цветов, ты не против? — Карисма часто-часто кивает, впервые за несколько лет очаровывая своего скупого на нежности и милости собеседники. Не винить Александра в том, что именно из-за него она стала чёрствым представителем слабого и нежного пола нельзя не, его воздействие в этом оставила самый большой отпечаток, и теперь Александр сам не понимает, как за столько лет знакомства с прекрасной Карисмой он впервые встретился с её женским «я». «Что угодно делай, только бы ты ничего не заподозрил», мысленно молится Карисма. Александр мягко улыбается, из-за чего в уголках губ виднеются не сильные морщинки, и гладит мягкие, накрученные в локоны сегодня волосы, раскладывая локоны зачем-то по гибкой спине. — А что насчёт Оливии, не переживай, она получит своё наказание последней. Сначала мне нужно разобраться с моим любимым братом, который совсем голову из-за этой рыжей потерял. А затем Александр на протяжении примерно получаса рассказывает молчавшей Карисме, вздрагивающей на знакомых именах, как медленно убьёт всех друзей Каскалеса, и когда он перечислял имена, то наивно, забывшись в собственных садистских планах не замечает, как на имени «Тилль» брюнетка в его руках непроизвольно мелко дёрнулась, но сжала губы и ничего не ответила, чувствуя, как комок страха разрастается. Карисма прячет лицо в пахнущей одеколоном шее Александра, чувствуя неприятные поглаживания на спине его руки, и если сам мужчина думает, что Карисма сделала это из чистой нежности, то он глупец: она сделала это, потому что почувствовала, как в глазах начало неприятно щипать. Сейчас ей стало только больнее. Стало страшнее. Желание бросить всё к чертям усилилось. Наверное, потому что, враг того, на кого она работает, за один вечер смог стать ей настолько близким и необходимым? Song: now that you’re gone (prod. HXRXKILLER) — shyboy. Иоанн сразу же после звонка срывается с офисного кожаного кресла, мельком заглядывая в папку с именем «Оливия Шекли (Боско)», которую он несколько раз сегодня усердно читал, заучивая чуть ли не наизусть некоторые пункты. И, заправляя выправившуюся чёрную футболку в зауженные чёрные брюки в вертикальную тонкую полоску, попутно запоминает несложный адрес её места проживания. По пути к лифту он, скорее для галочки, написал жене, что будет поздно, что та может ложиться спать без него, сразу же получив в ответ грустный, чуть ли не плачущий смайлик. Иоанн ничего в ответ не пишет, хотя знает, что Кира ждёт, блокирует телефон, а будучи, спустившись на лифте на парковку, в макларене и вовсе забрасывает аппарат куда подальше, кажется, на заднее сиденье, лишь бы никто не отвлёк, не позвал, не сказал, что ему нужно где-то срочно присутствовать, не сорвал такую приятную, трепетом в сердце отзывающуюся встречу. Каскалес не обращает внимание на то, что к нему уже торопится личная охрана, заводит мурчащий мотор любимого, чёрного макларена, и с дрифтом вылетает с подземной парковки своего офиса, уже через несколько минут на всей скорости летя по ночной трассе, обгоняя другие машины, гоня на всей скорости против правил, ловя на себе недовольные, а затем меняющиеся на пугливые взгляды водителей, усмехается и закуривает свои любимые «Treasurer» в чёрно-золотом стиле. Сигареты дорогие, вторые по своей дороговизне в мире, но купленное в ларьках на бегу он не курит, дымом бархатистым вручную сделанных сигарет упивается, душится и о вреде курения забывает, как только первую тягу делает — курение именно «Treasurer» в жизни Иоанна можно назвать неотъемлемой частью жизнедеятельности, константой, то есть никогда неизменной привычной. Макларен плавно и грациозно лавирует среди других машин, а его хозяин на языке смакует предстоящую встречу с самой нужной, смешивает этот вкус со вкусом дорогих сигарет и пальцами свободной правой руки впивается в дорогой руль. Иоанна всего дёргает от долгожданной встречи с рыжей бестией, которой хочется переломать ноги, но зацеловать руки, свернуть шею, но следом погладить мягкие волосы. Иоанн отвлекается от дороги, может себе это позволить, не раз так уже делал, потому что он чувствует во рту сладость и в голове приятную вибрацию — «Оливия ему позвонила первая» — факт, «дала повод для того, что он увидел её» — желание Иоанна. Поэтому уже через несколько минут езды он заметно сбавляет скорость и мягко въезжает на предположительную территорию, где размещена квартира Оливии. Паркуется от беззвучно прямо возле нужного подъезда, и хоть он делает это как можно тише, чтобы не потревожить других жителей, всё равно видит, как в окнах квартир замелькали заинтересованные и недовольные ночным гостем лица пожилых женщин и молодых вжавшихся с открытым ртом слащавых девчушек, которые сначала пускали слюни на его макларен, а затем на самого хозяина. Иоанн усмехается, ставит макларен на сигнализацию и торопится в подъезд. Он торопится, быстро поднимается на лифте и долго стучит в нужную дверь, начинает уже нервничать, собирается идти за телефоном, вызывать своих людей или хотя бы позвонить Оливии, чтобы убедиться в правильности адреса, но слышится щелчок. И Иоанн видит, как в маленькой щёлочке приоткрытой двери виднеется сначала знакомый глаз, а затем и полностью высунутая конопатая мордашка, видит испуганную громкими стуками Оливию, которая хмурится и неуверенно закусывает губу будто хочет что-то сказать, натягивая чуть ли не до колен мужскую длинную футболку, и темноволосый чуть ли не воет, потому что кожа красивых длинных ног скрыта спортивными штанами, которые плотно облегают стройные ноги. У взволнованного, задетого за живое Иоанна сердце кульбиты наворачивает, точно так же, как и у Оливии, которая выглядит такой напуганной, трогательно растрёпанной с рыжими и тусклыми в таком свете волосами, морщит смешно веснушчатый носик и чуть недовольно смотрит на Иоанна, у которого желание обнять, приласкать, пожалеть, накормить истощённую девчушку с ручками-палочками, откормить до пухлых щёк и тискать постоянно, чтобы показывать таким образом, как любит, как бережёт. Иоанна коробит всего, от тёплого домашнего уюта, от тепла, который пахнет квартирой Оливии, чаем и освежителем воздуха. Возвращаться в эту, вероятнее всего, маленькую квартирку каждый день ему хочется сильнее, чем возвращаться в свой огромный особняк за городом, где пол пусть и прогревается, но нужного тепла никак не даёт. От Оливии пахнет не как раньше, не клубникой и йогуртом, а кокосом и сладкой карамелью. Этот запах глубокий, до безумия сладкий и душистый, хочется ощутить плод с таким запахом в руках, впиться зубами, чтобы больше, чтобы распробовать лучше и чувствовать осевшее на языке послевкусие. Но это только запах, он проникает в лёгкие, разъедает там никотиновый смол и вместо него прилипает к мягким стенкам, Иоанн в блаженстве прикрывает глаза на несколько секунд, чувствуя неведанное уже давно спокойствие. — Иоанн? — Тихонько и нерешительно, вырывая Иоанна из блаженства и умиротворённого состояния, шепчет Оливия и даже протягивает руку к Иоанну, чтобы чуть-чуть растормошить зависшего в дверях Каскалеса, поведение которого безумно подозрительное. Иоанн резко дёргается, широко открывает глаза и смотрит на отпрыгнувшую от резкого действия Оливию, которая хватается за сердце, — здравствуй и тебе, — теперь уже усмехается девушка и отходит от дверей, приглашая Иоанна зайти. Он недолгое время всё ещё любуется, чувствует зарождение тепла, а потом, встряхивая головой наваждение, входит в тёплое помещение с белыми обоями, прикрывая за собой дверь. В квартире запах чая усиливается, а ещё сильно пахнет чёртовой карамелью, в которой Иоанн после того, как покинет квартиру Оливии, обязательно будет нуждаться. Тогда он купит себе карамельные духи, мыло со вкусом карамели, купит карамельные конфеты, а ещё купит кондиционер для белья тоже карамельный. Только бы карамель, как можно больше и как можно чаще. Карамель достанет всех, Кира обязательно попытается купить что-то с другим запахом, но Иоанн не позволит, всё в доме будет пахнуть так, как пахнет вокруг Оливии и как пахнет сама Оливия. Иоанн стремительно стягивает классические туфли, заменяя их на мягкие большие тапочки, поданные Оливией, которая его не ждёт, а торопится, шаркая своими тапочками по полу, на кухню, где начинает греметь посудой. Иоанн идёт медленно: рассматривает статуэтки, картинки на стенах, мебель и даже попадает на некоторые фотографии Оливии из Австрии в красивых рамках. Он невольно засматривается на улыбающуюся рыжую в чёрном спортивном комбинезоне на каких-то спортивных соревнованиях с широкой улыбкой и высоко поднятым кубком в руках, а тут она сидит за ноутбуком и что-то увлечённо рассказывает беловолосой девчонке, бесстыдно держа в пальцах сигарету, а позади толпится ещё множество людей. Он с тоской смотрит на пять лет жизни Оливии, где он вычеркнут, видит улыбку на всех фотографиях, с учебниками в руках на ступеньках университета всем курсом, в темноте ночи с поднятой бутылкой какой-то дешёвой выпивки, окружённая парнями и девушками Оливия продолжает светится, а светится, потому что изнутри горит чёрным пламенем пережитой боли. Он видит горящие глаза с надеждой на будущее, видит, как Оливия медленно, день за днём, неделя за неделей восстанавливалась, собирала себя по кусочкам целых пять лет, а сейчас глядя через открытую дверь кухни на тонкую, ссутуленную чуть спину Оливии он видит, как каждый кусочек снова отпадает. Разбитую вазу без трещин не склеить. Он снова смотрит на фотографии, где его быть не должно. В жизни Оливии ему не было места на протяжении пяти лет, но есть ли оно сейчас? Иоанн сильный, имеющий власть над много индустриями общественной жизни, но почему он крошится, когда понимает, что, заглянув в глаза Оливии, увидит там лишь когда-то перегоревшее к нему необходимое «люблю». — Иоанн, тебе сделать чай или кофе? — Из раздумий Иоанна вырывает негромкий оклик, он отрывает взгляд от фотографий, вопросительно глядя на повернувшуюся к нему Оливию, возящуюся возле столешницы. Он скользит взглядом по острым скулам, по слегка опухшим глазам и по тонким татуированным ручкам, испытывая неожиданный приток желания по-отцовски поругать и позаботиться. А Оливия всё смотрит и смотрит, словно не понимает, как своим взглядом Иоанна пополам ломит. — Мне кофе, — он бросает последний взгляд на фотографии, ступая в светлую кухню, откуда слышится возня Оливии, где пахнет сигаретами, кофе и печеньем с конфетками. Иоанн присаживается за белый круглый стол, вспоминая рекламу какого-то соуса: «за круглым столом вся семья собралась», сам же был спонсором этой чёртовой программы, а теперь ловит триггеры. Он наблюдает несколько минут за тем, как Оливия на носочках тянется к настенному гарнитуру, достаёт что-то, а затем своими маленькими пальчиками скользит по всяким баночкам, хватая одну из них, где большими буквами снова расписное «карамель». Иоанн с трудом топит в себе желание подойти, обнять, уткнуться в мягкую шею и помочь с кофе, он сжимает лишь челюсти и пытается с собой справиться. Выход из положения Иоанн находит не сразу. — Закурить можно? — Темноволосый уже как бы и пачку достал из кармана, выложил на стол вместе с зажигалкой, но спросил чисто для приличия. — Конечно, ты только пепельницу возьми с подоконника, — Иоанн крутит головой в поисках подоконника и находит позади себя, ставит пепельницу перед собой и подкуривает, выпуская из лёгких густую пелену дыма. Оливия как раз заканчивает с готовкой горячих напитков и оглядывается, но видимо то, что ищет, не находит. — Видимо оставила в гостиной, — задумчиво бормочет Оливия и зажёвывает и без того покусанную губу. — Ты пока пей, а я сейчас записку тебе принесу, — Оливия ставит кружки с кофе на стол, а сама быстро удаляется, перебирая маленькими, трогательными стопами в носочках с вишенками, которые по размерам больше напоминают детские. Только сейчас он вспоминает, приехал он ведь не для того, чтобы кофе распивать или сигареты раскуривать в квартире Оливии, и как бы ему не хотелось просто посидеть с ней рядом и помолчать, но он приехал по причине того, что какой-то непонятный осёл решил выпендриться анонимным букетом. Оливия появляется быстро, почти бежит, держа в ручке маленькую карточку, которую выглядит такой потрёпанной из-за того, что Оливия её слишком крепко сжимает и мнёт. — Вот, держи, — она присаживается за стол с левой стороны от Иоанна, подминая под себя ноги, и передаёт ему небольшую цветную картонку, клюя носом в свою кружку кофе. Иоанн незаметно мягко улыбается, наблюдая, как Оливия пытается губами, сложенными в трубочку, отпить немного сладкого кофе, но обжигается и хватается за губы, трогая обожжённое место на губах. Оливия на него смотрит, вскидывая удивлённо брови, из-за чего Иоанну приходится вернуться к записке. Он долго рассматривает записку, прочитывая букву за буквой, находя в этом всём что-то небывало знакомое, словно он сам сталкивался с этим, но не придя к толковому ответу, не сумев оправдать надежды Оливии, которая нервно мяла пальчики всё время, пока Иоанна занимался изучением записки, он попросил разрешение забрать записочку для экспертизы и точного исследования, девушка тотчас же согласилась. — Мне теперь нигде спокойно не жить, так ведь? — Делая небольшой глоток из кружки хрипит Оливия, пустым взглядом уставившись в одной точке на поверхности стола. — В Австрии меня преследовал какой-то парень, я-то и бежала из Австрии только потому что того парня испугалась, а теперь какой-то псих присылает букет с пугающей запиской, — Оливия замолкает, словно собирается мыслями, — в Германии, оказывается, не лучше, — рыжая усмехается, упирается локтями в поверхность стола и устало потирает припухшие веки. — Я могу обеспечить тебе любую защиту, то, что за тобой следили и тут прислали букет, не просто совпадение, я думаю, что за всем этим стоит один человек, — Ответ в голову парня приходит незамедлительно, и он поддается вперёд, привлекая внимание Оливии, — ты должна знать, что чёртов Александр стал только сильнее, у него достаточно крупная компания, которая всеми силами пытается уничтожить меня и моих близких, — Оливия ошарашенно смотрит на Иоанна, мол «а я тут каким боком?», складывая руки на груди, — ты не поняла? У меня есть один человек, которого я могу подозревать — Александр. Если он узнал о том, что ты вернулась в Австрию, то понятно, кто прислал букет. — Но за мной следили в Австрии, ты сам сказал, что этот человек связан и с присланным букетом тоже, но следил за мной точно не Алекс, — не понимает Оливия и уже на грани подступающей истерики негодования, вскидывая руками, подрывается с места, чтобы взять с подоконника сигареты. — Я не знаю, Оливия, я не могу тебе пока что ничего сказать, просто успокойся, хорошо? — Иоанн нежно смотрит на то, как девушка отворачивается ко второму окну, чуть дальше от того, что позади него и судорожно тянет сигарету, -Тебе просто нужно быть осторожней, Александр — большая угроза даже для меня, ему не составит труда добраться до тебя, — Иоанн поднимается и становится позади Оливии, втягивает воздух, где мешается запах карамели и сигарет, слегка задыхается. — Но почему ты думаешь, что именно он? — тихо. — А кто это может быть ещё, кроме него? — также тихо, почти шёпотом. Он уже собирается коснуться тонкого плеча, как слышит: — Я только лишь прошу вас самих играть в эти смертельные игры, — мужчина замирает с протянутой рукой, вслушиваясь в ломающийся хрип Оливии, который с каждым словом набирается тонной мольбы, что мешается с простым человеческим желанием, — а меня оставьте наконец в покое. Я не ненавижу Вас, самое ужасное это то, что я наоборот скучаю по людям из своего прошлого, но последние месяцы жизни Оливии Боско, они — Оливия задыхается, пытается справиться с собственными чувствами, но как всегда сдаётся и чувствует влагу на щеке, чувствуя вибрации по спине от протянутой руки Иоанна, — они настолько болезненные, что я лучше через боль всё отпущу, чем приму и снова буду сломанной, — Иоанн поджимает губы, понимает, что в основном Оливия просит только его одного. Просит исчезнуть, навсегда покинуть пределы её существования и перестать наконец пытаться что-то улучшить, это бесполезно, он и сам знает, но по-другому не может. — Я желаю немного, чтобы мне всего лишь дали спокойно жить. Иоанн обещает, что ей ничего не сделают, что он даст, если нужно охрану, обеспечит безопасность, но Оливия отказывается, улыбается, тушит сигарету, поворачивается к нему лицом и мягко улыбается, словно сама пытается спасти его от чего-то. А когда Оливия отворачивается, идёт к столу и хочет было убрать кружки, Иоанн идёт вслед с ней, преодолевая расстояние между и осторожно беря за плечи, прижимая спиной к своей груди. Оливия чувствует тепло, млеет в тёплых сильных руках, чувствуя стальную защиту, сжимает крепко кружки, чтобы на руках Иоанна позорно на расплыться и просит не совершать снова ошибок, но Иоанн сейчас это ошибкой назвать не посмеет ни ей, ни себе. — Оливия, что теперь с нами? — Иоанн утыкается носом в затылок Оливии, носом трётся о шелковистые волосы, слыша, как кружки снова приземлились на стол, а Оливия в его руках заворочалась, поворачиваясь прямо в кольце его рук к нему лицом, на котором огромное «ничего». — Ты ведь сам своими руками всё разрушил, — Иоанну больно, потому что Оливия правдой наотмашь бьёт, не жалеет совсем, — своими руками ты написал письмо, где открыто сказал, что уехал, открыто сказал, что женишься, я не знаю, почему ты так сделал, да и знать не хочу, спасибо мне хватило и того, — Иоанн руки крепче сжимает на спине Оливии, словно боится, что она уйдёт, а он не поймает больше, не сумеет. — Мне хватило тех пяти лет всё принять, как должное, — Оливия нагло врёт, в его руках почти дрожит, а Иоанн верит, — Я собой горжусь, я справилась, а ты справился, Иоанн? Он понимает, что он не справился ни черта, понимает, что Оливия в своей правде права. Он не может сейчас что-то требовать от неё, не имеет право просить прощение, и, не найдя стоящего оправдания себе, утыкается носом в шею, ощущает, как Оливия вздрагивает в его руках. Иоанн скользит носом по мягкой коже, цепляет по случайности губками, тянет воздух возле бьющейся жилки и срывает крышу своему уже вопящему зверю, когда она откидывает непослушную голову, подставляясь под сладкое дыхание Иоанна, позволяет укрыть её полностью своей аурой, дать нежность, которой была лишена в течение пяти лет, позволяет Иоанна минутно увлечься бывшей любовью, а себе позволяет расслабиться в руках того, кого ещё безумно любит. Но Оливию ошпаривает, когда рука Иоанна перемещается её на шею, а кожу обжигает золото кольца, золото обручального кольца. Оливию тошнит ужасно, ей плохо, она хочет смыть прикосновения Иоанна, потому что он этими руками Киру трогает, жену свою законную. Это с ней он каждое утро завтракает, к ней каждую ночь возвращается, её называет «супругой», её представил своему отцу. Оливия здесь явно лишняя. — Ты, наверное, меня попутал с кем-то? — Делая явный акцент на «кем-то», подразумевая Киру, Оливия усмехается и ладонями резко упирается в грудь нависшего над ней Иоанна. Иоанна мутит, он не сразу понимает, что Оливия имеет ввиду, у него перед глазами давно уже пелена: он до источника жизни добрался и упивался поцелуями. Темноволосый с трудом отрывается от Оливии, когда та настойчиво его отталкивает. — Не надо своей жене изменять, ладно? — Оливия говорит сурово, словно даёт наставление, а Иоанна климать начинает, ему позиция Оливии понятна, он даже гордится в какой-то степени, но терпения всё меньше. — Прекрати поступить, как последний мудак. Оливия понимает: своими словами терпение Каскалеса испытывает, но ноющая внутри задетая гордость, приправленная гнусной ревностью, что разъедает, заставляют её себя так вести. Но она ведь права: её вина лишь в том, что она каждый раз сдаётся Иоанну, его вина гораздо больше. Её поведение больше похоже на инстинкт самозащиты, и Оливия, подобно львице, пытается себя отстоять. — Оливия, ты действуешь на нервы, — Иоанн рычит, пытается поймать Оливию за руку, но та ловко выскальзывает из хватки, снова хватает кружки, несясь к посудомоечной машинке и водружая туда посуду. — Ты доведёшь меня когда-нибудь, — но Оливия на угрозу усмехается, наблюдая, как из спокойно, помогающего ей мужчины, Иоанн вмиг меняет настроение, становясь бомбой замедленно действия. Иоанн скалится, потому что спит в постели с другой, не той, которая нужна, но Оливии доказать этого он никак не сможет. Лимит доверия к нему исчерпан, и Каскалес сам в этом виноват. — Ты всё равно будешь моя, даже если в коленях ползать будешь, как простая любовница, ты будешь самой лучшей, я тебя никуда не опущу, — он агрессивно впечатывается в девушку, шепчет ей на ухо, тазобедренные косточки Оливии больно впечатывается в края столешницы, в глазах от боли чуть темнеет. Оливия уверяет его, что никогда не станет его любовницей. Он почему-то верит. Он сказал на эмоциях, понял, что перегнул, понял, что нагло соврал, Оливия никогда любовницей не будет, только если женой, но желание сделать больнее, поставить на место буквально вырвали эти слова из него. Для Оливии же его слова — правда, слишком колючая, из-за которой она невероятно злится, чувствуя, в какое позорное положение посмел поставить её Иоанн. Оливия не поддаётся, наоборот, задетая его словами она бьётся толкается, пытается вырваться. Оливии больно, что-то колит рядом с Иоанном, такое приятное, сладкое, но разрывающее, приносящее одновременно боль. Когда Оливия из рук его вырваться пытается, он рычит, её поворачивает к себе лицом и грубо за шею большой ладонью хватает, в себя вжимает, второй рукой за талию обхватывает и, подобно зверю впиваясь в кожу укусом, слыша отчаянный вопль и плач сверху, оставляет кровавый след, свою метку, которая заживёт, но след от себя оставит однозначно. Иоанн слышит хныканье сверху, чувствует, как Оливия сильно дрожит под ним и мягко целует вокруг собственного укус, слыша теперь уже скулёж и просьбы перестать так делать. Девочка беззащитно упирается маленькими ладошками в его плечи, толкает от себя и просит не подходить. Иоанн всё ещё зол, но видя, как девчушка быстренько торопится снова к подоконнику, понимает, что конкретно перегнул, снова не справился с эмоциями, позволил себе лишнего, позволил то, на что просто на имеет права: напугать малышку, обидеть, растоптать. Его раздвоение его бесит. И это «растоптать» меняется на пожалеть. Он мягко ступает к девушке, которая испуганно-яростно на него смотрит, бёдрами вжимается в подоконник и сжимает место укуса. Он закусывает губу, но ближе подходит, ладонями обхватывает побледневшее личико и мягко целует щёки, просит прощение, ощущая сбивчивое дыхание на щеке.Но Оливия не реагирует, стоит каменным изваянием и только лишь агрессивно дышит. — Пожалуйста, мне нужно побыть одной. Иоанн разворачивается и покидает кухню. Оливия слышит, как он шуршит в коридоре, что-то делает, а перед уходом говорит, чтобы она теперь от него пряталась, потому что даёт ей месяц на то, чтобы обдумать своё поведение, а потом прийти к нему и решить проблему вместе, адекватно, не доводя друг друга до точки кипения. Оливия слышит отчаяние, то, что он винит себя за свой животный поступок с укусом, Оливия принимает его немое «извини» и так же понимает, что довела-то его сам. Но довела-то почему? «Потому что мне всего лишь больно».