Берлин.
Автор.
Song: Lovely- galpe Все долгие размышления Иоанна привели к тому, что он примерно два часа катался по городу, словно пытался найти ответы на все волнующие, вместе с тем бесящие до крови из носа вопросы. Он несколько раз проезжал по району Оливии, выглядывал, чуть ли не ломая шею, из окна авто, хоть и знал, что не увидит её, это не тот вид случайности, в котором ему может повезти. Иоанн слышал прекрасно, как приходили уведомления о сообщениях на телефон, как пару раз телефон раздражительно разрывался в звонках видимо от соскучившейся Киры, но делал музыку в салоне громче, настойчиво жену игнорировал, веруя в то, что Кира не глупая женщина и поймёт, что в звонках смысла нет. Но нет, не менее настойчивая жена названивала через каждые десять минут, вынудив Иоанна поставить телефон на беззвучный режим. Жаль то, что дома Киру на этот режим не поставить. Иоанна волнует другое: Оливия испугалась сегодня, занервничала, услышав об Алексе, о том, что букет вероятнее всего пришёл от него, стала более уязвимой, на какое-то время Иоанн даже подумал, будто бы ему удалось зацепить Оливию, увидеть её хрупкое начало, но одно его неверное действие и рыжая снова покрылась толщиной с трудом пробиваемого льда. Не понятно, кто для неё сейчас большая угроза: Александр или сам Иоанн. Всё же, если в своей адекватности Иоанн уверен на целый 51 процент, то в адекватности Александра он уверен ровно на 51 процент меньше. Делаем вывод: Александр — угроза. И не только для Оливии, а для всего, на что падает его острый взгляд, о ком его мнение резко меняется в худшую сторону, да и просто для тех, кто хоть как-то с ним пересекался, кто с ним просто знаком. Александр — одна сплошная угроза, устранение которой — дело великой важности. Утверждать том, что это именно Александр был посланником букета Иоанн без доказательств не может. Но Иоанн знает: в своих догадках он не ошибается никогда, особенно если это касается его сводного брата, и сейчас он вряд ли ошибся. Но он сможет убедиться в своих догадках только после того, как получит заключение экспертизы. Конечно, он ответственно отнесётся к тому, что, скорее всего, это именно его помешавшийся на мести брат решил какого-то хрена напомнить Оливии о себе странным способом. Но назревают вопросы: какова его цель, зачем он отправил букет, что хотел донести до Оливии и какого-то чёрта он действует такими грязными методами, он так и не отделался от той детской травмы? Действительно ли это смерть их мамы сделала его таким, неужели физическая смерть одного человека влечёт за собой душевную смерть того, кто любил первого? Действительно возможно найти такое дно для себя, спустившись на которое, ты теряешь звание «человека»? Иоанна спустя ещё час бессмысленной езды за рулём тошнит и воротит, почти что знобит, из-за этого он, найдя своё катание бесполезным, направляется в сторону дома — за переделы города. Домой хочется меньше всего, но будет гораздо хуже, если не знающая такое понятие, как «позднее время — для сна» Кира позвонит отцу, наговорит ему кучу бредятины и выставит Иоанна виноватым в её «депрессии от одиночества», потому что ей видите ли мало внимания. После таких разговор с Кирой, отец смотрит с сожалением на Иоанна, мол таким взглядом говорит: «это женщины, привыкай», и это больше всего и бесит. Не пристало одному из сильнейших глав мафии терпеть сожалеющий взгляд из-за женщины. Иоанн на задворках подсознания понимает, почему с каждым пройденным километром его буквально выворачивает наизнанку, на это есть две причины: то ли действительно самочувствие резко подкачало, то ли после разговора с Оливией на душе стало в прямом смысле тошно, но находится и третья причина, самая правдивая: он просто предвкушает очередную встречу с Кирой. На очередном светофоре при выезде из города он плотно прижимает пальцами уголки глаз, шумно выпуская воздух из лёгких, и пытается с собой совладать: сегодня его снова подбили. Это сделала рыжая ведьма, без зазрения совести, без сожалеющего взгляда. И всё действительно так переосмысливается: то, что было дорого вчера, сегодня потеряло свою ценность. Кажется, что после появления Оливии в Германии, в жизни Иоанна, в его жизни произошла «инфляция», но не денег, а людей. Лишь одна Оливия ему на вес золота. У Иоанна без Оливии болело. Эти боли Иоанн назвал «фантомными» — болит, а не знаешь где. И это не та боль, от которой раны временем лечатся, эти раны вообще неизлечимы, они лишь гноятся, смрадом в ноздри впиваются и только сильнее разрастаются. С такой болью люди долго не живут, они задыхаются от этой боли и летят вниз с высоких крыш, радуясь собственному освобождению. Иоанну освободиться не позволял его заточенный стержень внутри и желание быть сильнейшим, первым и неустранимым. Нет, у Иоанна не плохая жизнь, но и «такой, какой нужно быть» он её не назовёт. Слишком много ненужных выпадающих пунктов, перечеркнуть которые Иоанна не наделён полномочиями, потому что «что»? Правильно, по всем этим пунктам подписаны контракты. Таким пунктом является всеми известная Кира — законная супруга, души в Иоанне нечаявшая, имеющая сделанную грудь и все оттенки тонального крема для красивой кожи. Переделанная идеальная кукла для эстетического удовольствия. И каким бы Иоанн опасным не был, сколько бы законов государства он не нарушил, но Кира всё же «законная жена» по кодексу мафии, а «кодекс мафии» — есть главный закон. Закон нерушимый, подчиняющий любого главу. Иоанн приезжает домой, к сожалению, слишком быстро. Лениво стягивает ботинки, тихо проходит в прохладный дом и с равнодушием замечает, что Кира не сладко спит в их огромной постели на атласных простынях, а кашеварит на кухне, хмурит брови и что-то отсчитывает. Он почему-то не удивлён; Кира всегда искала причины и поводы его ждать хоть до десяти вечера, хоть до четырёх утра, говоря, что «была занята». Кира победно щёлкает пальцами, кажется успешно справившись с приготовлением блюда, и отвлекается на вошедшего на кухню Иоанна. — Я приехал, — равнодушно предупреждает Иоанн, хрипит от почти трехчасового молчания и курения за рулём, и уже хочет направиться в ванную, но Кира что-то звонки пищит, чем заставляет Иоанна зажмуриться, и с энтузиазмом к нему торопится. Она подтягивается к мужчине на носочках, как-то наигранно-неумело целуя его в щёку, а затем торопится накладывать любимому мужу ужин, причитая о том, как старалась, как ждала, сколько сил потратила на блюдо и даже позвонила одному шеф-повару для консультации. У Иоанна только один вопрос… «Какая нахрен еда в три ночи?!» Но Кира толкает его к выходу, говоря, что у Иоанна есть максимум тридцать минут на все свои дела, а затем наказывает ему спуститься обратно на кухню и отужинать. Сказать о том, что таким раскладом Иоанн доволен — нельзя Всё же, после получасового тупого стояния под холодным душем с информативной мыслью: «Блять», толкование которой объяснять никому не надо, Иоанну с огромным трудом и отборным матом через каждые два слова приходится спуститься на кухню, наступая на пол с такой силой, что кажется в некоторых местах покрытие лопнуло и продавилось. Иоанн останавливается у накрытого стола, где как по стойке его ждала Кира, улыбаясь во все свои идеальные тридцать два зуба. Иоанну сейчас не до её проснувшихся инстинктов примерной жены, какого чёрта она выбрала именно сегодняшний день, чтобы проявить себя хозяйкой? Иоанн, конечно же, хвалит Киру и присаживает за стол. Кира загорается от похвалы пуще прежнего, затем бросается к стулу напротив Иоанна и, подпирая подбородок ладонью, смотрит во все глаза. Еда не идеальная, резиновая, да и мясо не совсем приготовилось, и пусть факт невкусного ужина портит настроение Иоанна ещё сильнее, он находит в себе силы улыбнуться Кире и похвалить её ещё раз. Но Кира не дура и сразу замечает поникшее, задумчивое состояние мужа, когда с некоторой обидой наблюдает безучастное ковыряние вилкой в тарелке уже нарезанного, сочащегося кровью мяса в пересоленном соусе и как пальцами уже долгое время водит и касается женского имени на своей шее, совсем близко с кадыком, нежно, кротко, трогательно, почти невесомо, как не касался даже её самой. Кира примерно догадывается, что с мужем, что за имя цветёт татуировкой на шее, что к чему вообще, и мысли эти являются не самыми приятными. Никогда мысли о чужом женском имени на шее мужа не были светлыми и спокойными, имя, удостоенное чести быть ношенным на теле Иоанна, являлось отправной точкой холодной ревности, которая порой перекрывала остальные чувства. Кира, будучи глубокой полюбившей собственного мужа, не могла стерпеть вопросов других женщин: «А что это за имя на шее вашего мужа», когда Иоанн расстёгивал верхние пуговицы своей рубашки. Она каждый раз хотела содрать мелодичное имя с шеи человека, который должен принадлежать ей, но Иоанн даже целовать и касаться этого места строго-настрого запрещал. Кира помнит, как долго её муж просыпался с этим именем на губах в холодном крупном поту, а затем он посреди ночи шёл курить, возвращаясь с коньячно-табачным запахом в постель и отворачиваясь от Киры вместо того, чтобы по-семейному обнять. Она с болью вспоминает, как долго он отвыкал и в длительных пьянках забывался, возвращался к Кире и называл её другим именем, просил понимания и поддержки, которую Киру ему, словно самая верная собака, ему давала. Кира ведь не дура, она всё понимает, но принять не может, делает вид, что ничего не замечает, истекая кровью. От осознания неизбежности ситуации почему-то сама себе улыбается, но чувствует разливающуюся по венам ревностную злость. — Вы встретились? — Она говорит тихо, пристально наблюдает за тем, как мужчина крепко сжимает серебряные нож и вилку в пальцах, чуть ли не пополам гнёт, а Кира старается не выдать дрожащую ревность и жгучую, копящуюся уже пять лет обиду в голосе, говорит холодно, словно упрекает, и откидывается на спинку стула, складывая изящные руки на груди, словно ожидает оправданий. Иоанн даже лица не поднимает, показывает, что глубоко плевал. — И сразу же разошлись, — Иоанн говорит коротко, непринуждённо, с ответом не заморачивается, всем своим видом показывает, насколько ему всё равно на то, что подумает Кира. Кира в слове «разошлись» сразу улавливает двоякий смысл и почему-то снова горько ухмыляется, не в силах как-то упрекнуть мужа, закусывает губу, чувствуя зудящее чесание задетой гордости, которое вызвано равнодушием собственного мужа к ней, одной из самых завидных невесток мафии. Девушку не может не обижать тот факт, что Иоанн даже не пытается проявить к ней настоящий интерес, тот интерес, на который он способен проявляется лишь на публике и перед её родителями. Ей обидно, что Иоанн скорее просто её сожитель и от времени ещё любовник, но никак не любящий муж и хранитель семейного очага. Семейный очаг у каждого раздельный. Аппетит у Каскалеса окончательно пропадает, он отставляет надоевшую тарелку с несъедобной едой, придвигает к себе горячий кофе и взглядом ищет пепельницу. Кофе, признаться честно, приятный, расслабляющий, Кира всё же научилась правильно его варить. Кира, кажется, что-то говорит, может нет, но Иоанн, всё же найдя взглядом пепельницу, которая блестит первозданной чистотой, пылясь на полке настенного гарнитура, поднимается, берёт пепельницу и возвращается обратно, даже не смотря на раздосадованное выражение лица проигнорированной Киры. Ему плевать, ему хочется курить, ему хочется курить именно в доме, как это было у Оливии. Но Кира прикрывает глаза, отсчитывает до десяти, как ей посоветовал её психолог, успокаивается и говорит более непринуждённо: — Ты ведь понимаешь, что даже если ты и любишь её, — Кире тяжело говорить это, она сглатывает неприятный осадок собою сказанного, наблюдая, как Иоанн подкуривает, пытаясь донести одну важную истину, — ты же понимаешь, что не сможешь с ней быть? — Она наклоняется к нему, напористо заглядывая в холодные глаза и там читает большими буквами «безразличие». Ему совершенно всё безразлично. Киру это ещё сильнее злит. — Ты должен хорошо помнить, что при разводе, мой отец сделает так, что если ты будешь инициатором развода, то потеряешь все важные точки и бизнес, а если я стану инициатором, то потеряет — мой отец, — Иоанн вопросительно вскидывает бровь, мол «и что ты хочешь мне этим сказать», — нам обоим это не выгодно, развод в нашем случае невозможен без крупных и ненужных нам потерь. — Никто не говорит, что об этом договоре я не пожалел, — Иоанн усмехается, сигарету не докуривает, тушит в пепельнице и делает большой глоток кофе, замечая, как Кира закусила губу и более-менее утихло в своей пылкости что-то ему доказать, — ты тоже должна помнить, что у нашего брака есть условия, он просто фикция и настоящего в нём ровно ничего, фундаментом нашего брака является контракт, но в этом контракте не было сказано, что я не могу любить кого-то. Он действительно сейчас жалеет, что сам был идейным создателем такого договора, веруя в то, что Кира первой сдастся и подаст на развод, но нет, чертовка до сих пор тает от одной мысли о пятилетнем браке с Иоанном и даже не думает о старости не вместе. Но как только Иоанн на пробу говорит о детях, то видит искривлённое выражение лица и слышит: «я перестану быть красивой». О какой семье тогда она говорит? О той, где она красивая молодая женщина богатого главы мафии? Слишком хорошая сказка для такой принцессы, как она. Иоанн уже сам себя несколько раз обвинил в самонадеянности и излишней храбрости. — В любом случае, ты мой муж и… — Да, я твой муж, — сурово перебивает Иоанн, поднимаясь на ноги и возвышаясь над Кирой, упираясь в её глаза своим строгим взглядом цветом ночи, -но я в который раз тебе говорю, это не значит, что я люблю тебя, ты меня поняла? — он упирается ладонями в стол, склоняясь ближе к сидящей и съежившейся Кире, — просто пойми, что наш с тобой брак — по контракту, а не по любви, прекрати всё идеализировать, — он невесомо касается её лба губами и уходит из кухни, оставляя разбитую, задавленную Киру наедине со своими мыслями. Она действительно старалась, на протяжении пяти лет она старалась привлечь Иоанна к себе, но ловила холодный взгляд, холодное касание, холодный быстрый поцелуй. Она пять лет следит за домом, ждёт Иоанну и чуть ли не с поклоном встречает с работы. Кира готова подарить Иоанну миллион объятий, если он пожелает, потому что она его так сильно любит, но создавать чудесную иллюзию, что он любит теперь невозможно, Иоанн сегодня все точки расставил и все надежды на корню обрубил. Одно только имя «Оливия» ставит жирный крест на том, что она так усердно старалась выстроить. Надежды Киры на хорошее будущее с Иоанном обрываются на том моменте, когда её взгляд натыкается на прописное «Оливия». И уже не боль, а злость порождаются в нехрупкой женской душе. Кира злится, а раны внутри болят, рождая ядерную смесь опасного вещества, у которого название «Оливия».Берлин / Частный сектор проживания.
Автор.
Song: Вечера (instrumental) — Rauf & Faik. День приветствует проснувшегося Киану тёплыми лучами предлетнего солнца. За полторы недели усердной работы Киану изрядно измотался и вообще впервые за это время проснулся дома в объятиях женщины, женой которой зовёт вот уже три года, а не в кресле своего кабинета слыша запах недокуренной сигареты и недопитого виски. Он по Агате до ломки в теле скучал и примерно до четырёх утра бесстыдно и эгоистично мешал ей спать, покрывая хрупкими поцелуями лопатки, шею, руки, лицо, очерчивая большими, мозолистыми ладонями тонкую, почти прозрачную талию, шепча «я так скучал» и ловя губами лёгкую нежную улыбку самой главной в своей жизни женщины в ответ. Ему уже под тридцать лет, но он откровенно плывёт, когда касается её кожи. Он ловит поцелуями её заливистый смех, а пальцами ловит её тело, вжимая в себя до красных следов на коже. Так редко бывающий дома, решающий вопросы национального уровня, поставки, импорта и экспорта запрещённой продукции, Киану только и мечтает больше времени проводить в стенах родного пропахшего приторными запахами шоколада и ананаса дома, обнимать потрясающую женщину, уделять должное внимание своей семье. Агата не упрекает Киану за то, что он буквально живёт в офисе, она и сама-то от него ничем не отличается: открыла успешный бизнес по изготовлению и продаже дорогих ювелирных украшений, и теперь, являясь предпринимателем, много времени тратит на управление своей деятельностью. Киану гордится своей успешной женой, даже пребывает в шоке, когда, посещая просторную мастерскую с большими открытыми окнами, видит кропотливую ручную работу в одном небольшом украшении. Агата лишь управленец, но ей бы самой украшения делать — она сама так когда-то сказала. И она правда этому усердно учится, Киану знает, потому что он сам её убедил. Часто, нежась в ласковых объятиях супруга, она с восхищением говорит о том, что мечтает делать украшения, вкладывать в изделие особый смысл, в одно лишь украшение вмещать целую историю. Киану понял давно, что заинтересованность Агаты заключается не в деньгах. Зная то, что ювелирное дело в плане обучения очень дорогое, Агата на свой страх и риск открыла маленький социальный проект и даже не попросила материальной поддержки мужа, своим капиталом оплачивая немалые расходы. Её проект не многие одобрили, но те, кто одобрили, ни разу не пожалели, свой прогресс этот проект имел: в ей салон нанимаются не только самые лучшие ювелиры, Киану порой встречал там совсем юных девушек и юношей, которые постигали азы сложной работы, но были настолько воодушевлены процессом, что и сомнений у мужчины не оставалось: это юноши и девушки в будущем станут мастерами своего дела. Киану улыбается, пытается отодвинуться, но Агата не позволяет, крепче сжимая мужа в хрупких объятиях. Она во сне прекрасней всех: тёмные волосы разметались по простыням, маленькие ручки даже во сне обязательно должны касаться Киану, а одна её нога нагло закинута на крепкое бедро мужа, обвивая намертво мужчину и оголяя тем самым нежную, тёплую кожу, сравнимую только с бархатистостью мёда. Киану не выдерживает, как бы не хотелось не потревожить чуткий сон Агаты, но коснуться её жизненно необходимо. Тяжёлая ладонь скользит то мягкому, сочному бедру цвета недозревшего персика, собирает под собой бесстыже ткань, стремиться к тонкой, осиной талии и не сильно сжимает, вырывая из губ Агаты тяжёлый вздох. Киану не терпится, он скользит по шее, добирается рукой до маленького личика, касается костяшками нежной щёчки на чуть округлившемся личике, замечая, как мягко и трепетно Агата пытается потереться о руку мужа. Такая кроткая, что в грудине сердце сладостно щемит. Агата от приятных касаний чуть ли не урчит во сне, а Киану улыбается так, что лицо трещинами покрывается, у него ладони чешутся и взгляд звереет, наполняется животной темнотой, где Агата — единственный источник света. Он с нежностью смотрит на то, как темноволосая медленно, неохотно открывает светлые глаза и с удивлением смотрит на тупо улыбающегося мужа, в глазах которого пляшут черти, а руки пропускают ток, вызывая у девушки непроизвольные мурашки. — Ты, конечно, самый милый и чудесный человек на свете, — хрипит Агата и зарывается лицом в ароматную шею мужа в попытке спрятаться от назойливых лучей солнца, бьющих в открытые окна, — но такая улыбка до жути пугает, особенно с утра, — Агата лучезарно улыбается, отлипает от шеи супруга и весело на него смотрит, — Джокера мне напоминаешь, — она выбирается из утренних объятий, потягивается на кровати, как и всегда громко зевает. И Киану уверен, совершенно случайно пинает его ногой в опасной близости с пахом. Киану хватается за не слишком ушибленное место, кривя лицо в поддельной трагедии, и собирается вообще развести супруга на ленивые ласки и трепетные поцелуи, но та и ухом не ведёт. — Ты пиналась полночи, а теперь ещё и утром, — как бы недовольно рычит Киану и всё же захватывает ворочающуюся Агату в свой медвежий плен. И тихое такое «я соскучилась» только для того, чтобы услышать «я тоже соскучился». Агата момент не нарушает, сразу же затихает, перестаёт ворочаться и трогательно тыкается своей маленькой кнопочкой в массивную ключицу мужа, обхватывая его талию длинными руками, втягивая носом приятный запах древесины и вчера выпитого коньяка, окончательно растворяется в приятных ощущениях, чуть ли не скулит, когда Киану собственнически скользит руками по талии, сжимая, пощипывая, гладя. Ей всегда до дрожи в коленках тепло в сильных руках мужа. Даже спустя три года брака, в котором порой они не виделись месяцами, а порой даже питались мыслями о разводе после разбитых вдребезги сервизов, накалённых до пределов нервов, объятия и касания Киану так и остались её спасительным пристанищем, местом, где она оставила своё сердце. Такой важный, такой тёплый, такой нужный, и всё это — Киану, в глазах которого черти совокупляются, а в руках которого распадающаяся нежность. Киану обхватывает руками насмерть, из его объятий нет путей отхождения. Агата их никогда не ищет, покорно сдаётся и над головой поднимает белый флаг, с гордостью объявляет о капитуляции. Киану стягивает своей силой, пережимая все жизненно необходимые органы, оставляя места только остро-нежным ощущениям, через кожу пропускает живительную нежность, делится тем, из чего сам состоит, питает собой каждую клетку, показывает одними только объятиями, как сильно любит. Агату конкретно уносит, когда Киану кидает на неё взгляд, но она распадается на части, когда оказывается в его тёплых тисках. Киану расслаблен каждый мышцей своего тела, но вздрагивает, когда на его поцелуй в плечо Агата вздрагивает и слегка вонзается острыми коготками в упругую кожу спину. — Ты уже выбрала, в чём пойдёшь на ужин глав? — Киану мягко перебирает шелковистые волосы жены одной рукой, а второй, поглаживает тонкую спину, чувствуя размеренное дыхание на своей оголённой коже. Судя по молчанию, Агата расслабилась и задремала, и Бабкок не удивлён: это происходит всегда, когда он долго её обнимает, ласкает, поглаживает, зацеловывает, пока не слышит мирное сопенье. — Агата, — он слабо щипает Агату за кожу на спине, и она в его руках несильно дёргается, начиная ёрзать на месте, пятками собирая шёлковую, приятную телу простынь. — Ты что-то спрашивал? — Она смотрит на мужа одним открывшимся глазом, смешно моргая, в то время, как второй глаз всё ещё закрыт. Киану смеётся негромко и целует жену в закрытое веко, ощущая щекотку от пышных длинных ресничек. Агата на мужа потеряно смотрит и кажется собирается дальше спать, но Киану откровенно пристаёт, нарывается. — Ты выбрала себе платье на ужин? — Бабкок лёгкими поцелуями с века переходит на лоб, зацеловывает щёки и не прекращает перебирать мягкие локоны. — Я взял себе несколько выходных, мы могли бы покататься по магазинам и заехать ещё в то кафе-мороженое, — и он бы обязательно договорил, куда они ещё могут съездить отдохнуть, если бы не вмиг оживившаяся Агата, кинувшаяся к нему на шею, до хруста сцепившая руки на крепкой шее мужа. — Ты правда взял себе выходные? — Она пищит прямо Киану на ухо и душит в объятиях ещё сильнее. Киану кажется, что у него лицо давно посинело, и вот-вот он потеряет сознание, а то и вовсе покинет пределы своего существования. Но он молчит, позволяет откуда-то взявшей силы Агате сдавливать в объятиях и оглушать своим писком, потому что реакция Агаты абсолютно ним оправдана- по мужу до писка скучала, — я уже и не надеялась на то, что мы проведём время семьёй. — Агата отлипает от мужа и дышит почему-то тяжело, смотрит с такой благодарностью, что Киану плавится от этого взгляда. Агата липнет снова к мужу, воодушевлённая несколькими выходным, греется, трётся, мнёт бедного Киану. — Откуда в тебе столько силы? — Непонимающе смотрит Киану и потирает затёкшую шею, громко хрустит позвонками. Агата широко улыбается и кажется вообще не слушает мужа, окрылённая тем, что Киану дома, его можно в любую минуту обнять и потискать, а ещё можно готовить ему обед и вместе сходить в душ вечером. А Киану лишь вздыхает, он никогда бы не поверил, что он — глава одной из крупнейших компаний, основанных на нелегальном бизнесе, будет задушен в одно утро собственной казавшейся такой хрупкой женой. Кажется, теперь не Агату нужно защищать, а тех, кто точит против неё ножи. — Так что с платьем, ты выбрала? Но Агату, кажется, платья сейчас вообще не интересуют, потому что отвечает она неохотно и не сразу: — Да, ещё неделю назад, — она подтягивается выше к мужу и обнимает за шею, но трепетно, совершенно не так, как обнимала (душила) его несколько минут назад, не позволяя даже воздуху протиснуться между их телами, согревается рядом с Киану и ему своё тепло передаёт. — Не думаешь, что Александр с Иоанном снова сцепятся на ужине? –Куда-то в шею бубнит Агата и оставляет там лёгкий поцелуй. — Я надеюсь, что нет, но последние обстоятельства накалили их отношения, — Агата отодвигается немного от мужа и вопросительно изгибает бровь в немом вопросе, — точно, ты же ничего не знаешь, — Киану обречённо вздыхает, — Оливия вернулась в Германию совсем недавно, и эти оба знают об этом, — Агата, несмотря на хорошую новость, хмурит брови и закусывает задумчиво губу, — я боюсь, что это может повлиять на их и без того не очень хорошие отношения. К тому же, Иоанн уже неделю только и говорит о том, что мечтает всадить пулю в лоб Кашне, раньше он не реагировал на Алекса так буйно, — мужчина удобно ложится на спину, но расцепляет руки, когда Агата снова лезет к нему в объятия. «Она такая тактильная», про себя смеётся Киану, не удерживается и оставляет дождь поцелуев на пахнущей печеными яблоками макушке. — Но всё же, что плохого в том, что Оливия вернулась в Германию? — Не понимает Агата, собираясь до конца отстаивать права своей подруги, вместе с тем рисуя на мощной груди мужа пальчиком только ей понятные узоры. — Это война сугубо Каскалесов, так пусть между собой и враждуют, Оливия-то тут причём? Как будто бы это ей всё это нравится? — Недовольно говорит Агата и как-то по-детски обиженно смотрит снизу-вверх на мужа. Тот ей в ответ мягко улыбается и снова гладит большой ладонью по волосам. Агата скорее машинально, чем осознанно, прикрывает в блаженстве глаза на нежность мужа и отпускает ненасущные проблемы, спускаясь в негу долгожданного удовольствия. — Не в этом дело, — мягко говорит Киану с намерением как можно скорее закрыть тему, — ты безусловно права, Оливия не заслужила всего того, что получила, — Агата широко открывает глаза, в которых нескрываемое: «а в чём тогда проблема?», — теперь Иоанн сдуется и воевать будет не за власть, а за Оливию, что может подломить его позицию и усилить позицию Алекса, — Агата понимающе кивает и теперь уже не смотрит на Киану обиженным ребёнком, в глазах темноволосой только осознание и принятие позиции мужа, какой бы эта позиция не была, — я не против Оливии, я так же, как и все рад тому, что она вернулась, но я так же сильно переживаю и в первую очередь — за неё. Агата, меньше всего хотевшая портить редкие выходные с мужем, неожиданно ярко улыбнулась и чмокнула задумавшегося мужчину в чуть щетинившиеся щёки, отвлекая того от мрачных мыслей. — В любом случае, это всё не должно касаться наших выходных, не так ли? Мы так редко бываем с тобой дома, — Киану улыбается и подставляет лицо под утренние запоздалые поцелуи мягких пленительных губ. Ему не верится, что сегодня никуда не нужно, ему не верится, что они уже где-то полчаса просто воркуют в постели, и Киану всё мало, он не может насытиться. Мягкие пальчики скользят по блондинистым волосам, зачёсывая их назад. — Я так вымотался, дел вроде бы должно отбавляться, но их становится только больше с каждым днём, — Агата, опираясь на левый локоть, нависает над Киану, которого когда-то умудрилась до изнеможения полюбить, проводит, еле касаясь, кончиками пальцев по губам, наблюдает, как Киану мягко обхватывает ей маленькую ладошку своей большой, целует каждый палец, тыльную сторону ладони, щекой к поцелованному прижимается, — Нужно чаще брать выходные, — блаженно говорит Киану, чуть улыбаясь и принимая трепетный поцелуй Агата в губы, растирая между горячих губ слюну, пропуская язык для дивного танца слияния и подстраивается под ленивые трепетные движения губами Агаты. Отрываются они с трудом: когда воздуха начинает не хватать из-за накаляющегося вокруг них воздуха, оба тяжело дышат, сталкиваясь лбами. — Мне не хватает времени, проведённого дома, — тихо и чуть виновато говорит Агата, поджимая покрасневшие от поцелуя губки. Она не меньше самого Киану занята работой и на самом деле очень переживает по этому поводу. Наученная мамой всему тому, что должна уметь делать обществом принятая «хорошая хозяйка», Агата испытывает дискомфорт и неловкость, слыша о том, что в её доме будет хозяйничать нанятый человек. Киану её мнения не разделяет и на самом деле устал доказывать обратное. — Я порой чувствую себя так ужасно, хочется бросить весь этот чёртов бизнес и просто быть дома. Готовить, убирать, провожать тебя на работу и встречать с неё, — Агата как-то нервно закусывает губу, но чувствует, как Киану успокаивающе гладит тонкий стан, чуть щекоча, — к тому же, наш с тобой с… Дверь в спальню с грохотом раскрывается, и звук по всему дому разносится такой, словно дверь со всей дури об стену приложили. Вместе с грохотом по всему дому проходит дикий вопль то ли ярости, то ли утренней скуки, и можно смело шутить, что если в доме есть ребёнок, будильник теряет свой функционал. Вопль похож на тот, что обычно издают индейцы, и Агата жалеет, что вчера вечером включила именно «Последний из могикан», кисло жмурится и пытается спрятаться от настигающего их с Киану больно энергичного уже с утра катаклизма. Разобрать, что в себе содержит вопль возможно, только если вы являетесь родителями маленького кудрявого тайфуна, который, расставив маленькие ручки в стороны, наподобие крыльев самолёта, на скорости ежа соника несётся к огромной, удобной постели родителей, где нянечка ему разрешает играть, когда родители на работе. Он обижен вообще-то, потому что маму вчера впервые за целую неделю увидел, а папу и вовсе только сегодня, поэтому его цель — достать родителей уже с раннего утреца и высказать исковерканным языком всё, что о них думает. Двухлетний Дамир — горделивый обладатель глаз цвета чёрного янтаря и волнистых каштановых волос, характером больше схожий с рассудительным отцом, нежели с трогательной мамой, со всего лёту запрыгивает на постель родителей, крича что-то про то, что невозможно так долго спать, что он скучал вообще-то и не понимает, как у этих людей может быть бизнес, если они так долго спят, а затем, когда Киану тянет его за тоненькую ручку к себе, отчаянно бросается на грудь отца, рассказывая, что с мальчиками в садике он больше не ссорится и игрушками, как папа учил, делиться. Киану от нежности почти трясёт, он так скучал по своему малышу. А мальчик трогает папины растрёпанные волосы, красивое лицо, крепкие руки, всё, что может тронуть, потому что невероятно скучал и папа у него весь такой здоровский оказывается, и наконец получает от папы приятные обнимашки и поцелуи в лоб, прижимаясь к папе сильнее и взглядом натыкаясь на улыбающуюся маму. Дамиру надоедает сидеть в руках папы, хочется в другие ручки, и потому он умилительно тянется к маме, складывая губки очаровательным бантиком. Агата сыну не сопротивляется, потому не может не: укладывает между собой и Киану, поглаживает по мягкой песочной щёчке, слыша короткий, но громкий смешок, а Киану укладывается на бок, прижимая сына к себе чуть ближе, ощущая умиротворение, которое испытывает только мужчина, создавший ту семью, о которой всегда мечтал. Киану сгребает сына в охапку, ещё и Агату заодно прихватывает. — К тому же наш с тобой сын очень соскучился, — улыбается Карисма и поочерёдно чмокает любимых мужчин в щёки: одного — в щетинистую и массивную, другого — в мягонькую и пахнущую малиновым молоком. Дамир загорается, активно кивает в подтверждение слов Агаты и ёрзает, размахивая маленькими ручками в непосильных ему объятиях Киану, пытаясь выбраться. — Да, папа, я очень скучал по вам, — трогательно говорит Дамир, чувствуя, как папа ослабил хватку и, переворачиваясь на мягонький животик, ползет выше по подушкам, чтобы клюнуть каждого родители в щёки и обнимать каждого по очереди. Хочется держать их так крепко, чтобы не уходили на дурацкую работу, не покупали в качестве извинений конфеты, а рядом были и сказки на ночь, пусть даже неинтересные, читали. Дамир столько раз просил няню разбудить его, как только проснуться родители на работу, чтобы попросить их остаться дома, но нянечка либо забывала, либо специально не будила, поэтому и на неё каштанчик тоже горько обижен. — Вас так часто нет дома, и из садика забирает меня няня, — мальчик грустно опускает голову, сдерживая рвущиеся наружу всхлипы и размашисто утирает нос, — а я всегда вас жду, — и Киану такой мерзкий ком в горле чувствует, прижимает к себе расстроенного уже с утра сыночка, сам себе говорит, что выходной себе обязательно ещё на несколько дней продлит, потому что он скучает по своей небольшой семье невероятно и любит так же. У Киану мечты все сбылись, когда Агата короткое «я беременная» произнесла и расплакалась, Киану тогда тоже чуть было не заплакал, а сейчас его сын и сам плачет, потому что, по факту, Киану видит договора и бумажки чаще, чем родного сына. Дамир и Агата стали тем самым лучом света, истинным путём в жизни Киану, которые человека из режима «существование» переводят в режим «горы сверну». И Киану за них горы однозначно свернёт, а надо будет — шеи тоже. И сейчас, наблюдая за тем, как Дамир расстроенно перебирает маленькие пальчики, свернуть шею хочется себе. — Мы теперь тебя всегда будет из садика забирать, только не грусти, ладно? — Улыбается сыну Агата, растопыренной кистью заправляет назад его лохматые волосы и целует в лоб, на что мальчик с энтузиазмом кивает, потому что он послушный и хороший родителям всегда верит. Киану падает на спину, захватывает Дамира и укладывая его к себе на грудь. — Куда ты хочешь сегодня сходить? Но Дамир маму не слышит, золотая толстая цепочка на шее папы куда интереснее, и вообще весь папа сам по себе куда интереснее каких-то ненужных поездок. Дамир заинтересованно трогает цепочку, скручивает, пытаясь запутать вещь, чтобы папа потом усердно распутывал, трогает, жмакает лицо покорно терпящего издевательства непоколебимого папы, тянет того за щёки, а затем зачем-то за уши и радуется, когда папа его к груди прижимает и двинуться не даёт. — Ладно, отдохнём сегодня дома. Song:Shakuhachi - Grillabeats. Зал, подготовленный для ужина мафиозных Глав, высокочинных дипломатов, крупных предпринимателей, в общем говоря, важных шишек, украшен по всем параметрам «роскоши»: хрустальные люстры, детали из золота, даже перила на винтовой лестнице, ведущей к импровизированному балкончику с кожаными диванчиками, эксклюзивные вино для женщин и виски для мужчин, картины высококлассных художников на стенах и, конечно же, облачённые в миллионы гости. Приглашён оркестр и пахнет всеми оттенками продукции духов Prada. Совет, который и является спонсором этого ужина, не устраивает ничего «по мелочи», каждый их ужин шикарней предыдущего, больше по масштабам и нулям в счёте по оплате за предоставленное удовольствие. Совет не скупится на алкоголь и отборное мясо для закусок, кажется, что здесь даже кислород специально купленный за миллиарды долларов. Приглашённые на этот ужин, плавной поступью передвигающиеся по великолепному залу, обычным кислородом не дышат, в их кислороде присутствует размельчённое золото. А ещё пахнет лицемерием, оно буквально разлагается трупной вонью и оседает на всех поверхностях. Каждый из пришедших здесь со своей целью и каждый стремится к её достижению, не важно какими способами, даже если этот способ — откровенное подлизывание. Именно поэтому свободные женщины, стервозно заигрывают и кокетливо улыбаются, чуть ли не открытым текстом напрашиваясь на горизонтальные танцы, а мужчины, не познавшие прелестей брака, с охотой им поддаются, откровенно опошляют любые взаимоотношения противоположных полов. Пришедшие на ужин люди решать важные вопросы лишь смеются, понимающе кивают головой, мол «сами такими были» и даже позволяют «молодым и горячим» чуть больше, чем позволяли себе. После ужина назначено собрание этих самых «важных шишек» за длинным прямоугольным столом, и приходит оно строго с секретарями, и не по причине несамостоятельности, а по причине того, что секретари лучше своих директоров знают расписание на месяцы вперёд. Карисма не стала исключением: послушно принявшая все наставления Каскалеса, она, красуясь плавностью кошачьей походки на высоких шпильках босоножек с подвязками, гордо следует за Каскалесом, головы не поворачивая на завистливые взгляды девушек и пожирающие — мужчин, сжимая в руках небольшую сумочку на цепочке. Иоанн замечает, какой фурор устроила Карисма сразу, как вошла в наполненный шумом зал. И он действительно поражён, потому что так происходит каждый чёртов раз в течении пяти лет. Он привык к Карисме, но и сам шумно выдыхает, когда Карисма чуть поодаль от него грациозно-тихо него присаживается на диван, не сгибая тонкой спины и не оголяя бархатной ноги. Не нужно быть голой, чтобы быть сексуальной. Карисма это знает и нещадно пользуется. «Идеальная» слышится с одной стороны, стоит только Карисме пустить тонкую струю никотинового дыма, зажимая одну скрученную между длинных тонких пальцев, «стерва» — стоит Карисме, совершенно случайно столкнувшись взглядами, отвлечь какого-то парня от его собеседницы, «кошка» — стоит только ей подняться и пойти вслед за директором, попутно беря бокал вина со стоящего на низком столике подноса. И каждый чёртов гость согласится, что она, мелькнув в своём незамысловатом чёрном платье до колена и глубоким вырезом на ноге, уложит на лопатки любого мужчину. «Жгучая бестия», как прозвали её заинтересованные мужчины, следует за директором, держится стойко ровно до того момента, пока не ловит на себе две пары сжирающих по-разному глаз. Одна, наполненная ядом, что смешался с гнилью, оскверняет, оставляет после себя раны — Алексова, другая — животная, тянущая на самое дно, там, где по легендам, черти пляшут, сливаясь в беспричинной оргии — Тиллева. Но Карисма старается игнорировать похотливые взгляды, старается не задрожать и не поймать судорогу под давлением двух пар глаз. Но с каждой минутой тяжелее и пить безумно хочется, желательно водку, потому что абсолютное игнорирование — тяжело, особенно по отношению к Алексу, у которого под пальцами уже бокал с игристым лопается от напора, она видит, он зол на её безразличие. Карисма не особо следит за ходом событий в зале, полностью погрузившись в себя, делая большие глотки, когда в горле особенно сушит. Она только и слышит «скоро собрание, будь готова». Трактует слова директора по-своему и отвечает мысленно «я, чёрт возьми, не готова». Испытываемые чувства давят, потому что Карисма на перепутье. Одна дорога называет «Алекс и предательство», вторая — «Тилль и расплата за предательство». Факт остаётся фактом — повсюду у Карисмы позорное предательство. Тилль ей приятен, его внимание цветёт бутонами в истощавшей душе, Алекса она боится больше, чем грешник раскаяния. За пять лет она на себе прочувствовала садистские наклонности, одержимое желание доминировать, это осталось на её теле глубокими шрамами от укусов и ударов, спрятать их не удастся, они на оголённой плоти цветут длинными полосами, с трудом она сдерживала слезы на вопрос родителей «ты в порядке?». Хочется, очень хочется хотя бы раз сказать, что нет, она не в порядке. И хочется почему-то именно Тиллю, чтобы именно он знал, чтобы именно он защищал, чтобы вот он и на этом мир пусть сойдётся. Иоанн Карисму чуть отводит и справедливо упрекает: — Что с тобой? Ты не сконцентрирована сегодня. Карисма с ответственностью принимает тот факт, что права от работы отвлекаться не имела и обещает сиюминутно исправиться. А Иоанн не понимает; его лучший сотрудник впервые такой рассеянный и потерянный. Иоанн бы спросил, что случилось, но, адекватно поразмыслив, понимает, что это будет неуместно в их сугубо деловых отношениях. Карисма директору благодарна: не прикапывается, не достаёт, лишь просит быть собраннее, что касается работы. Карисма, как и обещала, свой настрой меняет, следует примерно час за Иоанном, вежливо принимает от него неизвестно который бокал вина по счёту, но остаётся предупреждённой, что скоро собрание и напиваться нельзя от слова «совсем», поэтому, когда она чувствует лёгкость в мышцах и наступившие равнодушие, бокал оставляет и хлопает себя по порозовевшим щекам. Иоанн учтиво беседует с другими политиками, адвокатами и бизнесменами, спрашивая у Карисмы расписание и наличие свободных мест для встреч. Брюнетка старается держаться прямо, несколько раз отходит, чтобы подкрасить губы матовой помадой цвета бордо, и даже когда Тилль с усмешкой подходит к Иоанну, тепло здоровается с другом за руку и кидает недвусмысленный взгляд на открытую шею Карисмы, брюнетка атаку стойко выдерживает. Они разговаривают относительно долго, или это просто у Карисмы время безбожно тянется, и в основном это никак не касается бизнеса. Спустя какое-то время Карисме настолько сложно слышать бархатистый, разливистый, перекатывающийся голос Тилля и наблюдать скользящие взгляды тёмных глаз по себе, что она судорожно крутится вокруг своей оси на невысоких каблуках, занимает себя недолгим разговором с молоденьким пареньком, только ставшим директором и обсуждает краску для волос с пышногрудой девушкой. Деловая встреча, мать её. Но как бы Карисма не уходила от настойчивого взгляда антрацитовых глаз, как бы не старалась сама не смотреть, но сдалась, кинув из-за спины директора пронизывающе-колкий, ловя в ответ усмехающийся, нежный. Немую связь в зале, казалось бы, никто не заметил, но это не так, ведь Алекс заметил. И, наверное, в этот момент мир действительно где-то да сошёлся. Например, на точке критического невозврата. — Мистер Каскалес, мне нужно отойти. Иоанн спешно кивает, но просит не задерживаться. Карисма, судорожно оглядываясь, спешит к чёрному выходу, который, следуя логике, ведёт в коридор. Карисме срочно нужно выйти, пусть даже у неё необъяснимо сильно трясутся коленки. Ей нужно выйти, потому что Александр, сверкая чёрным взглядом, подал ей знак и скрылся именно за этой дверью. Но чем ближе становилась Карисма к двери, тем сильнее сердце рвалось из груди, а панический страх стягивал мышцы тела, словно прося свою хозяйку остановиться и послать нахер Алекса со своими жестами. Но нет, так не работает. В случае, если Карисма не придёт к Алексу, Алекс придёт к ней, и тогда всё может стать гораздо сложнее. Девушке удаётся скрыться за дверью незамеченной. Как только она оказывается по ту сторону Зала, или скорее всего, на той стороне Ада, вздрагивает всем телом, чувствуя, как грубо Алекс хватает её за шею и, не жалея, впечатывает в стену, разом лишая воздуха, который резко становится ненужным. Глаза Карисмы закатываются, но далеко не от наслаждения, брюнетка даже не вырывается, зная, что таким жестом только хуже сделает. Алекс подобно змее на самое ухо шипит, что заметил взгляды Тилля на неё, и её — на Тилля, бессовестно-гадко мешая асфиксию с холодными, склизкими поцелуями в шею, а Карисма молчит, потому что в ушах шум, а в глазах — подступающая первичная темнота. — Я запретил тебе приближаться к Тиллю, иначе не я, а уже ты, — светловолосый иуда больно давит указательным пальцем в выемку между ключиц, оставляя след, — будешь разгребать последствия, — Алекс повторяет в сотый раз свою гребанную позицию, и Карисме в сотый раз абсолютно плевать, что он сделает, что он говорит, как поступает по отношению к ней, в голове лишь одна мысль: «Лишь бы он ничего не узнал… только не сейчас». — Так и будешь молчать? И Карисма бы с удовольствием послала его нахер, потому что сейчас плевать на последствия, ярость и страх быть опознанной в своём предательстве её в прямом смысле душат, если бы не почувствовала, как большая ладонь с царапающей сухой кожей сильнее сдавливает хрупкую шею. Карисма пытается верить, что не задушит, но вера медленно гаснет, вместе с ней гаснет и дыхание. Лёгкие до судороги сводит. И Карисма уже было теряется в пространстве, как чувствует, что рука на шее резко пропадает, и панический кашель заставляет Карисму согнуться в три погибели. — Выблядок, — некрасиво ругается Тилль и со всей дури припечатывает Александру прямо-таки в челюсть, и плевать, что он даже не слышал, не знает, какого чёрта здесь вообще происходит и какого хрена Александр душит секретаря Иоанна, он просто увидел, как Алекс душит ставшую дорогой ему женщину. И у Тилля перекрыло. Тилль сто раз не пожалел, что спросил у Иоанна, куда делась его работница, и зачем-то последовал за ней, словно чувствовал. Карисма достаточно быстро прокашливается, переводит нормализовавшееся дыхание и со страхом наблюдает сидящего подле стены, схватившегося за челюсть Александра, в глазах которого пустота, названная червоточиной, а на губах чуть окровавленная усмешка. И Карисма соврёт, если скажет, что это не самая ужасающее зрелище, которое она только видела. Она поднимает заслезившийся взгляд и сталкивается с глазами Тилля, которые так близко и так далеко. — Тилль, — брюнетка хрипит и еле-еле касается своей ладошкой его, словно просит о том, чего сама не знает. Но Тилль, кажется, знает, потому что поддаётся неожиданной нежности девушки, поглаживает пальцы, делится теплом и переводит взгляд на Александра, который уже давно поднялся, с усмешкой наблюдает представленную романтическую картину, в его руках теперь ставшую холодным оружием. — Я, наверное, всё не так понял, да? — требуя объяснений, Тилль обращается к Алексу, прикрывая своим рельефным телом небольшое тело Карисмы, как от угрожающей опасности. — Ты мне сейчас объяснишь, Кашне. Алекс понял, что допустил оплошность, разбираясь с Карисмой так открыто, ещё и применяя грубую силу, и теперь ничего не остаётся делать, кроме как врать, выставлять себя ещё большим ублюдком, нежели является. Хотя он и сам знает, что больше уже некуда. И хоть Кашне мог развернуться и уйти, но он не дурак, знает, что внимания ещё больше привлечёт. — У мистера Каскалеса действительно великолепный секретарь, — Александр пытается посмотреть на Карисму, но та в плотную жмётся к Тиллю, от которого веет защитой, и от ревности пальцы Алекса сжимаются в кулаки за спиной, — девушка мне просто понравилась и я решил таким способом познакомиться, — Александр закусывает губу, смело смотря на тёмные глаза Триппеля, — я, признаю, чуть перегнул. Тилль свирепо смотрит на Алекса, усмехается. — Ты ведь сам знаешь, что-то, что ты сказал — тупо? — Тилль из-за несерьёзного Алекса только сильнее заводится и вот-вот по всем фронтам слетит, боится, что прямо тут Александра в пол вкатает, раздавит, расплющит. — Я дам тебе время придумать что-то более стоящее и, если мне не понравится, растяну тебя по всему полу… — Нет, — Карисма разворачивает темноволосого к себе лицом, все ещё оставаясь скрытой к взору Алекса, обхватывает похолодевшими ладошками широкую челюсть, поглаживая большими пальцами, — то, что говорит мистер Кашне — правда, он просто не рассчитал силы, пока пытался со мной, — Карисма задумывается, подбирая правильное слово, — проконтактировать, — Тилль ещё пуще прежнего звереет, потому что «проконтактировать» до крови царапает ушные перепонки. Он как-то нервно дёргает головой, собирается духом и почти молится, просит прощение за свои грехи предупреждает, что их может стать на один больше. Но Карисма, как ядрёное успокоительное, по телу теплом разливается. — Пожалуйста, давай уйдём, — шёпотом просит Карисма, заглядывая прямо в глубину тёмных глаз, и Тилль не в силах ей, нежной, хрупкой, нуждающейся в нём, отказать. Тилль не особо верит в это «признаю, чуть перегнул», обещает себе, что обязательно докопается до правды и тогда плохо будет всем. И так бережно берёт Карисму за талию, что мурашки непрерывно исследуют её тело и щекотная приятность скапливается в районе сердца, сгущаясь, обращаясь во что-то щекочущее. — В следующий раз объясняться шанса не дам, — сурово предупреждает Тилль и, крепко обхватив тонкое запястье Карисмы, почувствовавшей тяжёлый взгляд Александра на лопатках, следует по коридору к дверям, что ведут на улицу. Алекс усмехается им в спину, восторгаясь тому, какой промах допустила Карисма, и сама дала повод её в который раз жестоко наказать. Как только парочка скрывается за углом, Алекс, промыв нос, сразу же также покидает вечер, не найдя больше причина оставаться. Главное он увидел — у Карисмы появляются чувства к Тиллю, и он может этим пользоваться и угрожать, самое убийственное оружие, как оказывается, не месть, а любовь. Он самому себе смеётся, сжимая крепко руль: вечер прошёл для него успешно, удивительно успешно. Song: Journey — Tenno. Карисма за Тиллем с трудом поспевает, перебирая маленькие шажки на немаленьких каблуках, чувствуя, как от горящей тиллевской ладони на запястье остаются ожоги. А Тилль плюёт на попискивание позади, на то, как девушка несколько раз спотыкается, некрасиво ругаясь, плюёт, и не потому что Карисма не важна, а потому что кипящая ревность горячим потоком бьёт в голову, рисует немыслимые картины в воспалённом сознании. И набатом бьёт мысль: «срочно нужно посмотреть в глаза Карисмы и увидеть там только свой образ». Темноволосый толкает тяжёлую дверь, пропуская на улицу Карисму первой, а девушка становится оловянным солдатиком, словно приклеенная, глубоко, сбивчиво дышит, понимая, как далеко всё зашло, но не понимая, как теперь заявиться к Алексу, объяснить, кажется, свой необъяснимый поступок. И она почему-то не уверена, что отмазка «с Тиллем по-другому нельзя» сработает. Трясущий, охватывающий каждую конечность страх девушку накрывает ледяной волной, и теперь она уже не чувствует эйфории и благодарности за то, что Тилль защитил, чувствует только лишь горячее дыхание на шее подошедшего со спины Тилля, втянувшего слишком громко воздух, наполненный запахом Карисмы. Она боится шевельнуться, прикрывает глаза, мысленно кладя голову на плаху и кто — Тилль или Алекс — будет палачом её совершенно не заботит. Запах Карисмы неприятно смешался с Александровским, и человеческий зрачок Тилля сузился до звериного. В Тилле всё признаки животных повадков, ему бы разорвать кого-нибудь, чтобы успокоиться. И как жаль, действительно жаль, что Карисма попала в число жертв. Карисма чувствует звериное рычание позади себя, но ни один мускул её тела не дрожит. И страх больше не прилипает пиявками к телу, наоборот звериное начало Тилля заставляет расслабиться, заставляет желать себя чувствовать жертвой в руках Тилля, хочется добровольно сдаться тому, чего не думаешь бояться. Карисма хочет сдаться Тиллю, она хочет сдаться ему, чтобы не сдаваться другому. Он медленно обходит девушку, становясь лицом к лицу и жадно, собственнически пронизывая тонкие черты Карисмы острым взглядом. Карисма смотрит на него просящим взглядом, и Тилль действительно готов любую её просьбу исполнить, пусть только скажет. Он не знает, что просьба Карисма раздавит его, одной своей фразой «спаси меня от предательства» Карисма заживо погребёт Тилля. Она взглядом его о прощении просит, заранее замаливает свою вину, как бы молит запомнить момент, когда Карисма перед ним искренне раскаялась. Но Тилль женского смятения не знает, он мысли от рождения читать не умел и не желал, поэтому подходит ближе, осторожно руками, подобно плющу, за талию обнимая. — Я должен спросить тебя, что это сейчас было? — Шепчет куда-то в шею Тилль, прижимаясь своим телом максимально близко к телу Карисмы, позволяя ей почувствовать каждую напряжённую мышцу. Девушка отрицательно качает головой, а Тилль спускается губами по длинной шее, случайно взглядом натыкаясь на следы пальцев на тонкой песочной шее. Тилль своё самообладание в том коридоре оставил. — Какого чёрта он схватил тебя, Карисма?! — Сквозь зубы шипит Тилль, отрываясь от сладкого лакомства и со всей агрессией заглядывая в блёклые глаза Карисмы. А брюнетка сжалась бы сейчас до размеров атомов, если могла, стала частицей, пылинкой, одной миллиардной всего мира. Если бы она могла. Тилль слишком неожиданно кричит, раздирая глотку, заставляя Карисму от неожиданности вздрогнуть и вытаращить на него глаза. Он неистово кричит, твердя что-то об ублюдках, которые не смеют касаться и о том, что руки им за это вырвет и ей тоже что-нибудь вырвет. Карисма сдерживается от шутки: «ты моё сердце постепенно из груди вырываешь». Карисма с ним согласна, не говоря ни слова в ответ, лишь погружаясь в пучину хриплого голоса, наполненного сладким ядом, которым упиться хочется до смерти или хотя бы до тошноты, она сейчас готова сделать, что угодно, лишь бы с Тиллем вот так — на эмоциях, на пике собственных чувств. Тилль кричит, что переживает, что места не находит и вряд ли найдёт, а брюнетка улыбается, подобно самому поехавшему психу на этой планете и почему-то, пока он кричит, чувствует беспричинный к нему приток нежности. Хочется до дрожи в пальцах и коленках. И это слово яркой неоновой вывеской в голове «хочется, хочется, хочется!». Хочется всего и сразу — Тилля. — Ты ни черта не несёшь ответственность за то, что ты делаешь со мной Карисма! — Обречённо, на грани срыва выкрикивает Тилль, но не слышит он, как сердце молодой, трогательной девушки пропускает удар, и, переведя дыхание, отходит в сторону, отворачиваясь спиной и видимо доставая из кармана сигареты. Карисма пробирает до костей и, пусть она представляет сейчас как целостный образ, ей всё же приходится себя медленно собирать себя по кусочкам, окончательно понимая, что с Тиллем только так — разрушаться раз за разом, чтобы медленно собирать себя по новой. Кто не познает силы своего разрушения, не познает сладости своего восстановления. И Карисма сейчас чувствует сладкую, трепетную щекотку, которая особенно сильна около сердца. И, поддавшись своему «хочется, хочется, хочется» подходит со спины к уже курящему нервно Тиллю, обнимает его за талию, пальцами скользя по хрустящей рубашке, через которую можно ощутить горячую кожу, утыкается носом между острых лопаток, целует туда же, задерживается губами, пуская по телу замершего Тилля рой мурашек. Он не поворачивается, даже не говорит и не дышит — спугнуть боится, момент упустить, который татуировкой на теле запечатлеть хочется. Тилль найдёт способ, обязательно запечатлеет. Карисма ладонями по груди крепкой скользит, прижимается ближе, осторожно тихонечко дышит, «спасибо» шепчет. Тилля от её «спасибо» сыпет всего, у него «касаться» ровне «питаться» — жизненно необходимо. Телефонный звонок всё портит, и Тилль готов искры глазами метать. Карисма, вздрагивая, отлипает и слышно лишь «да, сейчас буду, директор». Чёртов Каскалес со своей несамостоятельностью, Тилль обязательно расскажет другу, кто он и с чем его едят, а ещё обязательно спросит: «Почему ты именно в тот момент, когда я почувствовал себя человеком, решил позвонить?». Карисма с теплотой смотрит на сильную спину Тилля, запоминая каждую мелочь, каждую складку на тёмном пиджаке, движение мышц под плотной тканью, а у того духа не хватает развернуться, ему не хватит сил посмотреть в светлые глаза, не хватит сил стерпеть, не хватит мочи держать отведённое расстояние. Не сегодня. — Я тысячу раз понесу за тебя ответственность, но пообещай, что в тысяча первый понесёшь ты, — в лопатки шёпотом, обжигая не кожу, а сердце, Карисма бессовестно плавит Тилля. Перед глазами не звёздочки, а в животе не бабочки, как пишут в книгах, перед глазами тёмная пелена, а живот сводит спазмами, управление над телом теряется, невозможность стерпеть становится больше. Терпеть игнорирование чувств между ними уже физически больно. Она не касается, не прощается, больше ничего не говорит, а просто тихо, стуча осторожно каблуками, словно боится, что её услышат, уходит, оставив взрослого состоятельного мужчину совершенно потерянным, странно подавленным и не понимающим, что дальше делать, что предпринять. У него с Карисмой, как со спящим вулканом: когда рванёт не знаешь, от этого и интереснее, хоть, по факту, жизненно небезопасно. Но ситуация в коридоре всё ещё перед глазами и неприятные выводы напрашиваются сами, Алекс, ненавидящий Иоанна, просто старается разрушить всё в его бизнесе и его большая ошибка не это, а лишь то, что секретарь Карисма каким-то образом ему приглянулась. И не это самое страшное. А то, что Тилль не знает настоящей правды.***
— Мистер Каскалес, простите, что отвлекаю Вас от дел, — быстренько щебечет молодой паренёк в трубку телефона, — но мы провели экспертизу, и как Вы предполагали, почерк, чернила и даже толщина шрифта на записке полностью совпадает с тем, что на переданном Вами документе, подписанным Робертом Кашне. Мы можем точно утверждать, что записка была написана рукой Роберта Кашне. «То есть, Александром», делает вывод Иоанн, крепче сжимая хрупкий бокал в большой ладони.