Берлин / Частный сектор проживания.
Автор.
Song: Marilyn Monroe – Sevdaliza. В дом никто не входит, а с грохотом врывается сносящим с ног тайфуном животной похоти и страсти, раздирая губы в жарком, склизко мокром поцелуе и разрывая дорогие одежды на лоскуты. Пальцы вниз по позвоночнику и обратно к шее, чтобы сжать, перекрыть кислород, чтобы до мушек перед глазами и до раскрытого в немом стоне рта. Киану наслаждается, упивается картиной разгорячённой жены перед собой подобно маньяку. Агата, как предполагалось, приоткрывает свои распухшие от поцелуев алые губы, закатывая от наслаждения глаза и послушно позволяя прижимающему её к стене за шею Киану нырнуть горячим языком меж сочных губ и исследовать ещё раз давно изведанные территории, главой на которыми является он. Агату плавит. Киану тоже. Мужчина вжимается в хрупкое тело своим сильным, так, как Агата до чёртиков любит, нависает подобно оголодавшему зверю, да и смотрит точно так же, свободной от шеи рукой скользя по коже бёдер, скрытых чёрными чулками на тонких подтяжках, имея точную цель – ягодицы, обтянутые лёгкой тканью ажурного белья, которое специально для него, в том цвете, что он любит. У Киану, кажется, с самого подросткового возраста на бельё и чулки кинк, фетиш, гребаная зависимость, без этого ему никак, а видеть сейчас жену в этом – желанное грехопадение, чёртов ад, где хочется гореть. Его таращит как девственника из стороны в сторону, когда Агата с мягкой улыбкой на лице ненавязчиво снимает его крепкую ладонь со своей шеи, разворачивается к нему гибкой, умопомрачительно-тонкой спиной, очаровательно прогибается и упирается лбом и ладошками в стену, призывно повиливая бёдрами, призывая к действиям. - Помоги справиться с платьем, пожалуйста, - Агата не говорит, она мурчит, проявляется своё истинное женское существо, когда чувствует власть Киану над собой. Если бы Киану не знал, что Агата не любит лишний раз портить вещи, давно бы разорвал на части гребаную материю, скрывающую светлое тело. Звериная страсть мигом уходит, остаётся лишь «погладить, поцеловать, помочь, позаботиться». Киану в просьбе «раздеть» жене никогда не отказывает: проходится трепетно-нежно большими ладонями по худым бокам, гладит, щипает, щекочет рёбра, ловя в ответ подёргивания, тяжелые вздохи и еле слышимое постанывая, наклоняется к жене, вжимается в её ягодицы крепкими бёдрами, губами касается длинной, обнажённой из-за выреза шеи, а вместе с тем подцепляет собачку молнии и тянет плавно вниз. Ткань на спине Агаты расходится и прохладный воздух до мурашек опаляет разгорячённую кожу, отчего молодая женщина красиво сводит лопатки. От трепещущего во всём теле блаженства Агата деться никуда не может, запрокидывает голову на плечо склонившегося к ней мужа и прикрывает глаза, ощущая умелые руки на своём теле, полностью ему отдаётся. - Ты сегодня невероятна, - нежно шепчет на ухо Киану, прикусывая покрасневшую нежную мочку маленького ушка. Он знает, что это слабое место, что Агата от покусывания чувствительного местечка пространстве обязательно потеряется и рассудка лишится, но не сделать это – лишить себя удовольствия в очередной раз посмотреть, как человека ломит. И Агата от переизбытка эмоций задыхается, выгибается в спине до хруста, оставшись вовремя прижатой к крепкой груди, иначе бы точно позвоночник сломала, дышит загнанной ланью и сейчас действительно является жертвой в цепких лапах Киану, - самая прекрасная женщина, моя женщина, - шепчет мужчина на ушко, по-собственнически выделяя слово их трёх букв – «моя». Киану выпрямляется и Агате становится резко холодно, хочется, чтобы Киану обратно прижимал и целовал. Она вертится, жалостливо хнычет, капризничает, но Киану игнорирует, тянет ткань лёгкого платья вниз, и шёлк струится по тонким плечам, опадая на пол бесформенной лужей. Мужчина чуть отходит, скользит взглядом по мягким, пухловатым бёдрам, в которые трогательно впились чёрные ленты подтяжек, поражается тонкой талии, которую опоясывает тонкая атласная лента, и трогательным лопаткам, молча исследует гармонию чёрного белья и светлой, упругой кожи. А ещё чувствует, как в штанах становится нещадно тесно. - Повернись ко мне лицом, Агата, - безапелляционно требует Киану и не остаётся проигнорированным. Агата тотчас же разворачивается, покорно складывает ручки за спиной, но не сводит горящих глаз с мужа даже тогда, когда видит в них немой вызов, словно тот ждёт, что Агата сдастся, застесняется, но нет, она гордо выпрямляется, являя себя мужу, поправляет ткань своего белья и откровенно наслаждается, когда Киану восхищённо её оглядывает. – Я не думал, что смогу увидеть искусство, цена которому – моё отданное на растерзание сердце, - Агата блаженно вздрагивает от сексуальной хрипотцы в голосе мужа, прикусывает губу и запрокидывает голову, когда Киану присаживает перед ней на колени, приподнимает правую ногу под коленом и губами скользит сначала по ткани чулка к колену, оставляя там лёгкий поцелуи. Он поднимает тёмный взгляд на Агату и, не разрывая зрительный контакт, заставляя Агату задыхаться, хвататься за стену: ловкими движением пальцев отстёгивает чулки обеих ног от подтяжек, осторожным, медленным движением стягивая сначала один чулок, а затем и другой, оголяя желанную, бархатную кожу мягких бёдер. Киану кроет, хочется кусаться, отрывать куски плоти, пробовать, смаковать блаженный вкус тающей на языке плоти вкуса кислого сочного яблока. Он с рычанием приподнимает пухлую, изящную ногу Агаты так резко, что та с писком чуть не валится на месте, но вовремя хватается за плечи мужа. Он аккуратно, поглаживая, кладёт к себе на плечо её правую ногу, сгибая в колене, и острыми зубами впивается в нежную кожу внутреннего бедра, слыша сверху громкий полувскрик-полустон и мягкие всхлипывания, мешающие с мольбами поцеловать ещё. Он чувствует сжимающиеся пальчики на своих плечах и слышит глухой стук о стену, видимо Агата неудачно запрокинула голову. Киану гладит мягкие бёдра, на которые у него однозначно самый ядерный фетиш, зализывает красные отметины и глубокие следы укусов на мягких бёдрах, с довольным урчанием наевшегося зверя смакуя чудесный, нежный вкус на языке и отрывается только тогда, когда ощущает на пальцах дрожь любимого тела. - Киану, - надрывно, тягуче, сладко, - поцелуй меня, - мягко, просяще. Агата в этом действительно нуждается. Она не ощущала губы мужа на своих уже минут десять, и ощущение, словно тонкая плёнка на губах от недостатка Киану больно расходится в сторону. Она мягко за плечи тянет поддавшегося Киану вверх, чтобы жадным поцелуем впиться в пухлые губы, имеющий приятный, терпкий вкус дорогого коньяка и скуренной по дороге домой сигареты. Киану нависает над ней непроходимой горой защиты и одновременно опасности, руками талию чуть ли не до синяков сжимает, пальцами по всем тонким граням проходит, до исступления Агату доводит, а у той пальцы дрожат, пока она справиться с пуговицами на рубашке мужа пытается. Психует по итогу: тянет резко края рубашки в стороны, пуговицы от такого напора разлетаются, с неприятным звуком падая на пол. - Я твои платья, значит рвать не могу, - иронизирует Киану, усмехаясь в поцелуй, - а ты мои рубашки - можешь. - Я не виновата, что на твоей рубашке слишком маленькие пуговицы, - недовольно рычит Агата, за шею прижимая тело мужа к себе ближе. Губы касаются губ, души соприкасаются одновременно с плотью. Прекраснейшее в своем первозданном виде соитие двух людей в единое целое. Киану запускает горячий язык в теплоту Карисмы, крутит головой, меняя угол влажного поцелуя, а Агата до губ мужа только стоя на носочках с запрокинутой головой достаёт, послушно рот раскрывает, пропускает юркую мышцу, губами обхватывает, покусает, мочит, длинными, тонкими пальцами скользя по крепким мышцам, окончательно стянув рубашку с могучих смуглых плеч Киану, являя взору редкие татуировки, но частые шрамы от ранений. Агата помнит, как впервые увидев Киану обнажённым, поцеловала каждый его шрам. Она с трудом отрывается от мягких, желанных губ, с обожанием разглядывая медовую кожу, под которой перекатываются крепкие мышцы. Агата скользит взглядом, полным обожания по широкой шее к плечам, а потом не сдерживается и скользит шершавым языком, оставляя мокрую, красиво блестящую полосу. Она мягко, осторожно прикусывает татуировку на ключице, проводит от неё до острого подбородка языком, ловит судорожный выдох мужа сверху и ощущает плывущие по пышным бокам грубые, сминающие ладони, стремящиеся добраться до сочных ягодиц. И добираются. Киану резко подхватывает Агату на руки, заставляя её обвить ноги вокруг крепкой, накаченной талии, и, одной рукой полностью обхватив осиную талию, а второй открывая всевозможные двери на пути, несёт её прямиком в спальню, ощущая крохотные ладошки на своих плечах и лёгкие поцелуи за ухом, на шее, плечах. Такая трогательная. Такая нежная. Такая хрупкая. И только для него одного созданная. Холодные простыни неприятно морозят тонкую кожу уложенной на постель Агаты, и она недовольно хнычет, ёрзая под нависшим над ней Иоанном в попытке избавиться от холода в спине. Киану лишь усмехается по-доброму, неожиданно перекатывается на спину и, захватывая за собой Агату, усаживает к себе на накаченный пресс и фиксирует руки на бёдрах, ведя выше – к талии, выше – к плечам, ещё выше – к лицу и притягивая к себе для нежного поцелуя, постепенно перерастающего в то, что походит на пожирание мясо голодными зверьми. Агата почти в обмороке, кислородное голодание, ломка от недостатка Киану в организме, желание быть ближе, чувствовать мужа острее. - Дыши, котёнок, - сладко похрипывает, смешивая хрип со смехом, Киану, когда ощущает на своей груди судорожное дрожание груди Агаты, слышит, как она начинается шумно хватать воздух сквозь поцелуй и сжимать маленькие пальчики на его массивных плечах, чуть царапая длинными ноготками. Агата отлипает от Киану, глядя в бездонные глаза сквозь тёплый тусклый свет, наблюдая там чистую страсть, созданную когда-то Адамом и Евой, видит любовь, что стала основным фактором человечности и видит там инстинкты, которые из её мужа делают человека, обладающего невероятной мужской аурой доминанта. – Ты мой нежный цветок, - любовно шепчет Киану, мягко заправляя выпавшие из причёски тёмные локоны за ушко. Агата послушно льнёт к руке мужа, мягко касается губами широкого запястья, всё так же пристально смотря в темнеющие зрачки. Там повсюду разливается азарт, там повсюду похоть, там повсюду прелюбодеяние. Ночью горели простыни, горели и Киану с Агатой. Одна захлёбывалась в стонах, кричала, ворочалась на горячих простынях, требовала, просила, даже умоляла. Она разодрала спину Киану до крови, а он в ответ растерзал всё ей тела красными метками. Он давил ей на поясницу, заставляя прогибаться сильнее, чуть было не складывал Агату пополам, а та подобно воску поддавалась рукам мужа, льнула к мужу ближе, просила его не оставлять, всегда быть. Киану ей обещает, что обязательно будет, когда сдерживает судорожно дрожащее тело в своих руках, успокаивающе выцеловывая шею разморенной, уставшей жены. Агата за плечи мужа с трудом хватается, полностью лишённая сил. А Киану, как полагается, о жене заботится. Укладывается, укрывает и к себе под бок умещает, покрывая поцелуями макушку, лоб, уставшие, закрывающиеся веки. Агата в мужа вжимается, позволяет себя опоясать, прижать, горячими руками чувствительное тело до потери сознания затрогать. - Я люблю тебя, - последнее, что шепчет Агата, уставшая и покрытая потом и метками принадлежности, и отдаётся Морфею.***
На утро Киану просыпается от внезапного звонка на телефон и уже собирается взять и гневно послать звонящего в такое прекрасное утро, но Агата быстренько садится на бёдра мужа и, так же быстренько схватив аппарат с тумбочки, отвечает на звонок, глядя с нескрываемым задором сонного взгляда, откровенно строя мужу глазки, вызывая на неравный бой. Киану не противится, что вместо него на звонок жена отвечает, ведь занятие нашлось получше. Трогать горячими ладонями мягкие, обкусанные им же бёдра, зацелованную до боли в губах тонкую шею и трогательно-маленькую талию, которую он, кажется, ладонями обхватить может. - Инга, привет, почему ты звонишь? Киану снова рассказал тебе что-то страшное о последнем месяце беременности? – Агата зло смотрит на мужа, взгляд у которого прямо так и кричит «я ни в чём не виноват». Хотя, если говорить по правде, миссия у Киану - «запугать беременную до жути суеверную Ингу до преждевременных родов» - стала делом всей жизни. Каждый раз, когда он видел Ингу, то рассказывал ей кучу выдуманных историй о том, как тяжело женщине быть беременной, и аргументировал это словами «я-то знаю, у меня-то сын», и Инга ему верила, будто это он сам рожал и больше всех знает. Но когда всю его деятельность раскрыла Агата, сладко ему не пришлось – его заставили признаться в некоторой неправдивости своих слов и купить еды в обязательном порядке. И пусть Киану смеялся над Ингой, которая его слова чуть ли не в блокнот записывала, на самом деле никогда не желал причинить вред, запугать, насмешка никогда не заходила дальше приемлемого. – Не слушай этого дурака, он тебе всегда чепуху рассказывает, - Киану с его позиции удаётся услышать суматоху в трубке, - а, так ты не поэтому звонишь? – Агата смотрит теперь уже удивлённо, а Киану это совершенно не волнует, когда на его коленях самая прекрасная женщина мира. – А что тогда случилось? Киану к Агате нагло пристаёт, присаживается на постели вместе с ней, щекочет поцелуями мягкую кожу шеи, цепляет между губ, оставляя небольшой красный след, пальцами бродит и пальцами щекочет впалый животик, и не обращает внимание на то, что Агата пытается отбиться, выбрать, сползти с колен обнаглевшего, настойчиво мужа, с трудом сдерживая смех от щекотки по всему телу. Лицо Агаты в один момент слишком неожиданно меняется, черты красивого лица заостряются, а нежный и игривый взгляд наполняется неподдельной серьезностью и волнением, Киану замечает это, когда на свои игры не замечает никакой ответной игривой реакции, – Агата застыла на месте, лишь хмуря брови и смотря сквозь мужа, которому уже и самому не до игр. «Что ей такого сказала Инга?», думает Киану, но сразу получает нихрена не успокаивающий ответ. - Стой, не нервничай, тебе нельзя, успокойся, - строго говорит Агата и встаёт с бёдер Киану, присаживается на постели, потирая пульсирующие виски пальцами. Киану напрягает слух, стараясь услышать, что говорит Инга на той стороне, - то есть, ты звонила Оливии, но она не отвечала, а когда вы приехали с Авраамом к ней, она уже была без сознания? – На той стороне Киану слышит громкое «Да!», после которого раздаётся заливистый плач и судорожные всхлипы. – Не плачь, Инга, она под присмотром врачей, с ней всё будет хорошо. Оставайся в больнице и не отходи от Авраама, мы с Киану уже выезжаем. Киану без слов всё понимает и, путаясь в большом одеяле, торопится в ванную комнату. Агата отключает звонок, нервно забрасывает телефон непонятно куда и просит Киану собираться быстрее, потому что Оливии по непонятной причине оказалась в больнице. Инга беременная и плачет, а врачи точных ответов пока дать не могут. Всё вокруг нагнетает, и если Агата заметно нервничает, пару раз прикрикивает на мужа, то Киану, оставаясь самым сильным и спокойными в их небольшой семье, её состояние понимает, пару раз просит успокоиться, мягко целует. Агата мужа покорно слушается, ошибку свою осознаёт и перед выходом из дома мужа крепко обнимает, извиняясь. Всё случилось так неожиданно, можно с уверенностью сказать, что даже застало врасплох, и Киану догадывается о том, что «Иоанн ничего не знает» только в машине, в одном замкнутом пространстве с Агатой, которая идею позвонить Каскалесу и рассказать о случившемся будет категорически против. Да и его телефон так и остался дома брошенным где-то в спальне. Иоанн не знает о том, что Оливия в больнице, и это факт. Потерянная Инга позвонила бы Иоанну, она бы не позвонила Киану и Агате. Но кажется её цель – по максимум скрыть ситуацию от Иоанна, скрыть от него саму Оливию. Поэтому да, Иоанн точно ни о чём не догадывается. Машину Бабкок паркует в неположенном месте и ему, честно говоря, похрен, но он искренне удивлён, что дотошная до выполнения правил и указаний Агата, плюёт на поведение мужа и самая первая вылетает из машины. Киану за женой еле поспевает и начинает сомневаться в своих физических способностях. На нужном этаже, тяжело дыша, они первым делом видят, как над Ингой стоит взволнованный Авраам, заботливо её обнимая, и пытается успокоить часто дышащую жену, как-то слишком мило дует в её раскрасневшееся личико. Инга пыхтит и гладит одной рукой живот, другой судорожно комкая ткань пиджака мужа, жуя большие щёки. - Инга! – Недовольно восклицает Агата и бросается в сторону будущих родителей, пугая Ингу своим воплем так сильно, что лицо беременной приобретает теперь белый оттенок, глаза широко открываются, а сама Инга инстинктивно льнёт к своей главной защите – Аврааму, из-за чего тому приходится присесть рядом с тянущей его на себя женой. –Прости, что напугала тебя. Ты ведь знаешь, что тебе нельзя волноваться, - Агата присаживается на стул рядом с Ингой, у которой глаза до сих пор на мокром месте, а руки мелко подрагивают. Агата оглядывается, в надежде найти врача и хоть что-то разузнать, но коридор пуст, и её муж какого-то чёрта куда-то делся. - Тебе нужно прилечь и отдохнуть. - Но Оливии плохо, я не могу уйти, - хнычет Инга и пытается встать, но Авраам мягко возвращает её на место, вспоминая, как беременный комок переменчивого настроения парочку раз чуть не пошёл к Оливии, чтобы за ней поухаживать, - но я не хочу отдыхать, я хочу к Олив, - недовольничает Инга и чуть не плачет, когда чувствует давление на себя со всех сторон и ловит строгий взгляд мужа, который категорически против, чтобы она вообще находилась в больнице. Инга пугается то ли строго взгляда Авраама, то ли потому что её просто захотелось, но она начинается несильно плакать, пряча распухшее личико в большом плече мужа, который, хоть и остаётся строгим, но улыбается и поглаживается по голове любимую женщину. Инга успокаивается быстро, стоит ей почувствовать нежные касания мужа, как она сразу же забывает обо всём, что делала и концентрируется только на его нежности. Она дует губы, просит её ещё погладить, когда Авраам ненадолго останавливается. - Инга, ты должна думать не только об Оливии, но и о том, что внутри тебя растёт наш ребёнок. Прошу тебя, раз ты перестала слушать меня, то послушай человека, который сам родил и многое знает гораздо лучше тебя. Сейчас ты пойдёшь приляжешь в комнате отдыха, раз ты не хочешь домой, а вечером мы очень вкусно покушаем вместе, договорились? – Авраам отодвигает от себя Ингу, чтобы посмотреть в её глаза и говорит менее строго. Теперь Инга начинает испытывать стыд за своё детское поведение. Она совсем не обижается на мужа, он ведь заботится и говорит абсолютную правду, она обижается лишь на себя, ведь порой забывает о том, что внутри себя носит растущий организм, о котором нужно тщательно заботиться, нужно наконец понять, что ответственность она теперь несёт не только за одну себя. - Ну всё, пошли, - говорит Агата и тянет Ингу за рукав светлой кофточки прочь от тёплого Авраама. Инга уходить от мужа не хочет, это видно по тому, как она тянет его за собой за руку, долго мнёт его ладонь в своих ладошках, несколько раз целует и только после того, как остаётся упрекнувшей Агатой наконец-то следует за старшей, пару раз оборачиваясь. - Только давай с тобой сегодня купим побольше сладкого, - перебирая ножками, жалостливо смотрит на мужа Инга, и он не в силах ей отказать. Он только улыбается, и Инга по одной улыбке сразу всё понимает, счастливо загорается и уже хочет побыстрее прилечь, ведь правда устала целый день нервничать и переживать. - Странно, - слышится из-за угла голос Киану, как только девушки пропадают из поля зрения Авраама, - я пытался найти врача, но его нигде нет. Авраам присаживается на стуле поудобней, устало запрокидывая тёмную голову назад и шумно выдыхает. - Он всё ещё у Оливии в палате, - Киану присаживается рядом с другом, понимающе хлопая друга по плечу, - мы по случайности встретили медсестру, когда она выходила из палаты Оливии, и та сказала, что всё гораздо серьёзнее и нужно время для полного обследования, - Авраам меняет позу, упираясь локтями в колени, взглядом упираясь в светлый пол. – Но что с ней случилось? Инга разговаривала с ней вчера вечером, всё было нормально. Авраам и Киану задумываются и совсем не замечают подошедшего к ним высокого доктора, между бровей которого складки напряжения и глубокого размышления. Мужчине приходится громко прокашляться, чтобы привлечь к себе внимание двух мужчин. Авраам от неожиданности чуть было не вздрагивает, а Киану сразу подрывается на ноги, готовый слушать. - Здравствуйте, я лечащий врач Оливии Шекли, кем вы ей приходитесь? – Врач выжидающе смотрит то на одного, то на другого, добавляя в атмосферу ещё больше напряжения. - Мы друзья, - врач было хочет что-то сказать, но Киану оказывается быстрее, - нет, родственников у неё нет, мы единственные близкие люди. Нам вы можете довериться. Врач недолго сомневается, но приняв безысходность ситуации, устало вздыхает, будто собираясь силами, а затем открывает папку с каким-то бумагами и хмурится пуще прежнего, заставляя Киану нервно стиснуть челюсти. Авраам не выдерживает, подрывается на ноги и нервно расхаживает по коридору, не выдерживая ненавистно ожидания. - Пожалуйста, не перебивайте меня, - учтиво просит врач и немного дёргается в сторону, как от опасности, когда рядом с Киану неожиданно оказывается Авраам с выпученными глазами цвета обожжённого янтаря. – У мисс Шекли обнаружен высокий процент яда в крови, - Авраам, не веря, открывает было рот, но Киану толкает его локтем, шикая, чтобы молчал, - этот яд очень опасен, он даже не позволяет организму бороться. Мы можем только искусственно вводить нужные препараты в организм Оливии, но её организм слаб и для полного восстановления одних только препаратов недостаточно. - Но как она могла не заметить, что в ней попадает яд? Не было никаких симптомов? – Авраам стоит в шоке, а Киану пытается разобраться, сам не до конца веря в правдивость происходящего. И чем глубже Киану спускается в свои размышления, то всё больше понимает, что это всё может быть рук самого безжалостного врага – Алекса, ибо кому ещё нужно травить Оливию. - Юная особа конечно же чувствовала недомогания, но игнорировала их, ещё и усугубляла положение сигаретами и постоянными стрессами, - врач достаёт какую-то бумажку из папки и передаёт её Аврааму. Тот, остолбеневший от всего того, что услышал, не сразу замечает протянутый документ, но Киану берёт бумагу раньше остолбеневшего друга. – Тут всё написано, а теперь простите, мне нужно идти, - врач учтиво прощается и снова пропадает в дверях палаты. - Ты ведь тоже думаешь, что она просто не знала, что в неё вкачивают яд? – Задумчиво говорит Авраам. – У меня даже есть один подозреваемый. - Алекс, - Киану возвращается на место, глазами скользя по печатным буквам, - я тоже сразу подумал на него, - Авраам садится рядом и по привычке откидывает голову, - но как он незаметно накачал Оливию ядом, такое вообще возможно? – Киану не находит ничего важного в бумаге, складывает на четыре части и прячет в кармане своих брюк, намереваясь передать это как доказательство Иоанну. Пять минут молчания. Пять минут томления и полнейшего ничего непонимания. Ощущение сна, страшного, затянутого и слишком реалистичного. Им двоим казалось, что из игры могли вывести кого угодно, но не человека, который всю свою жизнь пытается быть максимально далеко от всех этих мафиозных игр. И теперь она главная пострадавшая. - Что теперь будут делать? – Хрипит Авраам и подходит к окну, достав из кармана своих брюк полупустую пачку сигарет и открывая окно нараспашку. Киану то, что его друг курит в больнице, пусть и у открытого окна, не нравится, но он молчит, впервые в жизни позволяет младшему такое самовольничество. - Стоит рассказывать Иоанну? Ты ведь знаешь, на всё, что связано с Оливией он маниакально помешанный и психически больной. Как бы Киану не был против, как бы не боялся последствий, но: - Я думаю ,что ему нужно знать. Эта война между Иоанном и Алексом, и Оливия сейчас оказалась жертвой в этой войне. По причине незнания того, что происходит с Оливией, безучастия в её жизни Иоанн не смог её защитить. Это должен решить он. Авраам на слова друга понимающе кивает и больше ничего не говорит, задумчиво уставившись взглядом в светлую даль. Киану прекрасно понимает, что ошибки Иоанна есть, и злится на Каскалеса: Иоанн человек, привыкший получать, привыкший к своим победам. Но сегодня Каскалес не выполнил свою главную функцию – уберечь от всего плохого Оливию. И Киану собирается в эту ошибку макнуть Каскалеса лицом, чтобы он менял своё отношение к своему окружению, чтобы наконец понял всю серьёзность опасности в сторону Оливии. Чтобы Иоанн наконец начал рассуждать головой, а не гордостью и нулями на счету – защиту Оливии он не купит, лишь может создать сам. - Я расскажу ему уже завтра. Song: Inside – Ayron.Главная больница // Берлин.
Автор.
Оливия с трудом открывает опухшие, слезящиеся глаза, когда сквозь толщу сна пробивается раздражающий писк аппаратов. Оливия с трудом фокусирует расплывающийся по всему чему можно взгляд, претерпевая болезненные ощущения и совершенно не осознавая первые минуту, где она, что произошло и почему так больно во всём теле. Чуть погодя, Оливия мысленно ликует; наконец видятся очертания белых стен и такой же бездушной мебели, единственное, но большое окно, и всей это плывущей картины хватает, чтобы сделать вывод о том, что она по какой-то чёртовой причине проснулась на больничной койке, в хорошо проветренной, пахнущей антибиотиками палате на мягкой подушке. Оливия беспомощно мажет плывущим взглядом по комнате, двигая только лишь гудящей головой, пока не натыкается на фигурку какой-то смутно знакомой девушки. Постепенно приобретающий чёткие черты силуэт как-то нервно сжимает края пушистого и бесформенного, видимо для беременных платья-разлетайки, и Оливия максимально напрягается, на окраинах подсознания находя имя - Инга. Оливия фокусирует взгляд на подруге, хрипит, когда пытается её позвать, царапает себе стенки горла, когда делает сухой глоток воздуха и наконец привлекает к себе внимание Инги, усердно просматривающей какой-то журнал. Та дёргается, пугается, когда слышит хрип со стороны, но моментом откладывает уже ненужный журнал и буквально подлетает к бледной Оливии. Язык Шекли словно в наждачку превратился, она сказать ничего не может, с трудом двигает слипшимися от сухости губами. Во всём теле ломит, кажется, что мышцы выворачивают, а кости переставляют с нужных мест на ненужные, боль в теле такая, словно всё тело Оливии скрутили в жгут. Инга так напугана видом подруги: обезвоженная, с бледными, потрескавшимися губами, Оливия словно похудела до предела за ночь, у неё кожа почти просвечивается, по всему телу вены словно вздулись, по тонкой, когда-то здоровой коже, повсюду виднеются синие паутины вздутых от физического страдания организма вен. Страх, что прикоснёшься и вскроешь. Оливия смотрит на подругу мутным взглядом, а та смотрит в ответ, не узнавая в обледеневшем, больном человеке свою подругу. Кажется, что её привычно яркие рыжие волосы сейчас потускнели. - Ты хочешь воды? – Тихонько спрашивает Инга, не решаясь, но так желая прикоснуться в болезненной руке подруги, чтобы поделиться с ней хоть каплей своей жизненной силы. Инга боится, что если тронет Оливию, сделает ей ещё больнее, оставит синяки на тонкой, холодной коже. И она стоит в метре от постели, заламывая нервно пальцы, но уловив утвердительный кивок от Оливии, торопится к графину с водой, стоящему на низком столике у диванчиков. Инга наполняет стакан и помогает Оливии выпить, приподнимая голову уязвимой физически подруги так осторожно, словно боится сломать. И только после прохладной жидкости, Оливия понемногу отходит от коматозного состояния, чуть приходя в какое-то движение. - Спасибо, - Оливия хрипит и ей приходится прокашляться, пока Инга подтягивает стул максимально близко к постели, умещая на нём подушку, а затем и себя, - но что случилось? – Рыжая хмурится, пытаясь что-то вспомнить, пока Инга поправляет ей пуховое одеяло. – Я помню только лишь то, что я делала себе карамельный кофе и почувствовала резкое головокружение, и это всё. - Да, ты упала в обморок, а мы с Авраамом тебя нашли на полу без сознания и вызвали скорую, - Инга начинает заикаться, прокручивая события того дня, переводит дыхание и гладит животик, прося у малыша прощение за то, что тревожит его своими стрессами, - врачи сказали, что всё серьёзно и потребуется много времени для восстановления организма, но не факт и то, что он восстановится полностью, - Оливия непонимающе смотрит по подругу, а Инга испытывает давление, страшась говорить и без того ослабленной Оливии правду. Инга, видя напряжённое состояние Оливии, винит себя за свою слабохарактерность и неумение преподносить правду такой, какая она есть. Она выдыхает, собираясь силами и взгляда на Оливию не поднимает. – В твой организм попадал яд в течении длительного времени, он постепенно ослаблял твой организм, отравлял и даже не позволял ему бороться с поступающей угрозой, в твоем организме этой дряни примерно семьдесят процентов, - Инга говорит на выдохе, и как только договаривает, опускает голову, но в ответ не получает ничего. Оливия лежит каменным изваянием без всяких эмоций, словно и без Инга знала все прогнозы, словно она совершенно не удивлена сказанным, и это, чёрт возьми, пугает. - На самом деле, - равнодушно говорит Оливия, сверля одну точку в стене напротив, принимая слишком спокойно своё почти безвыходное положение, - половины из последних полутора недель я не помню, - Инга поднимает голову, испугано-вопросительным взглядом упираясь в бледности лица, - потому что часто падала в обмороки, через минуты две я приходила в себя, часто задыхалась, приходилось открывать окна, я даже умудрилась простудиться, - Инга влагу в глазах чувствует, расплакаться боится, сейчас ощущение, словно Оливия рассыпается песком через пальцы, такая хрупкая и беззащитная, -у Инги комок в горле, - я чувствовала слабость и ломоту в мышцах, но скидывала всё на работу и не хотела жаловаться. Инга поджимает губы, и, несмотря на то, что очень хочется поругать Оливию за то, что о себе не думает, прикусывает язык. - Но почему ты отправлено ядом? Каким образом? - Я не знаю сама, - врёт Оливия и берёт в свои сухие ладони пухлую ладонь Инги, которая успокаивается и умещается удобнее на подушке. Оливия видит, как подруга чуть ли не плачет, и улыбается из последних сил, ловя неловкую улыбку будущей мамы в ответ. – Давай поговорим о чём-то другом, всё уже ведь хорошо. И пока Инга что-то заинтересованно рассказывает, Оливия понимает, что бесстыдно врёт одному из самых близких людей и на самом деле знает, что является источником яда. У неё голова хоть и с трудом информацию переваривает, но подвести одну сплошную, жирную, окрашенную в красный черту она в состоянии. Свести один конец с другим тоже, и выходит неутешительный итог, о котором она Инге, носящей ребёнка, уж точно не расскажет. Предмет, который был в квартире Оливии явно посторонним – ежедневно приходящий новый букет пышных роз. И судя по состоянию Оливии в последние дни, по тому, как в квартире было душно и жарко можно судить, что это в самих бутонах был яд, который Оливия выбрасывала в урну в своей квартире, ленясь каждый вечер спуститься на улицу и там выбросить. Рыжая ни разу не вынесла цветы на улицу, оставляла в доме, из-за чего яд, вероятно, распространялся по своей квартире, а она даже не подозревала, что какие-то цветы могут быть ядовитыми, такими опасными. Розы в её случае убийцы. Оливия только дома падала в обмороки, только дома неистово кашляла, почти выхаркивая лёгкие, сваливала на курение и обещала себе бросить, если так будет и дальше, только дома она чувствовала слабость. Сложно поверить, что место её защищённости стало местом её по случайности не случившейся смерти. Но не успевает Оливия даже пожалеть себя, понять, что делать дальше и каким чёртом восстанавливать на 70 процентов разрушенный, изломленный по основание организм, как громким, перебивающим всем мысли тайфуном в палату врывается высокая блондинка, стреляя встревоженным взглядом и громко стукая каблуками о больничную плитку. Оливия вспомнить её не может, и сейчас почему-то это не кажется сверхважным. Рыжая лишь равнодушно смотрит на то, как потерявшаяся блондинка смотрит сначала на неё, а затем на Ингу и словно не понимает, что ей нужно сделать. Сжимает в длинных пальцах ручки пакета и как-то неловко кидает взгляды то от одной, то к другой. Инга подбадривающе кивает блондинке, неуверенно улыбается, и та, поджав персикового отлива губы, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, подходит к Оливии. Она подходит аккуратно, тихонько ставит пакет с чем- то на прикроватную тумбу и присаживается на свободный край постели, с волнением заглядывая в тусклые, мутные глаза Шекли. - Привет, - светловолосая неуверенно улыбается, перебирая в длинных пальцах края белоснежного одеяла, поглядывая выразительно-глубокими, до отупения знакомыми глазами, - ты меня, наверное, не помнишь, но это я, Чарли. Светлоглазая очаровательно улыбается и в этой улыбке действительно слишком много того особенного, что принадлежало только той самой Чарли. Оливия познакомилась с ней пять лет назад, но до сих пор помнит мягкий, щебечущий смех, звоном раздающийся повсюду. Чарли действительно изменилась, похорошела, узнать её сложно спустя столько времени. Но ею хочется поражаться: ухоженная, невероятно красивая, такая, как полагает быть серьёзной и, судя по кольцу на безымянном пальце, замужней девушке, нет, уже женщине. Оливия улыбается и от улыбки ощущение, будто мышцы лопаются и расходятся, а лицо сводит судорогой. Больно, но улыбнуться –необходимо, по крайней мере, чтобы сделать вид хорошего самочувствия. - Как ты себя чувствуешь? – взволновано спрашивается Чарли и чувствует, как рвётся сердце, когда в ответ на свой вопрос слышится хриплое, болезненное, утомлённое, лживое «отлично». Чарли осекается, смотрит на Оливию материнским взглядом, а длинными, тёплыми пальцами обхватывает холодную, бледную ладонь Оливии. – Мы все очень переживали за тебя, ты заставила нас поволноваться. Оливия чувствует вину, когда видит тревогу в глазах Чарли, когда понимает, что Инга, беременная, нуждающаяся в комфорте и спокойствии, вероятнее всего, просидела в палате с ней всю ночь, плохо спала, переживала и срывалась чуть что. Оливии становится неприятно от самой себя, когда она понимает, что сорвала людей со своих мест, заставив отвлечься от своих дел, своими проблемами они затронула других. Это глупо, однозначно, нельзя винить себя в том, что ты плохо себя чувствуешь, в том, что тебя внезапно подкосило, ты имеешь право дать слабину, но как, чёрт возьми, поступить, если снедающее чувство вины давит изнутри? - Простите, что я заставила вас.. - Нет, прекрати извиняться перед нами. Мы все очень хотим твоего скорейшего восстановления и сделаем всё, что понадобится. Ты можешь говорить, что ты справишься сама и что не нуждаешься в помощи, но нет, мы не прекратим тебе помогать, даже если ты будешь на нас злиться, - недовольно говорит Инга, хмуря выразительные, густые брови и с обидой смотря на Оливию, а та в ответ постыдно опускает тёмный, усталый взгляд. – Просто прими нашу помощь, - Инга приподнимает лицо Оливии за подбородок и смотрит в самую глубину кофейных глаз, ковыряет раны под названием «быть нужной», и Оливии плакать хочется, ведь о ней заботятся, в первые за пять лет полнейшего одиночества она чувствует, что к ней проявляют заботу. - Спасибо вам, - Оливия снова улыбается, но сейчас это искренне, не чтобы сделать вид, а чтобы показать, что правда благодарна, что действительно ценит и обязательно запомнит. Инга хлопает себя ладошкой по лбу, причитая что-то о том, что чуть было не забыла дать Оливии прописанные врачом витамины и мило поднимается с насиженного, тёплого местечка. Оливия только сейчас замечает, как много всё-таки на прикроватной тумбочке каких-то упаковок, странных баночек и бутылочек. Думать о том, что это всё будет вкачиваться в её организм – Оливии не хочется. – Но сколько я спала? – Оливия самостоятельно, но с большим трудом отрывает голову от подушки, принимая из рук цветные витамины, а затем делая глотки освежающей влаги, снова возвращается к мягкой поверхности. - Ты спала сутки и ещё половину дня. Когда мы с Авраамом нашли тебя, то и даже подумать не могли, что всё будет настолько плохо, - Инга на Оливию, чтобы не расстраиваться не смотрит, только лишь нежно, мягко, любовно ладошками поглаживает свой милый, небольшой животик. - Знаешь, - многообещающе начала Чарли, со всей строгостью смотря на рыжую, - я не виню тебя, конечно нет, но, - Чарли осекается, словно подбирает слова, - ты должна быть ответственной, что касается твоего здоровья… Оливия наставление Чарли полностью принимает и с ним соглашается. Не может не. Ведь это она сейчас на больничной койке, это она проигнорировала собственный организм, дотянула до талого, думая, что делает лучше, но сделав только хуже. Не только себе, но и тем, кому она ценна. - Если у тебя появились странные симптомы, обратись в больницу, не делай выводы сама, хорошо? Символично, но на слове «симптомы» Оливию, как по щелчку, пробивает озноб. Она чувствует лишь, как её кости и мышцы ломит, словно от качественного наркотика в случае передоза, разум то мутнеет, то возвращает её обратно в реальность. Чувство эйфории то накрывает безбожно приятно, то до смерти больно. И наступает ощущение, словно это «приятно» и «больно» в конечном итоге смешиваются, порождая что-то немыслимо. От смешивания ощущений с непривычки тошнит. Хочется просто лежать и медленно засыпать, окунуться туда, куда просятся тело и разум, отдаться сладостному ощущению растворения в реальности. . Но через несколько минут Оливия возвращается в реальность, оцепеневая от того, что произошло и слушая то, что обезболивающее в капельнице закончилось. Кончики пальцев всё ещё колит, словно там скопились немалое количество электричества, по телу всё ещё пробегает приятная щекотка и тупая ноющая боль во всех мышцах притупляет любые приятные ощущения в организме. Но в голове другой вопрос и он давит на плечи, заставляя беспомощно клонится всем телом к земле, чувствовать себя ещё более истощённой. - Иоанн знает? Голос на «Иоанн» обрывается, Оливия же медленно, но верно разваливается, слышит, как внутри от одного имени трещат кости и рвутся мышцы. Запредельно больно, но почему-то запредельно хочется. Нет определения её состоянию, нет определения и тому, почему же ей хочется сейчас быть обласканной. Кем? Все прекрасно догадываются. И скрыть это «хочется» от окружающих Оливии сложно, от самой себя – невозможно. Это то самое противоречие между: ненавидеть и любить, и расстояние сейчас между двумя этими понятиями не один шаг, как говорится, а пропасть, которую преодолеть, быть может, и возможно, но ценой падения в эту самую пропасть, если сделаешь неверный шаг, по тобой же выстроенному шаткому мосту. Чарли прекрасно знает, каким цветом и какой формы надежда плещется в глазах человека. Слово на букву «н» невозможно проигнорировать и безумно жаль, когда у человека её отбираешь. Когда лишаешь человека надежды, ужасное ощущение, будто бы вырываешь веру кого-то прямо с его плотью и кусками мяса эту надежду выбрасываешь в синее пламя. Слышится запах жженой плоти и остатков веры в лучшее, это запах едкий, раздирающий материю лёгких, удушающий. Когда лишаешь кого-то надежды, лишаешь самого себя чего-то важного. Однажды кто-то Чарли сказал, что одним только словом человека может возродить, а может переломить пополам и потом жить заставить. У Оливии надежда услышать «нет, не знает» всё ещё внутри теплится, потому что без наличия в действительности Иоанна наплаву держатся легче, не так больно. Рыжая не сколько переломиться боится, сколько боится увидеть жалость в глазах некогда сердцу важного, ценимого. В который раз она боится предстать перед ним слабой, всё ещё зависимой, катастрофически нуждающейся. Она боится услышать от него позорное: «я помогу тебе», но больше всего она боится себя, когда ловит в своём сознании мысль, что в помощи Иоанна она нуждается. И эта помощь не материальная, она в руках Иоанна, она в его нежности прикосновений, в чутком, глубоком взгляде. Казалось, что всё идёт по плану, смотря поочерёдно на подруг, Оливия почему-то думала, что услышит отрицательный, ожидаемый ответ, но она почувствовала обжигающее чувство падения тела с высоты птичьего полёта, услышав совсем другое от Чарли: - Киану намеревается ему всё рассказать… - Не нужно этого делать! – Оливия чуть было не подрывается с постели, каждой клеточкой тела ощущая, как тяжело делать самые простые движения. Инга вовремя ловит подругу за плечи, без труда укладывая обратно на мягкие подушки. – Я по-человечески прошу вас, - Оливия хватается за мягкие руки Инги, стойко и даже требовательно заглядывает в глаза, полные сожаления, и больше не выдерживает этой чёртовой жалости, что буквально поселилась в палате. – Почему вы думаете, что без него я не справлюсь? – Оливия почти что кричит, разъярённо дышит, чуть ли не раздувая ноздри от негодования и сжимает нервно одеяло в пальцах, не смотря больше на поджавших губы подруг. – Я не настолько беспомощна! Инга осторожно берёт напряжённую руку Оливии, нежно перебирая пальчики, поглаживая тыльную сторону. - Иоанн действительно может тебе помочь, защитить. Ты ведь видишь, что пока ты пытаешься от него быть дальше, всё в твоей жизни усугубляется, ты без него не в безопасности, - Инга осторожно поправляет разметавшиеся волосы Оливии по подушке, - просто прими его помощь, он ведь не предлагает тебе что-то больше.. И Оливии так и хочется крикнуть: «ты просто ничего не знаешь», потому что Иоанн не предлагает большего, он это требует. Напористо, с угрозами, мешая сталь с желчью, заставляет буквально тонуть в той безысходности, которую он на блюде подносит. Иоанн не говорит: «выбирай», он говорит: «выполняй». И Оливия, сама решившая вернуться в Германию, признаться честно, знала, что будет больно. Знала, что будет до хруста и немого крика, и почему-то на это согласилась. Девушки уходят под самый вечер, когда Оливия начинает невольно прикрывать глаза, порядком вымотавшись за целый день. Оставшуюся часть дня они больше не говорили об Иоанне и о том, что случилось, они вообще старались говорить на более расслабляющие темы. Оливия поела один раз и почувствовала тошноту, пришлось вызывать врача, принять кучу антибиотиков и поесть противную кашу. У неё вообще ощущение, будто организм на грани полного разрушения. Ей даже слова связать в одно предложение больно и почти невозможно, под вечер ощущение полного опустошения и бессилия, тело само расслабляется и организм отключается автоматически. Она чувствует только то, как медленно рушится изнутри, распадаясь на отдельные части, яд циркулирует вместе с кровью. А вместе с ядом циркулирует горько-сладкое «Иоганн».