Остриё ножа

Берлин.

Автор.

Song: Nowhere to Run — Brennan Savage. Инар плавно подъезжает к воротам учебного заведения Нанны, оглушая территорию университета громким рыком движка, паркует грациозную паганини хуайра прям чуть ли не впритык к массивным воротам, поправляя полы своего фирменного пиджака, выходит из салона и курит в томящем, сводящим терпение на «нет» ожидании, чувствуя покалывание в пальцах от того, как к девичьей плоти хочется скорее прикоснуться, и не чьей-то, а определённой, той, которую хочется касаться каждый чёртов день. Ледяное сердце весь день в бешеном ритме просило хозяина перестать сопротивляться собственному «хочу» и наконец-то позволить увидеть несносную девчонку, облюбовать с головы до пят, принять маленькую дозу личного девятнадцатилетнего, наркотика, впитать манговый запах до самой макушки, чтобы буквально задыхаться от её запаха на себе, вот только недавно появившееся желание завалить девчонку на капот машины, разорвать губами шею, почувствовать бьющуюся на шее жилку поцелуями, ворваться в плоть зубами и впиться пальцами в мягкие бока почему-то пугает, и почему-то заводит до помутнения в глазах и сдавленного рыка. Нанну хочется. К Нанне всё его звериное существо просится и дико надрывно ревёт, когда своего не получает. У Инара внутри зверь и рядом с Нанной он проситься наружу. Весь день Инар утекал в неведомые края, где повсюду пьяная, обжигающе-уверенная Нанна, её пропахшие алкоголем губы и цепкие, проворные пальцы, которые норовят пролезть подальше и тронуть побольше, срывая все замки на самообладании Инара. У Инара назойливое желание приручить бунтарку, поработить, забрать к себе во власть, чтобы там она без единого шороха, сидя в своём маленьком уголке, поскуливала потерянным щенком и своей нежностью изо дня в день мужчину радовала. Но в тоже время ему хочется поставить Нанну наравне с собой, чтобы самому себе в первую очередь доказать, что девочка наконец повзрослела и больше не та четырнадцатилетняя глупышка, в глазах которой искривленная действительность. Инар наконец смотрит правде в глаза: Нанна выросла и так, что теперь Инару не найдётся даже короткого сна без мыслей о ней. Ему до рыка хочется. Ему до рыка не терпится. Ему бы зубами в шею, и руками в плоть, чтобы ни сантиметра между ними. Инара до сих пор ведёт, когда перед глазами картина влажных, красных губ и томного, пропитанного животным желанием взгляда. И ему плевать на всё, что скажет младший Рихтер, ему всё равно, что их разделяет пропасть во взглядах и мнениях и маловажные семь лет. Плевать. Нанну хочется себе. После случившейся довольно-таки интимной ситуации встреч, даже случайных, не происходило, что порядком подбивало воспалённое желанием сознание Инара, которое требовало Нанну ближе с каждым днём всё сильнее. Что-то неприятно кололось изнутри, кажется, это зверь шкрябал острыми когтями Инару грудь изнутри, пробираясь на волю, твердя о том, что Нанна его просто-напросто избегает. И даже спустя две недели после последней встречи Нанна о себе, кажется, не собиралась самостоятельная напоминать, вероятнее всего, ещё переваривая события недавнего времени. И, не решись Инар забрать Нанну из университета, как делал раньше, встречи, пусть о которой Нанна даже не догадывается, никогда бы не дождался. И он всем нутром ощущает, как плавно его лёгкие наполняет живительный запах сочного манго, словно вся территории университета пропиталась запахом Нанны. Инар приглушенно рычит то ли от ревности, то ли от сладостного наслаждения. Мужчина понимает, что донёсшийся до него запах — игра извращённого, фетишного сознания, но он этой игрой живёт, благодаря этой игре он продержался целых две недели, по ночам в пентхаусе втягивая вместе с никотином сладко-кислый манго, на языке смакую и через себя пропускаю За две недели разлуки он понял: Нанну он никуда и не за что от себя. Этих двоих влечёт друг к другу. И не то, чтобы Инар смущается, поэтому не решался действовать наступательно до сегодняшнего дня, но, вспоминая нежно-горячий поцелуй одним прекрасным утром в его пентхаусе, мужчина просто боялся не удержать нужного расстояния, сократить метры до жалких миллиметров, потом и вовсе уменьшить до нуля, напугать юную девчонку своими действиями, в которых неприкрытое желание и стремление быть максимально близко. А потом он вспоминает горячий взгляд тёмных глазах, на дне которых черти румбу пляшут, и понимает, что нашёл себе подобную. Что дай этой дьяволице волю и она живого места на Инаре не оставит. Зубами плоть разорвёт и свою на растерзание в лучшем виде подаст. У Нанны в голове черти похлеще инаровых, они приглашают его зверя на плотный ужин, отдают честь, позволяют вытворять, что его душе угодно и своей хозяйке позволяют столько же. Дикарка всех своих демонов перед Инаром будучи пьяной обнажила, Инар глубоко в её мутные глаза заглянул и там в океан из черноты окунулся. Там все жадно, там все горячо, там всё дико, там всё так, как надо Инару. И было странно, после пьяной, дикой, обжигающей дикарки наблюдать красные щёки Нанны, слушать её неуверенные речи и сбитое дыхание. Ему было так в новинку то, какой девчонка раскрылась перед ним. Но её захотелось ещё сильнее. Нанне девятнадцать, и в ней полыхает пламя: Инару двадцать шесть, и он любит горячо. И вот, сегодня через проверенные источники сравнительно он узнаёт, что практика на факультете Нанны закончилась и начался период усиленной подготовки к экзаменам, поэтому вероятность подловить Нанну в университете в разы увеличилась. И пусть слово «любовь» Инару неизвестно, пусть он это слово повсюду избегает, ему известно имя Нанна, а в нём что-то большее, чем просто любовь. Он не сомневается в том, что, дай Нанна один знак, одну зацепку, один намёк, Инар думать не будет, обязательно шансом воспользуется. Мысли огненным потоком льются в гудящей от бессонной ночи голове, раскаляя ту ещё сильнее, и Инар за первые пятнадцать минут ожидания скурил, как минимум, добрую половину пачки сигарет. Трудно было не заметить, что мимо него прошла не один представительница прекрасного пола, пытаясь привлечь излюбленное мужское внимание, то и дело профессионально покачивая бедрами, будто с детства этому учились, но выделиться решила почётная обладательница неестественных пышных форм, как бы невзначай задирающая кромку и без того коротенького платья с открытыми плечами, длинноволосая хорошенькая блондиночка то и дело восхваляющая шикарную паганини. Смелячка, не обращающая внимание на игнорирование со стороны Инара, крутилась вокруг и старалась подойти к парню поближе, задеть рукой, а лучше всего мягкими бедрами. И когда беспардонно наклонилась к окну, чтобы заглянуть внутрь машины, оголяя светлую кожу бедра, вызвала у Инара только лишь ядовитую усмешку, помешанную с желчью. И усмешка эта с немым вызовом, потому что, увидев издалека хмурое лицо Нанны, Инар решил поиграть с ней. Поиграть так, чтобы до треска в челюсти, до хруста в костях от напряжения, чтобы до звериного оскала и полнейшей разрухи, где владыками являются лишь двое, ударившиеся взглядами. И каково же было женское негодование, когда Нанна, выйдя из дверей университета порядком уставшая и разнервничавшаяся, сразу же ястребиным глазом улавливает вплотную жмущуюся к Инару жгучую бестию с параллельного курса. Та изворачивается вокруг парня подобно змее, оплетает его своими ручонками, внедряется под самую кожу своим, пытается пробраться ближе, выше, глубже, а Инар словно и не против. И его можно было бы оправдать: уверенная в себе дама, покорившая достаточную часть всего университета, души не чаявшая в собственной фигуре сейчас так покорно ластиться и себя предлагает, можно было бы, если бы оправдывал другой, а не Нанна. Блондинка наконец отходит, смеётся слишком громко, нарочито привлекая внимание окружающих к самой себе, а Нанна всё продолжает стоять на месте, взглядом упершись в глаза Инара, даже на расстоянии улавливая темноту, огонь, желание, игру. Наблюдая как в острых глазах плещется вызов, мешается с интересом и животной страстью, и Нанна ошибочно думает, что к блондинке. Рихтер улавливает вибрации обиды, когда Инар разрывает их немую связь и обращает внимание на знойную красавицу, что-то ей говоря, облизываясь, скалясь, напрягая красивые, татуированные руки. Нанне разорвать хочется эти руки, которые, кажется, так и тянуться облапать тело рядом, вырвать ему глаза, чтобы не смотрел так хищно на лезущую чуть ли не в салон машины девчонку. Нанна сжимает челюсти, чуть ли не рычит, потому что раньше только она ластилась к Инару. И случайно вспоминая мягкие, горячие губы, смело посасывающие её, Нанна вообще чуть ли не вулканическом дымом горячий воздух выдыхает и до хруста в пальцах сжимает ручку сумки. Нанну резко накрыла не беспричинная злость, и приступ агрессии вперемешку с ревностью рождают ядерный микс, контролировать и сдерживать который с каждой секундой всё сложнее. Инар ликует — Нанна на провокацию поддалась. У Инара с Нанной свои игры, там лидера обычно нет, там двое рвут, мечут, устраивают кровопролитные бойни, там эти двое разворачивают друг друга наизнанку, не дают ничему просочиться, только их животное желание, их игра. Нанна успокаивается, выдыхает, улыбается самой себе, укладывает мягкие локоны, льющиеся по тонким плечам и, достав из небольшой сумки зеркальце и помаду, подкрашивает в розовый, здоровый оттенок обветренные, сухие, искалеченные укусами губы. Нанна поправляет блузку, не застегнутую на три верхние пуговицы и твёрдой, грациозной походкой, отстукивая каблуками, почти подлетает к Инару, Нанна с громким криком «любимый» буквально прыгает в своё законное место — руки Инара. В руках Инара как всегда тепло, он прижимает Нанну к себе крепче, руками сразу же обхватив за талию, скользит пальцами по позвоночнику, щекочет кожицу и еле слышно, куда-то в шею ей смеётся, опаляя горячим дыханием кожу девушки. Та чуть ли урчать не начинает от приятных ощущений, течёт в руках Инара, расплывается, забывает про какую-то там блондинку. Инар еле заметно поцелуй оставляет на основании шеи, и Нанне губу прикусить приходиться, чтобы не стонать от приятной дрожи по всему телу. Инара постепенно плавит от цепких ручонок на его шее, сжавших достаточно сильно, от жаркого дыхания прямо в ухо, от того, как мило Нанна дотягивается до него, стоя каблуках и вдобавок ещё на носочках, как дыхание успокаивается, а с каждым его движением рук по её телу и вовсе срывается. Он своей цели достиг и потому прячет улыбку в изгибе между плечом и шеей Нанны, опаляя мягкую кожу дыханием, целует аккуратно, втягивая лесной запах и прикрывая в наслаждении глаза. Нанна жмётся к Инару ближе, почти что скулит, почти что всем весом в него вдавливается, требуя внимания только к своей персоне, и Инар не против всё внимание отдавать ей одной, пусть только так отчаянно к нему жмётся. Мужчина напрочь забывает про то, что в стороне стоит блондинка, уже покрасневшая от злости, и нежно скользит длинными пальцами по талии, сжимает, спине, щекочет, снова к талии, поглаживает, обнимает Нанну, обхватывая её поперёк сильными руками и тянет вверх, чтобы лица стали на одном уровне. И делая это, он правда не ожидал того, что Нанна втиснется в его губы зверским, требовательным поцелуем, разрывая зубами тонкую кожицу на губах, и, бросив сумку на капот тачки, запустит длинные тёплые пальцы в укладку Инара, сдавливая мягкие пряди у корней, как бы в обиде причиняя мужчине боль. Темноволосый лишь ухмыляется, не разрывая влажное соитие губ, и в удовольствии целовать Нанну себе не отказывает, крепче сжимает в тисках. Он стягивает потрескавшимися губами другие потрескавшиеся губы, поочерёдно целуя то верхнюю, то нижнюю, смачивает болезненную кожицу и обводит горячей мышцей ранки, ловя болезненный стон и сразу его заглушая к себе, наслаждаясь приятной вкуснотой единственных желанных губ. У него от поцелуя впервые такие яркие ощущения и его откровенно несёт от того, как покорно-требовательно Нанна жмётся к нему всем телом, руками держится за мощную шею и почти что взбирается на него с ногами, сталкиваясь с Инаром не только губами, но и горячими языками в едином танце. Она не широко открывает рот, позволяя Инару изучить полость вдоль и поперёк, почти мурчит, когда Инар по-хозяйски большими ладонями сжимает её тонкую, хрупкую талию и по-хищнически рычит в губы, ещё чуть-чуть и у него клыки полезут. У Нанны предательски дрожат колени, и если бы Инар не удерживал её за талию, девчонка бы давно рухнула у его ног. Она то жмурится, то широко открывает глаза, не веря, что действительно это происходит. Она то заходится в бешеном дыхании, то и вовсе перестаёт дышать, чувствуя, как что-то приятно стягивает ниже живота. Бабочки, наверное. Нанна хватается за Инара пальцами, впивается ногтями в шею, не рассчитав силы и поймав в губы недовольный, предупредительный рык больно сжавшего талию Нанны в сильных руках. Нанна боится, что это неправда, что сейчас, как только прервется поцелуй, Инар исчезнет. Но он сейчас такой реальный, тёплый, непривычно ласковой, что Нанну по-детски ведёт, как от сладкой, вкусной, желанной конфеты. — Я разорву тебя, Нанна, обещаю, я когда-нибудь точно сделаю это, — хрипит Инар, ни на секунду не прерывая жизненно-необходимый поцелуй, одной рукой перебираясь на заднюю часть шеи и не сильно сжимая, чтобы придвинуть Нанну ещё ближе, буквально вдавить её тело в своё, — разорву, если ты ещё кого-то так поцелуешь, — перехватывая немного воздуха и снова вдавливаясь в раскрасневшиеся губы Нанны. У Аятя инстинкты срабатывают, когда Нанна думает прервать поцелуй, чувствуя, как легкие болезненно сжимаются вокруг пустоты, требует воздуха, пустота в голове, шум в ушах вместе с головокружением рождают состояние полнейшей эйфории, ощущение, словно по телу течёт расплавленный свинец и вино. Инар вместе с Нанной пьянеет, крепче хватается за талию, ведёт вверх — по спине, застывая руками на выпирающих лопатках девушки и ещё больше подминает под себя, резко меняет их местами, вжимая мягкими бёдрами Нанну в капот автомобиля, и плевать, что вокруг все пялятся, пускают слюни, облизываются, подобно хищникам, но на деле сами они — млекопитающие, которые со зверем Инара и рядом не стояли. Для этих двоих мир перестал существовать ещё в тот момент, когда произошло столкновение пары губы. Они страстно сталкиваются, выплёскивают через пожирание друг друга всё то, что испытывают уже долгое мучительное время, сдирая кожу с губ, прикусывая до глубоких ран, а затем слизывают кровь. Между телами даже воздуху нет места, как Инар и обещал, он сделал расстояние между ними равным нулю, уменьшил пространство до минимума и теперь впитывает в себя жар юного тела. И два увлечённых отрываются с глубокой одышкой друг от друга, слабо сталкиваясь лбами, только когда слышат надрывный, истеричный крик той самой блондинки, всё время с открытым ртом и красным от злости лицом наблюдавшей жгучую картину,: — Ну и жмитесь дальше, шлюха и извращенец старый! Нанна закусывает опухшую от поцелуя, покрасневшую губу, чмокает Инара в уголок красивых губ и разворачивается одним корпусом к блондинке, всё ещё не слезая с капота и не выпуская склонившегося над ней Инара из цепких объятий, который не теряется и уделяет внимание своих губ длинной шее. Нанна обводит пышущую злостью красотку и расплывается в невинно-ядовитой улыбке. — Ох! Ты тут, — с напускной жалостью говорит Нанна и прикрывает рот ладошкой, будто действительно переживает, что блондинке пришлось наблюдать сцену поцелуя, — прости, я тебя не заметила, — Нанна хихикает абсолютно искренне, когда Инар легко прикусывает кожицу на ароматной шейке, пуская по телу под собой приятные мурашки. Инар посасывает кожу, но не оставляет пока своих меток, целует каждый сантиметр горячей кожи и обжигает сам своих дыханием. — Любишь папочек постарше, Рихтер? — блондинка резко меняется, расслабляется, ядовито метает взгляд, ухмыляется, смотря в такие же усмехающиеся глаза Нанны. Дикарка обводит губы ярким языком, скалится на потенциальную соперницу, чувствуя только сильнее разгорающееся пламя внутри, чуть заметно дрожа от поцелуев Инара за ушком, но сохраняя стервозный вид. Рихтер закусывает влажную, сочную губу, на потеху всем заливисто коротко смеясь, а затем зверски смотря на блондинку. — Да, сладкая, очень люблю. Нанна чувствует, как Инар одобрительно порыкивает прямо на ухо, втягивает между губ мочку уха с серьгой и лижет языком, доводя чуть ли не обморока от приятных ощущений. Его руки скользят по спине, тянутся к ягодицам, но дальше поясницы не идут — на публике нельзя. Прикрыв от наслаждения глаза, дикарка даже не замечает, как блондинка скрывается в неизвестном направлении. — Папочка значит? — Инар усмехается в самую шею, проводя по бьющейся жилке языком, чуть царапая зубами, оставляя красненькое пятнышко. — Стану кем угодно, только попроси, — Инар отрывается от шеи и смотрит Нанне точно в глаза, заставляя её колени снова задрожать. Этим взглядом можно разрезать, можно раздеть, можно убить, этим взглядом можно всё. Нанна чувствует нарастающее, доселе совершенно незнакомое чувство, от которого задыхается и пугается, чуть отталкивая от себя Инара, дышащего слишком шумно и смотрящего с нескрываемой дикостью. Он Нанну понимает — незнакомые ощущения, поэтому не давит, не принуждает, даёт время обдумать всё, а себя заставляет сдерживать порывы. Нанна не маленькая и сразу догадывается, что это щекочет у неё чуть ниже живота, но прикусывает стыдливо губу и опускает личико с пунцовыми щеками, снова становясь крошкой-малышкой, будто это не она несколько минут назад разгрызла в кровь губы Инара. Инар смену настроения Нанны замечает и искренне смеётся, не понимая, как так быстро Нанне удаётся из стервы превращаться в невинного котёночка, который лакает свой манговый чай вместо молочка и вызывает у каждого уверенного в себе мужика желание покормить малышку с ручек. — Ты сегодня свободна? — Нанна кивает, всё ещё сидя на капоте и, честно говоря, испытывая холод от того, что Инар её не прижимает к себе. — Тогда заедем в твоё любимое место? Там появилось что-то вроде мангового чизкейка, посмотрим, что это за пакость, — морщится Инар, у которого только от мысли о таком количестве сахара воротит и сушит во рту. Ему по силам перенести ещё клубничную и малиновую сладость, но манговая — выше его сил. Манго вкусный только лишь на губах Нанны, и это факт. Нанна вмиг забывает о щепетильной ситуации, о том, что перед ней её потенциальный «папочка», как теперь думают почти что все абитуриенты её университета (благо, что они разошлись и не придавливают своим взглядом), и злится на ничего непонимающего в сладостях Инара. — Манго — не пакость, — обиженно возникает Нанна, спрыгивая с капота и чуть ли не бросаясь на смеющегося Инара. Но бросает попытки догнать старшего, когда тот обегает вокруг машины и перескакивает от почти словившей его Нанны через капот на противоположную сторону. — Сам не ест и другим не даёт, — бурчит Нанна, надувая худые щёки и снова возвращаясь на капот бёдрами, хватая рюкзак и делая вид, что что-то усиленно ищет. Инар снова возвращается к Нанне, упираясь руками в капот автомобиля по бокам от неё и мягко потираясь острым носом о мягкую щеку надувшегося котёнка. Нанна не удерживает в себе обиду надолго, расплывается в улыбке, когда Инар легко целует кончик её холодного носа, и прикрывает глаза, хватаясь за плечи Инара, чтобы не свалиться спиной на капот от накатившего тепла и расслабления в мышцах. — И что это было? — Хрипит на ухо Инар, а затем с трудом отлипает от Нанны и заглядывает в потемневшие глаза, в которых понимание, что он имеет в виду и ревность океаном плещется, затягивает, топит, а затем мужчине не без удовольствия наблюдает, как в этих глаза ещё злость мешается с обидой и непонятным страхом, что, в принципе, свойственно для возраста Нанны — бояться того, что сам не понимаешь. Ему до коликов в пальцах приятна ревность Нанна, то, как зло и чуть обиженно она смотрит на мужчину, словно пытается упрекнуть, как сжимает пальчики на его плечах сильнее нужного, словно пытается показать, как сильно им недовольна. Инару только в радость, он подобно садисту наблюдает все отрицательные эмоции в Нанне и ни капли не жалеет, что проявил к той блондинке интерес. Нанна ухмыляющийся взгляд Инара стойко выдерживает, хотя тот замечает мелкую дрожь в теле юной особы, ощущает через ткань, как ладошки Нанны потеют и липнут к его рубашке, как она поджимает красноватые губы, один раз всё же нервно метнув взглядом, больше не удерживая колющей обиды в себе. — А почему она крутилась вокруг тебя?! — прикрикивает Нанна и сразу же прикусывает до боли губу. Ей тяжело признать тот факт, что Инар давно раскусил её чувства, что он всё прекрасно знает и нагло пользуется этим, всё же не переходя границ. Ей сложно принять тот факт, что обычно гордая, скрывающая чувства глубоко в себе, буквально закапывая их на глубину, она сама же открывается Инару в своих чувствах, сама себя же ему сдаёт. Инар в ответ на ревность Нанны вздымает как-будто бы удивленно брови и широко улыбается, своей реакцией заставляя Нанну нервничать пуще прежнего. Ревность Нанны приходится Инару сладкой патокой по сердцу, он чувствует протекающее по венам удовольствие от одного только недовольно-ревностного взгляда Нанны, которая от собственных ощущений не знает куда деться и чувствует себя, вероятнее всего, максимально дискомфортно под давлением Аятя. Инар только собирается спросить наводящий вопрос, по типу «ты ревнуешь?», но Нанна опережает его, смотря куда угодно, но не в глаза, — мне всё равно, что ты скажешь, но я не собираюсь тебя ни с кем делить, Инар, если ты не можешь жить без женского внимания, не отбирай и меня у других, — а когда говорит, старается не смотреть в антрацитовые глаза, и правильно делает, в тех глазах яд разливается, злость, которая крушит, рвёт девичью плоть напротив. Потому что Инару последняя фраза не нравится, и глаза наливаются звериным цветом, цветом крови — красным. Мужчина набирает воздух в грудь, пытается успокоиться, Нанну из рук не выпускает, склоняется к её нежному почти во всех местах проколотому ушку, хватаясь не миг за хрящик с серьгой зубами и чуть оттягивая, слыша тихий писк в ответ. — Повтори, — шепчет Инар и, наплевав, что они находятся вообще-то под воротами университета, языком бесстыдно обводит горящую раковину уха, ловя в ответ прекрасную реакцию тела- дрожь и впившиеся в плечи острые коготки. Нанну вытягивается по струнке и густо краснеет, а когда ловит тёмный взгляд на себе сразу же бледнеет. Девушка даже не пытается повторить, потому что в горле предательский комок, но отчаянно пытается спрятаться в плече нависшего горой Инара, приластиться к нему, добиться нежности. И становится только хуже, когда Инар нежно (ложно) обнимает её за талию, стоя между ног и поглаживая большими ладонями кожу спины, потому что если до этого Нанна могла здраво мыслить, то сейчас — нет, а затем задыхается от того, как грубо Инар хватает её за подбородок, обращая личико к себе, а второй рукой сжимает ребро, по округе кажется скоро разнесется хруст лопнувшей от напора кости. — ты любишь играть со мной, малышка, я ничуть не против, тебе всё дозволено, ты знаешь, — и мягким, но предупредительно-опасным поцелуем он опаляет лоб замершей Нанны, — но не забывай и о том, что у меня есть особое место на складе для тех других, кто посмеет вмешаться в нашу игру. У девчонки от переизбытка эмоций от всего происходящего даже воздуха в лёгких не хватает, а последняя фраза вообще бьёт по осознанию и в голове лишь одна мысль «вседозволенность мафии». Она урывками выхватывает кислород, но всё равно ощущает, как задыхается. Рядом с Инаром, привыкшая к его особенному отношению к себе, она забыла, кем Аять на самом деле является — мафией, несущей страх, несущей за собой смерть и свою особенную политику. Инару всё можно, и от этого должно быть страшно. Но не Нанне. Нанна почему-то вспоминает утро, когда проснулась рядом с Инаром и резко, шумно выдыхает, вынести подобное сил нет. Инар как-то странно на неё действует, сначала ревновать заставляет, потом пугает, а потом делает так, что Нанна от него млеет, задыхается. — Ты меня поняла? — Настойчиво спрашивает Инар, приподнимая лицо Нанны за подбородок, заставляя её смотреть прямо в глаза. Но, столкнувшись с тёмной радужкой, расширенным зрачком, тело девушки прошибает током и губы приоткрываются в попытке хоть что-то выдавить, но ни одного слога сказать не выходит. Инар снова делает это — одним только взглядом принуждает подчиниться, стать слабее, чем есть на самом деле. Инар её реакцией упивается, восторгается, почти что душится. — Вижу, что поняла, — и усмехается так токсично, что у Нанны во рту становится кисло. Темноволосый смотрит последний раз в глаза, а затем, преодолевая дикие желания, помогает Нанне слезть с капота и открывает дверь автомобиля, приглашая в салон кивком головы. Нанна мнётся несколько секунд, не зная заранее, чего ожидать от Инара, но любопытство и порочное желание оказаться к Инару ближе толкают девушку в салон, и она, медля, присаживается на место рядом с водительским, смакуя на языке кисловатый запах созревшего апельсина, чтобы преобладает в салоне. Как бы стыдно не было, как бы Нанну не обвиняли в излишней похоти, но её голова забита не предстоящей домашней работой или даже тем, что у неё примерно в запасе пара часов, чтобы насладиться Инаром за чашкой мангового чая, а его горячими руками, недавно бродившие на талии, строгим, угрожающим, пробирающим до мурашек голосом. И, как назло, Инар нервное состояние Нанны замечает: она сжимает на острых коленях ладошки в небольшие кулачки, затем мнёт пальчики с маленькими татуировками цветочков на длинных пальчиках и закусывает губу, когда случайно пересекается взглядом с Инаром. Инару дико хочется погладить ладошки, обнежить покусанные губы, зацеловать горящие красным щёки Нанны. Но Инар стискивает зубы и, заведя машину, отъезжает от университета. Нанна только успокаивается и искренне удивляется тому, что раньше могла кататься с Инаром днями напролёт, обнимать и даже кушать пончики из его рук, пока делала какой-нибудь реферат, но не испытывать при этом смущение, а тут хватает пяти минут, чтобы раскраснеться до цвета помидора. Нанна настолько задумалась, что даже испугалась, когда внезапно ощутила тёплую ладонь, коснувшуюся её руки, крепкая, грубая рука чуть сдавливает и мягко гладит. Девушка вздрагивает, боком глядит на Инара, красиво держащего руль жилистой левой рукой и понимает, что он даже не смотрит на неё, ведёт себе машину так, словно ничего не происходит, словно держать её руку вот так — в порядке вещей. Словно это не он сейчас заставляет Нанну судорожно задышать и задвигать маленькой ладошкой, чтобы ухватиться за пальцы мужчины, как за необходимость. — Приятно, — рассматривая сцепленные руки, шепчет Нанна и думает, что не слышно, но ошибается. Шёпот Нанны в салоне машины для Инара особенно громкий, и он с трудом сдерживает улыбку. Взрослого, контролирующего все свои эмоции и действия двадцатишестилетнего мужика распирает от такой сладкой и трепетной девчушки рядом и мягкости её ладони, что трепетно подрагивает в его хватке. Нанна стала такой покорной в последнее время только лишь для него одного, и он никогда этим не сможет насытиться. Нанна мечтательно, еле заметно улыбается, рассматривая ладони, и мужчина чувствует мурашки от её руки. — Я не подпущу к себе больше никого, — басит Инар и заставляет Нанну вздрогнуть от неожиданности, оторваться от картины сцепленных воедино кистей, а затем он останавливается на светофоре и строго смотрит в тёплые, кофейного цвета глаза, вызывая у Нанны приятную дрожь во всём теле, — и никому не позволю подойти к тебе, — Нанну чуть ли не дёргает от сказанного Инаром и по венам растекается живительное удовлетворение, она с трудом сдерживает порыв подорваться и снова поцеловать такого строго-нежного Инара. Загорается зелёный свет, и Инару приходится прервать зрительный контакт., но не разорвать рук. Нанна улыбается, отворачивается к окну, наблюдая смену зданий за стеклом, большим пальцем потирая грубую кожу и не видит, как Инар, отпуская руль, но не позволяя расцепить рук, ненадолго касается горящих губ, на которым теперь цветут нежные, страстные, мягкие и трепещущие, но такие редкие и желанные поцелуи Нанны. Бог создал женщину, но он не знал, как ею управлять, и передал в руки дьявола, и тот наделил её силой, способной подчинить любого. Инар же дал имя этой женщине, пока ещё цветущей, достигающей пика своего взросления — Нанна. Song: Mosaïque — Ash. Сколько времени на часах Патриция не знает, но за окном уже стемнело. За окном, почти что сливаясь в одно жёлтое пятно, видно огни пышущей, ночью только начинающей пробуждаться столицы и, если прислушаться, можно услышать даже на самом последнем этаже высотки смех компаний, музыку клубов и рык стёртых шин гоночных автомобилей. За окном уже стемнело, а Леона всё нет. Патриция успокаивает себя только тем, что парень сейчас в пентхаусе, что расположен на последнем этаже его офиса, а не на излюбленных до дыр гонках, где алкоголь — рекой, а девушки — по рукам. Патриция пытается верить в том, что прямо сейчас Леон в своём пентхаусе, где обычно остается после изматывающих ссор с Цисси. Очередная ссора с Леоном выбила и Патрицию из колеи: девушка даже не смогла сконцентрироваться на учёбе, хотя каждую ссору находила в учебной занятости успокоение и отчуждение хотя бы на какое-то время. У Патриции последний курс, и она крайне озабочена тем, что экзамены совсем близко, а подготовка к ним с трудом дотягивает до пятидесяти процентов. И какой бы важной учёба не была, но отношения с Леоном её волнуют куда больше. Поэтому Патриция бросает идею с выполнением практической работы почти сразу же, как только начала, откладывает тетрадь и устало потирает опухшие от плохого сна и тусклого света лампы глаза. В голове рой мыслей, который давит, заставляет сомневаться в первую очередь в себе. Патриция в себе всегда сомневалась вообще-то, подвергнутая издевкам со стороны сверстников в недалеком прошлом, она не винила никого, кроме одной себя. И сейчас винит, ищет пути подхода к любимому мужчине и искренне не понимает, что сделала не так. Кажется, задачу по ненавистной физике решить куда легче, чем понять, что случилось в их с Леоном, казалось бы, тёплых отношениях, что пришло к холоду и немому равнодушию. Леон стал всё чаще заявляться домой поздней ночью, а иногда и вовсе оставался ночевать в офисе, не удосуживаясь заранее предупредить Цисси или ещё хуже — её звонки и сообщения проигнорировать. Патриция на него в такие моменты не давит и не устраивает истерик, заваливаясь при этом в его пентхауса на правах девушки, нет, она лишь молча проглатывает обиду вместе со слезами и терпит ради него. Ради них. Порой, стараясь сохранить их отношения такими, какими они были на начальных этапах, Цисси сама себя ловит на мысли, что делает неправильно — везде нужно прогресс, развитие. Но не может ведь это быть причиной такого отношения Леона к ней? Леон без труда стал уделять любимой меньше времени, порой этой самой любимой не удавалось услышать примитивное «доброе утро» от него; её встречали уже холодные простыни, абсолютная тишина просторной квартиры и задувающий ветерок через открытые окна в спальне. В такие моменты возникает ощущение, что она снова стала одинокой. Цисси не обижается, когда в редких случаях Леон может накричать и обвинить её в непонимании, твердя о том, что он работает, поддерживает бизнес развлечений на лидирующих позициях для того, чтобы обеспечить им лучшие условия для будущего, но вот только девушка не требует от него чего-то сверхсложного, просто говорить, просто объяснять, просто предупреждать. Всё максимально просто, но озвучить это «просто» так сложно. Не выдержав давящей тишины в спальне, Авогадро спускается в гостиную, по пути включая излюбленную в последнее время «Mosaïque — Ash» на всю громкость и от напряжения зажато в ритм пританцовывая. Светловолосая, шаркая мягкими тапочками, следует на просторную кухню, чтобы навести себе пузатую кружку горячего чая с малиной и под приятную мелодию, вернувшись к панорамному окну, наблюдать за ожившим к вечеру городом, таким свободным, какими не могут быть его жители. Она не знает слова свобода на практике, и причина в том, что она никогда и ни у кого её не просила, потому что просто-напросто никогда не нуждалась. Патриция человек чувствительный и каждый жест она воспринимает особенно чутко. Каждый жест Леона вспарывает всё новые раны в душе Цисси, и пусть, быть может, она воспринимает всё слишком близко к сердцу, но по-другому не может. Нанна рада, что Леон не видит, как раны болят, как кровоточат, как опухает и к ним даже прикоснуться невозможно, потому что больше всего на свете боится реакции Леона. Из их квартиры в элитном спальном районе открывается потрясающий вид на город, а если ближе к часу ночи выйти на террасу, то можно почувствовать пленительный запах свободы. Это свобода ни на что не похожа, у неё особенный запах, особенная текстура. Если наслаждаться свободой слишком долго — можно возненавидеть. Свобода в ограничениях. Часто Цисси и Леон покупали красное полусладкое и заваливались на террасу, ночи напролёт нежась и утопая друг в друге, забываясь в глубокой ночи, в том, что день в себе не хранит. И как бы не пыталась Патриция, но прочувствовать в ночи то, что чувствовала будучи в тёплых руках Леона, у неё не вышло. Словно ночь не принимает её одну, словно без Леона Патриции как таковой нет. Но всё прекрасное со временем проходит, и Патриция, смирившись с мыслью, что это”со временем проходит» наступило, вообще-то успела устать. Устала слушать оправдания, что задержался на работе, хотя за километр разит алкоголем и женскими духами. Устала от того, что она разрешает себе это терпеть и лишь поджимает губы, если смеет высказать своё недовольство Леону. И всё потому что кроме Леона у неё никого и ничего нет. Она в прямом смысле слова зависима от Леона. И нет, не материально, её зависимостью является он: тот, кто обогащает или же, правильнее сказать, обогащал её духовной силой, способствовал толчком к развитию, помогал понять мир и делал так, что Патриция чувствовала себя наполненной любовью до самых краёв. Теперь он истощает. Истощают и холодные стены квартиры. Истощает и одиночество. Истощает и мысль о том, что, правильно говорилось в сериале: в этом чёртовом мире всё имеет срок годности. И Патриции до дрожи в коленках страшно, что у их с Леоном любви он мог истечь. Слишком рано это могло произойти, и хочется верить, что все её мысли, доводы — привычка утрировать. С каждой проведенной минутой наедине с собой, Патриция ощущает лишь давление, поэтому, никого не предупредив, она, не глядя на одежду, собирается, выключает в пустой, успевшей стать холодной квартире свет, закрывает и спускается на подземную парковку за машиной, игнорируя вопросительные взгляды охраны. Радует, что сегодня водитель взял выходной и не нужно будет слышать докучающих вопросов и слова о том, что нужно сообщить боссу. Босс — последний, кому интересно местонахождение Патриции, и от этого хочется уродливо разреветься. Цисси попыталась избавиться от отрицательного в своей голове, но с каждой секундой думы становились только мрачнее. Дорога к офису Рихтеров долгая, томительная, и отвлекает лишь сменяющаяся картинка за стеклом дорого автомобиля. Теперь город, который свысока выглядел завораживающе и помпезно, ярко, из окна авто ничем не привлекает. Хочется уснуть и проснуться, когда наступят лучшие времена. Ехать до офиса Рихтером долго, а на пятнадцатой минуте уже мучительно, но ради разговора с Чарли, которая когда-то точно так же истощилась с Исааком, нашла выход из положения и спасла отношения, никакого затраченного времени не жалко. Патриции не жаль никаких ресурсов, только бы услышать слова поддержки, совет и одобрение. Хочется хоть с кем-то разделить груз, что камнем свалился на хрупкие плечи Патриции. Территория офиса Рихтеров плотно засажена цветами, которые уже начинают проживать свой самый прекрасный период цветения. От них исходит дивный запах, который, смешиваясь, рождает нечто, что не сможет воссоздать ни один самый искусный парфюмер, этот запах в живых бутонах. Цветочный микс успокаивает, околдовывает, ним хочется просто дышать, чтобы восстанавливаться, чтобы не чувствовать себя напряженно. И идя по аллее к крутящимся дверям офиса, где по бокам расположились суровые охранники, Цисси, кажется, впервые за день чувствует умиротворение. Но затем на смену цветочному запаху приходит запах дороговизны, лакшерности, офиса Рихтеров, где запах напольной выкладки смешивается с запахами духов посетивших это место людей. В офисе Рихтеров охранники избито знают Патрицию, поэтому без лишних вопросов пропускают и жалостливыми взглядами следят за морально раздавленной девушкой, душат в себе желание защитить и уберечь от всех невзгод. Патрицию потряхивает, и лифт ещё, как назло, слишком медленно едет, и тишина в замкнутом пространстве сводит с ума. И пусть это эгоистично, но она не переживает за свой поздний визит, знает, что Исаака дома нет из-за запланированной поездки за город, и ей бы хотелось услышать, что Леон также поехал с Исааком. Но нет, он однозначно не поехал — бизнес разный, да и сотрудничают они крайне редко. Лифт останавливается на последнем этаже и ожидать, пока двери лифта разойдутся уже невмоготу. Как только раздаётся оповещение о чьём-то прибытие, Чарли, не раздумывая, даёт согласие на то, чтобы двери лифта открылись и впустили гостя в красивый коридор пентхауса, представляющий скорее круглую комнату со множеством арок. По кислой мине Патриции она сразу определяет — случилось что-то плохое, и в голову закрадывается мысль, что с Леоном. Без слов хозяйка ждёт, пока горем убитая подруга медленно стащит обувь, поздоровавшись одним взглядом, а затем вместе с ней проходит в гостиную, прихватив по пути бутылку вина. Патриция сегодня особенно зажата, молчалива, задумчива, Чарли уверена, что в голове у неё творится такой бардак, что вряд ли Патриция может понять саму себя, не то, чтобы рассказать о волнующем кому-то ещё. И видя, как Цисси жалостливо жмётся проходе в гостиную, кидает взгляд на запахнутые шторы в пол, словно остерегаясь, Чарли поспешно отодвигает плотную ткань, открывая красивый и успокаивающий вид на город, и торопиться за бокалами на низком столике, разливая ароматную багровую жидкость. Чарли всё ещё не понимает бешеной любви Патриции к панорамам города, даже больше, ей кажется это совершенно бесполезным — просидеть напротив окна более двух часов, пялясь в одну точку. И как бы Патриция не объясняла, как бы не распиналась, Чарли никогда не сможет этого понять, но и обвинить Цисси не сможет. Патрицию что-то тревожит — это факт. Да и Патриция своё состояние не особо пытается укрыть от чужих глаз: опухшие красные глаза, трясущиеся пальцы стараются покрепче ухватиться за любезно поданный бокал с вином, отстраненный, пустой взгляд, уставленный в какую-то точку за окном. На лице Цисси столько эмоций, но ни одну из них Чарли не может разобрать. И Чарли вроде как прекрасно видит разрушенное состояние подруга, но специально делает вид, что нет, а на самом деле просто трусит спросить и сильнее задеть, хочет, чтобы Цисси первая начала. Чарли делает первый глоток из своего бокала, поудобнее усаживаясь на диване, что находится почти впритык с низким столиком, и закидывая ногу на ногу, когда слышит надломленное, истерзанное, хриплое от долгого молчания: — Чарли, — Цисси выдерживает полминуты, в ответ слыша протяжное мычание Рихтер, — всегда ли всё возвращается на свои места? Патриция отворачивается от окна, с неподдельным нуждемым интересом заглядывая в глубокие глаза Чарли, что пристально смотрят в ответ, а затем отходит от панорамы и присаживается на диван рядом со светловолосой, продолжая смотреть той в глаза. Взгляд Патриции совершенно пустой и безучастный, такой будто бы Патриция знает ответ, но просто желает убедиться в своей правоте. В них, так же, как и в глазах Оливии, тухнет надежда. И Чарли берёт полную ответственность за то, чтобы в полной мере дать достойный ответ на заданный вопрос, который, кажется, для Патриции несёт жизненно-важную ценность. В то время, как Патриция выжидающе смотрит на светловолосую, Чарли отпивает сладкую жидкость из своего бокала, думая лишь о том, как более понятно изъяснить поток мыслей в голове в одном предложении, и притом не сболтнуть чего лишнего, но и не скрыть истины. И после минуты раздумий и допитого бокала вина, ответ в голове пробегает неоновой вывеской, а в голове лишь: «только не переусердствуй» голосом Исаака. — Знаешь, порой случается так, что потерянное, так и остаётся потерянным навсегда, — Патриция тупит взгляд, не совсем понимая, что подруга имеет в виду, — очень редко люди находят какие-то вещи, а если же находят, больше не видят в них ценности, понимаешь о чём я? — Теперь Патриция понимает и согласно кивает подруге, задумчиво упираясь взглядом в поверхность журнального столика и хмуря красивые брови. Слова подруги не сделали легче, да и не могли сделать, Патриция знала, что шла к самому прямолинейному человеку если не во всём городе, то ходя бы в кругу знакомых Цисси, и в какой-то степени она была готова к таким словам, но совсем немного. Ответ Чарли режущий, колющий, как острием ножа, но в нём правда в своём первозданном виде, такая, какая она есть и какой должна оставаться. Патриция залпом высушивает бокал и ждёт, пока Чарли понимающе вздохнёт и снова наполнит сосуд багровой жидкостью, как и себе, так и Цисси. У Цисси, честно говоря, никакого стремления что-то менять и решать не появилось. Только лишь осадок и подтверждение того, что порой нужно просто отпустить, чтобы не сделать хуже. Отпустить через собственную боль, через переламывающее чувство тоски и нежелания, отпустить сейчас, чтобы потом не стало хуже, чтобы потом не было больнее. У Цисси есть чувства к Леону и они теплятся глубоко в ней, горят небольшим освещающим огоньком, но даже если сегодня она увидит в глазах Леона ответную любовь, попросит о расставании — потому что сейчас невероятно тошно от любви к нему. Хочется отдохнуть. — Мне так сложно говорить об этом, но молчать ещё тяжелее, — Чарли понимает, к чему ведёт Цисси, и хмурится, не смотря на подругу, — но я думаю, что у наших с Леоном отношений случился кризис и он… — Цисси делает глоток вина, облизывая израненные губы, — он медленно рушит наши отношения. Я не думаю, что у нас с Леоном есть будущее, как бы мы не любили, мы за пять лет смогли прийти к такому, к чем многие за тридцать не могут, — Чарли хмурится и непонимающе-неверяще смотрит на подругу с ещё более поникшим взглядом. Чарли знала о проблемах в отношениях своих друзей, но не подумала бы, что всё может дойти до такого. — Он стал реже появляться дома уже давно, порой мне не удаётся увидеть его даже раз за два дня, спросить, как дела, не то, чтобы провести с ним время, на банальный совместный завтрак у него порой не находится времени, он говорит о том, что работы много, а я из-за всего этого не могу сосредоточиться на предстоящих экзаменах и вообще чувствую себя отвратительно, меня словно с ним не отношения, а только жилплощадь связывает, — Цисси усмехается, но Чарли видит скопившиеся в уголках её глаз кристаллы слёз и как упорно Цисси пытается избавить от влаги в глазах. Что поражает Чарли, так это внутренняя сила Цисси, та, благодаря которой Цисси сейчас стойко держится и мыслит разумно. После двух бокалов вина девушка стала более разговорчивая и эмоциональная, какой она бывает обычно только лишь с Леоном. Но сейчас у Цисси даже его не осталось, и ей приходится говорить с другими, чтобы хоть на какую-то долю избавиться от переживаний. Леон перестал быть её главной поддержкой, и в этом вся катастрофа. Светловолосая, допивая уже, наверное, третий бокал вина, не заплакала под конец своей речи, в которой боли три тонны и разочарования не меньше, в ком — в ней или Леоне — непонятно. Несмотря на то, что обычно она достаточно ранимый и восприимчивый человек, сегодня наоборот хмурит брови и сжимает свободную ладошку в кулачок, как будто собирается пойти и ударить этим кулачком Леона по лицу. Цисси цепляется за Чарли, просит одним только взглядом совет. Словно не скажи сейчас Цисси хоть бы одно словечко и это окончательно разобьёт её. Патриция смотрит с такой надеждой на единственного понимающего её человека и боится того, что наступит момент, когда даже Чарли перестанет её принимать. Леон перестал, почему другие не могут? — Если ты чувствуешь усталость, то тебе нужно бросить всё и отдохнуть, как бы банально это не звучало, — Рихтер пожимает плечами, на что Цисси задумчиво кусает губу, — разгрузись наконец-то, разложи в своей голове всё по полочкам… — Но как? — договорить Чарли не даёт Патриция, взбаламучено подорвавшаяся на месте и громко поставившая уже пустой бокал на поверхность журнального столика. — Как мне разгрузить, если я не хочу быть с Леоном и одновременно хочу с ним быть? А вот тут Патриция чуть было не срывается на всхлип, понимая то, что расстаться с Леоном будет тяжело, но быть с ним в таких отношениях ещё тяжелее. Она мечется между двух огней и совершенно не знает, куда же всё-таки поддаться. Внутри тысяча и одно смятение, непонимание, которые рождаются в панику. Цисси сейчас на грани того, что прямо от Чарли сесть в машину и ехать туда, куда глаза глядят, пока в машине либо бензин не закончится, либо пока не заблудиться, чтобы где угодно, но не в этом городе, где Леон близко, но неумолимо далеко. Цисси с Чарли всех дискуссий удаётся убедить Патрицию: — Отпусти его, если свои ошибки поймет и вернётся, то твоё, не вернётся, то ты и сама прекрасно знаешь ответ. В первую очередь ты должна разобраться в самой себе, не делай это только ради того, чтобы Леон понял, как дерьмово поступал с тобой долгое время, сделай это ещё и ради своей душевной разгрузки, — Чарли пожимает плечами, а Цисси с трудом удерживается от того, чтобы от жужжащей внутри боли не опустошить наполовину заполненную бутылку вина, — может тебе станет лучше после этого, кто знает. Цисси почему-то кажется, что станет хуже. И неизвестно, при каких именно обстоятельствах.

***

Как только Патриция возвращается в холодные стены квартиры, совершенно опустошённая эмоционально, но твёрдо уверенная в действиях, то собирает заранее всё необходимое в чемодан и думает, что на недолгое время может попроситься пожить к сестре Саре, хоть и не общалась с той слишком долго. Сестра, пусть и не особо любимая и не особо любит, но помочь согласиться, даже если у себя жить не позволит, где Патриции переночевать найдёт. Уходить тяжело. Патриция присаживает на их общей с Леоном просторной постели в комнате, где тускло горит светильник, и прикрывает глаза, чтобы не расплакаться, потому что внутри всё чешется и болит. Уходить и знать, что перед уходом нужно попрощаться с самым важным человеком, объяснить свою позицию и подобрать нужные слова, не разреветься позорно и уродливо — смерти подобно. Но объясниться с Леоном Цисси нужно обязательно, хотя бы из безграничного уважения к нему и благодарности за всё, что он для неё сделал. Проходит немного времени и слышится звук открывающейся двери, и хрупкое сердце Патриции пропускает громкий удар. Патрицию разом прошибает ток, она нервно сжимает кулачки и закусывает губу, ощущая во рту неприятный вкус лопнувшей кожи, напрягается, но так и остаётся полностью уверенной в своём решении. Предстоящая боль кажется спасением и наказанием одновременно. Леон лениво входит, судя по шуршанию из коридора, неторопливо разувается и громко намекает на своё возвращение брошенной на столик папкой с документами — Патрицию передёргивает, нервы скачут по острию лезвия. Леон на удивление трезвый, но какой-то помятый, какой-то измученный со слегка опухшим лицом и бледной кожей отражается в зеркале, когда проходит мимо спальни, отражаясь в поверхности зеркала. Цисси не двигается, продолжает сидеть на постели, понурив потяжелевшую вмиг голову в ожидании, когда Леон всё же решит обратить внимание на неё, закончив с делами, и только и знает, что думает о том, как бы не разреветься от нахлынувших чувств любви и обиды одновременно, потому что даже сейчас Леон не сказал привет, не заглянул в спальню, равнодушно проигнорировал всё, что можно было. Леон не заставляет себя долго ждать и уже через минуту входит медленно в тёмную спальню, полотенцем промокая влажное лицо и попутно расстёгивая пуговицы хрустящей, накрахмаленной рубашки. Мужчина не говорит ни слова, стаскивает рубашку и натягивает простую чёрную футболку на стройное, мускулистое тело, на которое Патриция не решилась взглянуть, словно боялась попасться за разглядыванием, как маленькая школьница. И Цисси не решается, нервно шевеля пальчиками маленьких трогательных ног себе же в развлечение, и, как бы чувствуя состояние Авогадро, Леон мельком заглядывает на Цисси и почему-то тревожится, уловив неприятную вибрацию в районе сердца. В груди у Леона булькает неприятное тревожное чувство, он его не игнорирует и присаживается рядом с Патрицией, кладя ладонь на тонкую спину, ловя влажный, наполненный безудержной любовью взгляд, в груди уже откровенно чешется, хочется разодрать кожу, когда в глазах Цисси мелькает что-то ещё — не любовь и нежность, а уверенность и твёрдость. Позвоночник Леона от её взгляда разом ломается и слышит хруст костей. Всё то время, пока Цисси пристально на него смотрит, в мысли у Леона только то, что всё идёт не так, как нужно, не так, как он когда-то себе намечтал. И это «всё» буквально свернуло с нужного пути, став фактором разрушениям. Патриция неожиданно, сидя, выпрямляется, поднимает острый подбородок, обнажая красивую шею и только лишь дрожащие губы выдают состояние Патриции. На лице Авогадро небольшие покраснения, и Леону не трудно догадаться, что его девушка почему-то плакала, пока он был на работе. Но Цисси мужается, набирает в лёгкие побольше воздуха и обращается уверенным взглядом к Леону, чуть-чуть увеличивая расстояние между ними — чувствовать его запах уже становится невозможным. Патриции набирает в лёгкие побольше воздуха, стараясь вместе с ним набраться ещё и смелости. Леон смотрит так пристально, словно понимает, что сейчас произойдёт, и взгляд его с каждой секундой темнеет, наливаясь суровой темнотой. Патриция каждый чёртов раз в его глубинах тонет и даже сопротивления никогда не решалась оказать, но сейчас она наконец готова. — Я приняла решение, — Леон бы сейчас сказал о том, что самостоятельность Патриции ему совершенно не по душе, но момент далеко не подходящий. Он пристально следит за тем, как девушка рядом мнёт края его старой толстовки, почти что пропадая в ней, словно в огромном мешке, уклончиво отводит взгляд и закусывает губу. Леону неспокойно, и на уровне инстинктов он хочет подвинуться к Цисси, оказаться ближе, что успокоить чертей в голове, но в непонимании и шоке застывает, когда Цисси в ответ отодвигается и всё же смотрит в его глаза, — мы больше не вместе, Леон, на наших отношения сегодня… — Патриция чувствует, как задыхается, лёгкие сжимаются от жжения вокруг раскалённого воздуха, от сдерживаемых слёз в глазах становится больно, — сейчас ставится точка. Патриции стоит невероятных трудов сказать это, с трудом избегая дрожи в ломающемся голосе, и посмотреть в тёмные, завораживающие глаза Леона. А он лишь добивает: сидит себе спокойно, как и сидел, смотрит в глаза Патриции непробиваемым взглядом, чем режет по сердцу, ковыряется в ошмётках истерзанной мышцы. Самое страшное для Патриции произошло — Леон проявил равнодушие. Кажется, Патриция не сообщила Леону ничего важного сегодня, но от одной только мысли о равнодушие любимого человека мышцы сводит болезненной судорогой. Она отводит влажный взгляд и закусывает губу, ощущая, как теплая ладонь Леона, потянувшись к ней, ничком упала на постель. Патрицию от обиды прорывает, и ей больше не хочется плакать, она хочет, чтобы Леон понял свои ошибки. Патриции обидно до глубины души, и хочется надавить на Леона посильнее, ударить пожёстче, чтобы понял, чтобы сам ощутил, как тошно иногда бывает. Мужчина молчит, позволяет Патриции говорить дальше, буквально захлёбываться в словах и сам захлёбывается, с трудом держится и не срывается к ней. Леону от вида истерящей Патриции больно, ему страшно подумать о том, что Патриция могла увидеть в его поведении равнодушие, и всё потому что ему нечего сказать. Всё случилось слишком неожиданно, слишком резко. И она кажется равнодушие и увидела. Леон не противится её словам, позволяет обзывать его, говорить о том, какой мудак и сволочь, с трудом выдерживает всхлипы и сбившееся дыхание дрожащей, уже вовсю плачущей Цисси, а сам молча соглашается с каждым её словом. Леон своё поведение понял, а ещё понял, как ошибался, решил, что имеет право на глоток свободы, которая оказалась такой ненужной. И каким же надо было быть идиотом, чтобы поставить на кон отношения с Патрицией? Каким нужно было быть идиотом, чтобы видеть боль самого родного человека, но думать, что пройдёт? Каким нужно быть идиотом, чтобы пожертвовать Патрицией ради чего-то другого? Нужно быть Леоном. У него руки чешутся, непонятно только из-за чего: то ли он себе вмазать хочет, то ли к Патриции прикоснуться, погладить, пожалеть. У него пальцы судорогой сводит, когда ладонь к Цисси тянется, а та от неё отскакивает как от огня и смотрит как на источник страшной опасности. Патриция его руки всегда до дрожи любила: ластилась к ним подобно котёнку, урчала, стоит только Леону запустить длинные пальцы в мягкие, длинные волосы, сладко улыбалась, прикрывая глаза, когда Леон подушечками касался мягких губ. Патриция к его рукам ласковым зверем, а Леон этими пальцами её в омут наслаждения. Он не имеет права сейчас требовать что-то от Патриции и сам понимает, что никакое «прости» не загладит его вину, но и что сделать он не знает — впервые он ощущает себя ни на что неспособным слабаком рядом с Патрицией, впервые он не понимает, как к ней мирно подобраться. Он не знает, как себя оправдать перед лицом самого любимого человека. Вина только Леона, и он готов понести за это ответственность. Раньше всё было гораздо проще: пригрозил, рыкнул, прижал, поцеловал, заставил, приказал, проявил лидерские качества. А сейчас Леон словно боится сделать только хуже, боится спугнуть Патрицию, потерять окончательно. Его внутренний, бешеный зверь сейчас истекает собственной кровью на морозе, лишённый единственного источника тепла, и жалко воет в ещё более холодном, нежели мороз, одиночестве. — Ты в праве злиться на меня, — хрипит Леон и заглядывает в опухшее личико Патриции, которая глубоко дышит, но истерить перестаёт. Ему до коликов хочется взять дрожащие ручонки в свои, поцеловать каждый пальчик и пообещать защиту, тепло, заботу, но он не может — не имеет права, — моему поведению нет оправдания, но пожалуйста, не думай, что мне плевать на тебя, — Патриция крупно вздрагивает, закусывает губу, боясь сорваться к Леону, найти утешение в руках того, кто сам же причинил боль. — Я не прошу тебя дать мне шанс исправиться или же начать всё заново, я просто прошу тебя сделать так, как тебе удобно, не важно что, — Леон мягко улыбается, а внутри на части расходится когда-то неумело сшитое сердце. Свою боль вытерпит, а боль Цисси даже пережить не сможет, — но пусть тебе будет легче, — Леон горько ухмыляется и опускает в пол отяжелевшую вмиг голову, шепча — я не хочу сделать тебе ещё больнее. Патриция чудодейственным способом успокаивается, переводит дыхание, поднимается с места, хватаясь дрожащими пальцами за ручку чемодана, который Леон, сглатывая колючий комок в горле, заметил только сейчас, и кинув тихое, короткое, избитое, утонувшее в боли «до свидания», направилась в сторону выхода их спальни. Разбираться с Леоном сил не осталось, и никого другого решения, кроме как уйти, Патриция не нашла. Но Леон мириться с тем, что Патриция соберётся вещи и уйдёт непонятно куда, не собирается. Его коробит от мысли, что не под его присмотром, что непонятно с кем и в каком месте, и злит то, что Цисси будет не рядом и останется совершенно без его покровительства. Леон буквально выворачивает от мысли, что Патриция может быть где-то ещё, кроме как не у него под крылом. И как сказать Патриции, что он готов на всю жизнь так и остаться ей всего лишь бывшим, разбившим сердце, но отпустить её из квартиры жить одну, учиться и при этом находить время на зарабатывание каких-то денег — позволить не может, как бы он не хотел, а он не попросила. Патриция почти что доходит до дверей из спальни, волоча за собой не только чемодан, но и целый мешок боли и обиды, как слышит разъярённое: — Встань на месте, сейчас же, — в спину. Патриция, подобно собачке, скорее автоматически, чем осознанно останавливается на месте и чувствует запах леоновской злости, животной агрессии. Цисси сдвинуться с места не может, словно приросла к одну месту, и горько усмехается своей жалкость и тому, какое влияние Леон оказывает на неё, а затем оборачивается и выжидающе смотрит уже на нервно мотающегося по комнате Леона. — Леон, мы ведь всё обсудили уже. Тот злится, рычит, мечется, подобно раненому зверю, от одной мысли, что Патриция может сейчас уйти буквально звереет. Патриция такого Леона боится, никогда слова лишнего ему не говорит и в такие моменты под его ногами ласковым зверьком растекается, просит приласкать, просит нежности. Леон ничего не отвечает, молча достаёт из шкафа чёрную сумку, кидает в неё пару футболок, штанов, зарядное, но не берёт слишком много вещей, знает, что, если понадобиться что-то — просто купит. Наблюдать, как дорогой человек собирает вещи — невыносимо, хочется упасть Леону в ноги и сказать, чтобы не издевался над ней так жестоко, ей уже хватило. Но Леон пытку заканчивает быстро: ставит уже собранную сумку на постель и идет к шкафу, чтобы взять бомпер оттуда. На подкорке сознания Патриция понимает, что Леон собирается сделать, но отказывается в это верить. — Оставайся в этой квартире, — Патриция смотрит на мужчину, открывая рот как рыба в попытках хоть что-то сказать, а он, не смотря, натягивает на широкие плечи излюбленную чёрную куртку, — мне есть куда уйти. Я обещаю, что не приду к тебе без приглашения, — мужчина, хватая сумку из кожи, подходит к Патриции и становится напротив, опаляя горячим дыханием и свергая изумительным запахом. Патриция борется с желанием прикрыть в наслаждении глаза. Она так любит его и уже не знает, хочет ли правда расставаться, но внутри ещё бурлит обида, и Цисси просто-напросто не может сдаться собственным чувствам, она хочет выстоять в том, что сама сегодня и начала. — Я обещаю не появляться здесь, пока ты сама этого не захочешь, — но Леон знает, что врёт: стоит ему напиться, как он сразу притащится к дверям этой квартиры и будет ломиться, с горем пополам склеенный последними надеждами, вопя раненным, обмороженным на холоде одиночества зверем. — Я идиот, я знаю, но я дам тебе то, что ты попросила — я уйду из твоей жизни. Патрицию на его словах передёргивает и ей стоит большого труда, чтобы не разрыдаться снова, ей так больно никогда не было. Шрамы на спине не так горят, как один единственный шрам на сердце, оставленный самым необходимым, самым нежным, самым нужным человеком на чёртовой планете. Ей разом переламывает кости, стоит только Леону с мягкостью тронуть пальцами лицо, мягко обвести контур губ и как-то грустно улыбнуться. Патриция сейчас лишается того, в чём видела смысл. — Спасибо тебе, — шепчет Леон и ощущает вселенскую тяжесть в районе сердца. Он благодарит не за что-то конкретное, а за всё. Он топит в себе эти мысли и побито улыбается, когда в голове секундой плёнкой проносится всё, что было с Цисси связано. Вся жизнь, которую он собирался посвятить ей, сейчас потеряла смысл. Он Патрицию сильно обидел, причинил страшную боль и сейчас сделает так, как она хочет. Леон явственно чувствует, как всё переменилось. Что-то сломалось в них обоих сегодня вечером и это «что-то» уже никогда невозможно будет восстановить. Леон даст время Авогадро, и себе тоже даст, чтобы разобраться. А потом приползёт к ней на коленях, чтобы прощение просить за духи чужие на её одежде, ведь не раз видел, как Патриция, хмурясь, внюхивалась в ткань его пиджака, за то, что домой поздно возвращается и алкоголем разит от самой машины. За всё будет прощение просить. Но знала бы Патриция, что никакая это не любовница, что Леон бы просто себе такого не позволил, Патрицию на кого-то никогда бы не променял. Леон напоследок говорит, что в любой момент к Цисси рванёт, пусть только позовёт, и Цисси кивает головой, сквозь боль улыбаясь. Мужчина отходит, а потом быстро, скрепя сердце, претерпевая желание обернуться, в душе воя волком, выходит из квартиры, оставляя наполненный и отравленный болью воздух для Цисси. И не глядя на то, что Леона она безмерно любит, ещё и знает, что пока нужно время, чтобы понять, как больно порой бывает ценить, и ещё больнее — терять. И как больно бывает оставаться одной там, где ещё теплятся воспоминания двух. Song: nvrmore — mistral На улице уже давно рассветало; солнце поднималось всё выше, проникая надоедливыми лучами в каждую расщелину, в каждый незакрытый участок, скользя лучами по стенам, мебели, раздражая своей яркостью глаза, заставляя жмуриться. Новый день. С наступлением нового дня просторный кабинет главного офиса «Cascales Corporation» от потолка до пола пропах ароматом кофе, а повисшая в нём тишина разрушается шелестом бумаг и быстрым клацаньем по клавиатуре компьютера. Иоанн всю ночь провёл в офисе за бумагами с целью отвлечься от постоянных мыслей об Оливии, осушил бутылку виски и заполировал утренним кофе, и теперь на утро совсем убитый, раздавленный и совершенно не соображающий. Просто по-человечески хочется вжаться лицом в подушку и проваляться на протяжении суток, забыться к чёртовой матери и позволить отдохнуть не только телу, но и воспалённому сознанию. Зверь внутри рычать не перестаёт, даже когда его хозяин занят делом. Мечется внутри, разрывает острыми когтями стенки груди и просится наружу, чтобы найти обладательницу рыжих волос и до конца жизни в своих лапах, как ценность, оберегать. Но Иоанн бешеного зверя цепями во всему телу сковывает сильнее и на поводок с шипами с трудом усаживает. Зверь чувствует, зверь просится, и Иоанну всё труднее этому зверю сопротивляться. Иоанн отпивает остывший и потерявший свой изысканный вкус кофе и морщится, заглядывая в монитор. 9:18. Удивительно то, что Кира не звонила и даже не писала со вчерашнего утра, с того момента, как он уехал на работе, сказав ей короткое «пока», наоборот, законная жена затихла и, кажется, не собиралась о себе напоминать. Раз всё дошло до таких мер со стороны Киры, (чему Иоанн, не самом деле, несказанно рад) значит действительно сильно обиделась на него. Скорее всего грубые слова Иоанна в тот день на кухне повлияли на их отношения, которых, честно говорят, никогда не было, а если и были, то только в голове Киры. И, в какой-то степени Иоанн рад, что наконец-то какой-то малой частью смог донести до Киру истину об их браке, но в душе тревожно, словно она ведёт политику «затишье перед бурей» и худшего только стоит ожидать. Иоанн порядком устал, и не важно, что эта усталость идёт из самого нутра, оттуда, где повсюду рыжий, переливающийся на свету огненным цвет, заразительный смех, звучащий сквозь толщу воспоминаний, такой чистый и трепетный, напоминающий перезвон колокольчиков, и маленькие татуировки цветочкой, совершенно неподходящие под рисунки на худых руках, мужчина измучен сейчас и физически какими-то непонятными буквами, бесчисленным количеством договоров и документов, и постоянными уведомлениями на почту. Но как бы то ни было, цель Иоанн свою выполнил: ему удалось на какое-то время избавиться от удушающих мыслей об Оливии, на какой-то миг потеряться и выпасть из моментов, когда она была к нему максимально близко, когда он ощущал рыжую в своих руках и почти себя не сдерживал, когда зверь не рычал, а урчал, ластился и знал слово «нежность», знал слово «любовь». В кабинет входит с трудом перебирающая ногами на каблуках Карисма, и вроде бы она была дома, но вид ещё более помятый, чем у Иоанна. Девушка морщится от какого-то дискомфорта, но тщательно старается скрыть это от директора, что выходит у неё плачевно. Внутри молодого мужчины с развитой, в первую очередь, фантазией и опошлённой системой принятия информации закрадывается интерес насчёт того, с кем она встречается, раз на работу после выходного приходит без сил, измученная чуть ли не до обморока, морщась от каждого шага. Иоанн с трудом игнорирует её уставший вид, вежливо отводит взгляд, не собираясь смущать Карисму, и делает вид, что занят, хотя под рукой уже давно подписанные документы. Она подходит к директору, сухо здоровается охрипшим голосом, и Иоанн почти что впадает в шок, от которого хочется широко и хищно улыбаться: впервые он видит Карисму в таком состоянии. Ловя на себе вопросительно-удивлённый взгляд директора, Карисма тушуется и нервно закусывает губу, отводя лицо с внезапно покрасневшими щеками. Брюнетка, не поднимая глаз на директора, протягивает тонкую папку с документами и говорит, что сама их подписала. Иоанн на неё с благодарностью смотрит, понимая, что на эту папку у него самого нервов бы точно не хватило, и всё ещё не понимая, как ему удалось заграбастать себе такого идеального специалиста в личные секретари. И, наверное, даже к счастью то, что он не знает, что папку она брала домой, не для того, чтобы документы подписать, а чтобы Алекс смог их прочитать. Иоанн забирает папку из рук Карисму, и та стремительно, пытаясь скрыть дискомфорт, выходит из кабинета и идёт к рабочему месту, с болью на него опускаясь. Тело адски ломит: хочется кричать от боли от новых открытых ран и синяков по всему телу, что гноятся, ноют, с каждым часов болят всё сильнее. По телу словно пустили расплавленный металл и оставили там остывать. В венах кровь стала горячее, буквально бурлит от каждого движения, и даже движение пальцами приносит невероятный дискомфорт, не говоря уже и лёгких, которые, кажется, воспалены сильнее, чем многое другое. Чтобы перетерпеть такую боль даже целой пачки обезболивающего не хватит, с такой болью даже смерть не справится. Эту боль даже мёртвый почувствует. Алекс в последнее время стал злее, не щадит тело Авербах так же, как и не щадит её душу, каждый раз напоминая о том, кем на самом деле она является. Он не поддаётся ни слезам, ни мольбам, и теперь синяки вчерашней ночи расцветают на рёбрах и шее уродливыми бутонами насилия и женского страдания, которые приходится прикрывать волосами и прятать под жаркой тканью классического костюма. Карисме разрыдаться хочется от того, какая она грязная, какой мерзкой она всё-таки всегда была, но зачем-то себя оправдывала, гналась за лучшей жизнью. И к чему-то теперь она пришла? Она предательская подстилка. И к с каждой встречей с Алексом Карисма становится только грязней. Она знает, что её тела касаются не те руки. Те руки, , что должны без устали изучать каждый изгиб Карисмы, вскоре могут оказаться ею же преданными. И в случае, если это произойдёт, Карисма не знает, что будет делать. Те руки, что должны её касаться — запретные, но такие желанные. Ни одна вода не смоет грязь прикасаний Алекса и предательство, которое она саморучно вершит, только сейчас понимая, что зря и только сейчас понимая, что выхода нет. Разрыдаться хочется не от физической боли, а от той, что душит изнутри. Девушка с тяжёлым выдохом, собирая себя по кусочкам, достаёт наполовину выкуренную пачку сигарет и медленно следует на крышу — место, неофициально признанное курилкой, там, где ветер имеет особенный для Авербах запах — долгожданной свободы и спокойствия. Иоанн уже проверил принесённые Карисмой документы и собирался на этой ноте закончить свою работу, наконец-то отправиться в пентхаус, чтобы некоторое время поспать и привести себя в божеский вид, но он совершенно не ожидал, что Киану ворвётся к нему в офис, не предупредив о своём визите, при этом угрожая каждому сотруднику, который пытался перекрыть ему ход к директору. Киану буквально шёл напролом, при этом выглядя, как волк, собравшийся нападать. Странно, что Киану вообще заявился в офисе Иоанна, насколько Каскалес знает, на сегодня у Бабкока назначена встреча в другом городе и у него уже должен был быть самолёт, но он здесь, а значит, дело имеет высокую степень важность, если даже не высшую. Дверь чуть ли не слетает с петель, и Иоанн даже на пару секунд успевает разозлиться на друга, чего прежде никогда не случалось, когда Киану врывается в кабинет с табличкой «директор». Иоанну сразу чувствует неладное и напрягается, любой бы напрягся, если бы увидел сжимающего крепкие кулаки друга. Иоанн на миг иронично испугался и про себя пошутил, что Киану мог прийти к нему с целью убить. Хотя сейчас это не кажется шуткой. — Каскалес, какого чёрта ты творишь? — Почти орёт Киану, даже не поздоровавшись, и жилистыми ладонями упирается в рабочий стол Каскалеса, нависая над другом и хмуря величественные брови, из-за чего заметно стариться. Иоанн заметно нервничает и медленно заводится, с опаской глядя на вскипевшего друга, потому что состояния друга он не понимает и не понимает его слов о том, что его игры не должны были ЕЙ навредить, о том, что вся эта война с Алексом зашла слишком далеко. Иоанну с трудом удаётся услышать о том, что теперь КТО-ТО там в больнице, а Иоанн спокойно отсиживается в офисе. Иоанн не особо понимает за долгие годы впервые вспылившего Киану и, сложив руки в карманы брюк, медленно поднимается с кожаного кресла, вопросительно-недовольно смотря на разъярённого друга, вздымая острую тёмную бровь в требующем разъяснения ситуации взглядом. Лучше не говорить о том, как Иоанну не понравилось поведение Киану, и несмотря на то, что Бабкок старше Каскалеса, второй прямо сейчас готов врезать другу хотя бы для того, что тот начал нормально объяснять, перестал орать и не смотрел так, словно перед собой увидел врага народа. Иоанн складывает руки на груди и одним бедром упирается в матовую поверхность стола, всё ещё оставаясь пугающе спокойным, изводя при этом всякое терпение Киану, у которого кажется от всего происходящего крыша едет. — Ты можешь повторить ещё раз, что случилось, но нормально. — Иоанн не просит, он требует, и Киану от такого отношения к себе заводится ещё сильнее, громко ударяя ладошками по столу, но не с целью напугать этим Иоанна, а скорее выпустить пар. Он только сейчас понимает свою ошибку: он приехал сообщить Иоанну о том, что Оливия в больнице, но кого-то чёрта ещё с самого утра, почувствовав беспричинную злость, взбесился даже на Каскалеса, но от своих слов он не отказывается — во-многом, всё произошедшее — вина Иоанна, не знающего меру и не видящего последствий своих действий. А Иоанн правда и не пугается и держится стойко, не позволяет сорваться на друга из-за безграничного уважения к старшему. Остаётся совершенно непробиваемым ровно до того момента, пока в его уши не ударяется роковое: — Из-за чёртовой войны с Алексом Оливия сейчас в больнице, — Киану устало выдыхает и залпом допивает бренди из бокала Иоанна, поднимая взгляд на застывшего друга, у которого в голове пустота, да и только. Упереться взглядом в одну точку было крайне тупо со стороны директора крупной корпорации, но это единственный способ не потерять себя сейчас и спокойно дослушать констатацию Киану, — в её организме обнаружено больше семидесяти процентов самого качественного яда, и я думаю, что это дело рук Алекса, потому что больше и некому. Буквально всё указывает именно на него. В этот момент Иоанн мало, что вообще понимает. Улавливает лишь некоторые слова Киану о том, что пора уже прекращать игры, что всё слишком серьёзно, что пострадала невинная и, в то время, как Киану успокаиваться, Иоанну чувствует лавину злости, растекающуюся по жилам, по всему организму протекая наркотиком. Иоанн не понимает друга от слова «вообще» и понимать не хочет, честно говоря, хочет лишь размозжить череп Алекса на белой стене и любоваться после картиной. Каскалес завис: стоит в той же позе, что и пять минут назад, нечитаемо-тёмным взглядом сверля дыру в как раз-таки белой стене, и Киану в один момент просто пугается немого состояния друга, припоминает, что обычно происходит, когда друг впадает в состояние пассивной агрессии. Как говорится: «Бойтесь гнева терпеливых». «А гнева Каскалеса нужно бояться вдвойне, он свободно устроит вам ад на земле», думает Киану и не останавливает друга, когда тот молча выпрямляется и, поправляя полы своего пиджака, проверяя наличие пистолета при себе, стремительно, сжимая кулаки до побеления костяшек, выходит из кабинета, потом из офиса, раскидывая грозные взгляды по пути на каждого встретившегося. В лифте время течёт медленно, а черти Каскалеса работают быстро: захватывают каждую клетку в организме Каскалеса, разжигают пламя ненависти, заставляют буквально изнывать в маленьком движущемся вниз кубе от нетерпения окрасить кулаки в насыщенно-красный. Он спускается до подземной парковки примерно за минут пять и, дойдя до макларена, падает на сиденье своего гиперкара и просто едет, с каждым метром лишь сильнее разгоняющуюся по венам агрессию и жажду крови. Иоанн едет, как в тумане, видит перед собой только лишь пелену, в голове многократно звучит лишь «Оливия», «качественный яд», «Александр», и голова совершенно не соображает, Иоанн уже толком не понимает, что делает, но начинает всё осознать, когда останавливается перед офисом компании «Kashne». Каскалесу плевать на то, что, когда он на всей скорости, расталкивая людей, влетает в здание офиса, его хватают под руки и волочат к выходу псы Александра. Агрессия бьёт горячей кровью в мутную голову и в чешущиеся кулаки, желание врезать, убить, расчленить становится настолько явным, что сопротивляться ему становится даже больно физически — мышцы сводит судорогой. Иоанн рычит, вырывается из крепкой хватки охранников, хорошо прописывает в лицо одному, а когда оставшиеся собираются на него кинуться, то посланные для перестраховки Киану охранники внезапно оказываются рядом и перекрывают бешеным псам путь, открывая его для Иоанна. Иоанн обязательно поблагодарит Киану, но сейчас задерживаться времени нет. Воздух раскаленным потоком обжигает лёгкие, которые требуют внутрь запах крови, смерти, мести, так много, чтобы до конца жизни ними надышаться. Мужчина смутно помнит, где находится кабинет чёртового Алекса Кашне (когда-то Каскалеса) — отталкивается от ощущений, следует интуиции, минуя лестницу за лестницей, проход за проходом, но не решаясь воспользоваться лифтом, открывает все двери по пути, по пути расстегивая пуговицы своей рубашки. Времени критически мало, если Иоанн будет медлить — его повалят цепные псы такого же цепного Кашне, некогда брата, пусть и сводного, но важного, сейчас же -самого злейшего врага. Агрессивно дышащий и выпускающий из ноздрей дым из-за внутреннего пожара Каскалес останавливается чёрт знает на каком этаже, наконец-то увидев на одной из дверей табличку «директор: Роберт Кашне», и быстро минуя опешившего секретаря, не успевшего-таки угнаться за широко шагающим Каскалесом, со всего маха выбивает дверь в кабинет Александр плечом, не думая в этот момент воспользоваться ручкой. В момент, когда Каскалес переступил порог кабинета Кашне, внутри словно что-то перемкнуло, Иоанн бы сравнил это с выдёргиванием чеки из гранаты — смертельно опасно. Александр, как всегда, при параде: в дорогом светлом костюме восседает на не менее дорогом кресле и, завидев «до безумия любимого» брата, в ложном недоумении кривит слащавое лицо, как будто не понимает, почему Иоанн раздувает ноздри и смотрит на него подобно быку на красный цвет, словно его действительно задевает такое поведение Иоанна. На самом деле Александр знал, что Иоанн к нему заявится, что маленькая шалость Алекса с букетом быстро раскроется, и обязательно последует реакция. Но это был вопрос времени. И Александр в отличии от Иоанна в прекрасном настроение, и на ссоры с братом никак сегодня не настроен. Александру скорее хочется ехидничать, наблюдать, как всегда рациональный Иоанн взрывается от одного его слова. У Александра сегодня плохого настроения быть не может: он уже получил от Карисмы нужные сведения о делах корпорации младшего брата, и теперь его мало, что волнует, даже злой до чёртиков Иоанн. Иоанн же скалиться, рычит, нервно дёргается и, кажется, голыми руками может чёртового Кашне прямо на месте растерзать, содрать кожу и на свой стол натянуть. — Иоанн, здравствуй! — только Алекс, скрывая лицемерную улыбку за дружелюбной, поднялся с кресла и развёл руки для объятий, как Иоанн, преодолевая расстояние между ними и огибая деревянный стол, громко впечатывает Алекса широкой спиной в поверхность стола и сминая под Алексом, скорее всего, важные бумаги, не обращая внимание на визги мелкого секретаря где-то рядом, его попытки отодвинуть Каскалеса от своего босса. Алекс хватается за руки Иоанна, крепко держащие грудки его пиджака, и как бы непонимающе смотрит, сдерживая руки. — Иоанн, что вообще ты, чёрт возьми, делаешь? — Не знай Иоанн настоящего Алекса, он бы действительно поверил его недоумевающему взгляду, но через высокую преграду в глазах брата он видит лишь лживую маску притворства. — Ты, наверное, в могилу раньше времени захотел? — Алекс пучит глаза и дураком профессионально прикидывается, даже не скрывая своей издевательской насмешки в глазах. — Я ведь прекрасно знаю, что это ты отправлял букет, и это по твоей вине она сейчас в больнице, — шипит на ухо брата Иоанн, подобно змею, что на руке татуировкой красуется, и пристально глядит на Алекса, у того в глазах уже усмешка с вызовом, словно он немым вопросом «а ты докажи» над Иоанн издевается. Алекс не верит, что Иоанн может быть хитрее его. Умнее, сильнее, быстрее — может, но не хитрее. Вера в это пошла ещё с самого детства, когда в играх на смекалку всегда побеждал старший, и с годами Алекс настолько привык к тому, что лисом из них двоих является именно он, уступая брату во многом остальном, что сейчас ему интересно в какой-то степени, что предъявит ему Иоанн и чем сможет впечатлить. Пока что слова Каскалеса для Кашне просто звук, но Александр, признаться, будет сильно подбит, если Иоанн применит свой ум, силу и быстроту на практике, что в принципе имеет большую силу, нежели просто хитрость Алекса. Он действительно удивится, если сейчас Иоанн окажется на шаг впереди Алекса, план которого продуман до каждой точки, и он волнуется, смотря на вырвавшегося зверя брата прямо перед собой, что Иоанн этот план может прирубить прямо сейчас одним только словом. — Ты хорошо говоришь, Иоанн, но чем ты можешь доказать свои слова? — Александр усмехается и без особых усилий, но скрывая брезгливости, скидывает с себя руки Иоанна, но не успевает подняться с поверхность стола, как оказывается припечатан к нему крепким ударом в челюсть. Алекс с грохотом валится туда же, откуда только было встал. Боль проходится волной от челюсти, по всему телу, оставаясь тупым нытьём в области пострадавшей зоны, у Алекса ощущение, словно его челюсти одним движением отделили от черепа. — У меня есть результаты экспертизы и доказательство того, что это твоим почерком была написана записка, посланная вместе с букетом, — Иоанн, у которого кулак от удара болит не меньше, чем челюсть Алекса, одним рывком разворачивает Алекса к себе, наслаждаясь умопомрачительной картиной раскатывающейся изо рта по всей нижней части лица, и дальше — за воротник дорогой рубашки, тёмной крови, которая пачкает и пальцы Иоанна, когда тот, цепко схватив пальцами ноющую челюсть Алекса, фиксирует на себе его немного потерянный взгляд. Алекс морщится от боли из-за сильно схвативших пальцев Иоанна на лице, но уже не сопротивляется, чувствуя подступающее головокружение и лёгкую тошноту от пронизывающей, становящейся острой боли, разливающейся по всему лицу и дальше. — Ты не думай, что играешь по своим правилам, а я не замечаю, — Иоанн ядовито усмехается, и Алекс клянётся, что увидел на глубине зрачков брата пляшущих чертей, — я просто делаю вид. — Ты несомненно лучше всех других делаешь вид, но в остальном — ты не делаешь ничего, — не сдерживается и язвит Алекс, за что Иоанн больно прикладывает его головой о поверхность стола, заставляя сморщиться и болезненно застонать. Алекс брату сопротивляться и, тем более, ответно ударить не может, как уже было сказано, сила досталась Каскалесу младшему, и Алекс никогда не пытался доказать обратное. В схватке с Иоанном он всегда оставался в роли проигравшего и с годами даже смирился с этим. Алекс с трудом справляется с нахлынувшим головокружением и перевёл равнодушный взгляд на Иоанна, горой нависшего, глядящего бешено, словно вот-вот и из его пасти высунуться клыки, одним словом — настоящий зверь. Алекс кроваво усмехается. — В любом случае, ты уже подбит, признайся, Оливия — твоя слабая точка, — Алекс пожимает плечами и смотрит за крепкое плечо Иоанна, смелея в словах, когда видит, как в кабинет тихонько входит охрана, дав ему знак быть тише. Алекс пожимает плечами и бесстрашно смотрит в глубины зрачков Иоанна, выводя младшего чуть ли не до мушек перед глазами от желания придушить прямо здесь, вспороть бок ублюдку, пустить красную жидкость по светлому полу, — так почему бы не воспользоваться этой слабой точкой, когда выпадает такой шанс? Иоанн только заносит окровавленную руку для очередного удара, чувствуя разрывающего нутро зверя, от одного только произнесенного так небрежно «Оливия» из грязных уст Александр, но непонятно откуда взявшиеся люди Александра крепко хватают Каскалеса за руки, оттягивая от избитого директора. — Ты ублюдок, Алекс, твоё место под землёй, и я не понимаю, почему я всё ещё не отправил тебя туда, — ревёт не своим голосом Иоанн, на глазах всех присутствующих превращаясь в того, кем до этого становится и сам боялся. У него бешеные красные глаза, зрачок в которых утонул на дне кровавого озера, а в голосе, если прислушаться, можно услышать звериное рычание. — Я обещаю, ты окажешься там, даже если это будет стоить мне моей собственной жизни. Иоанн дёргается в крепких руках охраны, ощущая в душе невиданную ранее злость, которая почему-то пугает своего хозяина. Иоанну кажется, что он действительно становится подобным зверю, которого сам придумал. Не найдя в себе силы просто успокоиться, сдаться, он каким-то образом, рыча, мечась, всё же попадает ударом в одного из охранника и когда всё же валит его, воспользовавшись недоумением, то в кашу превращает лицо мужчины, представляя на его месте Александра. Второй же наблюдает за всем представлением из своего кресла, всё ещё ощущая горький вкус крови во рту и от металлического привкуса морщится. Он смотрит на Иоанна помутневшим от ударов взглядом, всё ещё не понимая, как за стальной натурой Иоанна может таиться такое опасное чудовище? Как вообще Иоанн оказался хуже самого Александра? Как дошло до того, что Иоанн стал тем монстром, которого в детстве страшился Александр — тот, который может разорвать на части одним взглядом, выпотрошить одной улыбкой, довести до истерики своим дыханием. Как случилось так, что Иоанн постепенно становится самым страшным сном для Александра. И что делать с тем, что этой паники и страха перед младшим братом ни в коем случае нельзя показывать? В кабинет неожиданно вбегают посланные Киану парни, сразу оценивая обстановку и спеша к уже по самые локти грязному в крови Иоанну и охраннику Алекса, который с незнания, как остановить Каскалеса, достал пистолет. За счёт своего количества оттащить Иоанна от еле дышащего тела одного из охранников и заломить руки ещё слишком поздно подоспевшим в кабинет людям Александра им не составляет труда. Люди Киану придавливают несопротивляющиеся тела противников к полу, во-многом прикрывая Иоанна чуть ли не своим телом, подобно верным псам, чтобы не одна мразь до Каскалеса не дорвалась. Злость постепенно отступает, стоит Иоанну увидеть картину разбитого лица одного из подчинённых Алекса, которого больно прижимает к полу человек Киану, давя прямо-таким опухшей частью тела в поверхность пола, вызывая у нижнего крики боли. — Какой хозяин, такие и псы, — скалится Иоанн, оглядывая каких-то больно напуганных и притихших под чужих давлением людей Александра. На Кашне он не смотрит, боясь, что притихших приступ неконтролируемой агрессии нахлынет вновь при одном взгляде на бывшего брата, вместо этого он оглядывает обляпанный во всему кабинета в кровь пол и в ней же грязные руки, рубашку чуть ли не до самого воротника пропитавшуюся алой жидкостью, и, взглядом находя настенное зеркало, наблюдает пятна крови ещё и на лице. Поистине ужасающая картина — зверь, которому всё же удалось взять верх над своим хозяином, явился во плоти. — Мои псы хотя бы верны мне, — не удерживается Александр, но ловит лишь вопросительно-агрессивный взгляд Каскалеса. Сказать про Карисму сейчас так хочется, добить, показать младшему свою немалую власть, показать, что как бы может и не боятся, но что-то подсказывает изнутри, что нельзя, что Александр только лишь хуже сделает, что-то, что произошло здесь, лишь малая часть всех умений зверя Каскалеса. — Но в любом случае, Иоанн, сегодня я открыто объявляю тебе войну. Александр любую реакцию от брата ожидал, но не того, что Иоанн начнёт довольно скалится, словно только такого исхода и ждал. — Я тебе смерть с удовольствием в этой войне обеспечу и даже гроб выберу, — словно делает услугу говорит Иоанн, одним своим взглядом вызывая у Александра табун мурашек по телу. Кашне дёргается, но своего нервного состояния не выдаёт, от одного лишь маниакального желания в голосе Иоанна хочется развалиться на части, не то, чтобы войну с этим зверем устраивать. — Просто знай, что ты жёстко проебался, — Иоанн не особо выбирает выражения, и, если честно, не особо пытается, смотрит дико, но не делает никаких попыток снова подобраться к Алексу и надавать по наглой роже. В этой войне я не буду знать пощады. Каждый, кем ты дорожишь — непременно окажется в могиле. Иоанн больше ничего не говорит, разворачивается и уверенной поступью движется прямиком к двери, чтобы поскорее скрыться от источника своей агрессии. Иоанн чувствует, как зверь изнутри обратно на цепь садится, но не перестаёт полосовать острыми когтями грудину хозяина, просясь на такую сладкую волю ещё раз. Иоанн сегодня зверя на цепи не удержал, сам испугался конечно, но каким-то чудом с самим собой справился. — И пусть победит сильнейший, — негромко говорит в спину младшего Алекс, но этого хватает, чтобы Иоанн услышал, и постояв в дверях несколько коротких секунд, вышел из кабинета Кашне, громко хлопнув дверью, всё ещё пытаясь справиться с буйством. Алекс же так и остаётся стоять к месту прикованный, даже не замечает, как чужая охрана отпускает его людей и также гордо, как и Каскалес, покидают кабинет, оставляя его хозяина наедине со своими мыслями. Покорные псы стоят, понурив голову, и один чёртов идиот вообще с разбитым лицом. Они стыдливо смотрят в пол, чуть не ли трясутся, ожидая приговора от босса. Тот разозлён не только физической слабостью своих людей, но и моральной. Вроде бы отбор проходили тяжелейший на работу охраны, а сегодня вели себя, как последние девственницы, прижатые старшеклассниками в школьном туалете. — Вы можете валить, бесполезные ублюдки, — рычит Александр и кидает в них первой попавшейся под руку статуэткой, разбивая декор на мелкие осколки, когда мужчины успевают увернуться и стремительно двинуться к дверям. У того в голове лишь одна фраза: «И пусть победит сильнейший». И таковым он себя не ощущает.