Берлин.
Автор.
Иоанн едет в загородный дом на всех скоростях, которые возможно выжать из макларена, всё ещё ощущая, как кровь в венах горячо бурлит, а грохот в грудине никак не утихает. Руль громко скрипит под железной хваткой Иоанна, и дорогая кожа норовит разойтись от давящего напряжения, Иоанн треск под пальцами игнорирует, стискивает руль ещё сильнее, и также сильно стискивает челюсть, слыша собственный скрип зубов. Даже спустя час с момента, как Иоанн покинул кабинет гниющего с каждым днём всё сильнее Алекса, злость не отпустила, и дальше больше — с каждой минутой только стремительно нарастает. Иоанн не понимает, зачем едет в загородный дом, где вероятность пересечься с Кирой равна девяносто восьми процентам, но почему-то не может противостоять тяги посетить именно этот дом, словно там он найдёт то, что его успокоит, то, что обеспечит некоторый покой в душе. Иоанн очень сомневается, что Кира является его стабилизатором, скорее, он даже подозревает, что законная жена является стимулятором проявления внутреннего зверя Каскалеса, и поэтому старается держаться подальше от раздражителя. Но почему-то, какого-то чёрта сегодня, в дрянном, заведенном почти до самого накала состоянии, Иоанн решил добить и поехать именно в дом, где есть Кира. Когда мужчина влетает в дом, то первым делом натыкается на пьяную, да ещё и с бутылкой вина в руках, вероятнее всего не первой, Киру, которая, завидев мужа, странно улыбается, с трудом поднимается с пола в гостиной, держась при этом за обивку большого дивана и старательно пытаясь на упустить бутылку с багровой жидкостью, тянет тонкие, красивые руки и обнимает застывшего мужа за шею, чуть ли не вереща от счастья, когда не чувствует с его стороны сопротивления. Но Иоанн не сопротивляется не потому что он не хочет или ему приятно в объятиях Киры, нет он просто не помнит ни единого момента за пять лет, когда Кира напивалась, и сейчас видеть вдребезги разбитую алкоголем жену крайне странно, непонятно и почему-то неприятно, даже больше — до одури противно. Иоанну впервые за весь брак объятия Киры настолько неприятны. — Что ты вообще здесь устроила? — Риторически спрашивает Иоанн скорее всего у пустоты, осматривая кавардак в гостиной: по полу разбросаны большие и маленькие пачки из-под закусок для алкоголя, купленные видимо в супермаркете на скорую руку, на журнальном столике, возле кресел встречаются пустые бутылки дорогого алкоголя из личного погреба Каскалеса, и можно сделать вывод: Кира напивалась не одна. — Ты ведь знаешь, как я отношусь к самовольничеству, Кира, — сурово говорит Иоанн, не опуская взгляд на прилипшую пиявку Киру и тяжело вздыхая, но в ответ слышит лишь довольное урчание и чувствует, как Кира мягкой щекой ласково трется о его грудь, — прежде, чем что-то взять, — Иоанн скорбным взглядом провожает покоящуюся на полу бутылку вина двухсотлетней выдержки, — ты должна спросить или хотя бы предупредить меня, — Иоанн лишь сильнее злится, но почему-то всё ещё уверен, что должен остаться в загородном доме на какое-то время, словно здесь и сейчас он что-то должен понять, должен для самого себя сделать выводы. Совершенная глупость. Иоанн пытается мягко выбраться, осторожно беря руки Киры, что-то бубнящей себе под ном, и пытаясь стянуть их себя, но женщина по-детски нелепо хнычет и почти что коалой виснет на муже, врезаясь холодным, сырым носом в бьющуюся жилку на его шее. Тот сопротивляться смысла не видит: Кира к нему почти вплотную и, сделай Иоанн попытку выбраться из стальных оков пьяной в угар женщины, она окажется к нему ещё ближе. -Я так… — Кира громко икает прямо Иоанну над ухом, отчего тот морщится, а затем алкогольвица странно хихикает, впиваясь влажными от пойла губами в крепкую татуированную шею мужа, оставляя влажный след на коже. Иоанн, как подобает терпеливому мужу, позволяет законной жене вытворять пьяный хаос, а та, кажется, вовсю пользуется случаем и ни в чем себе не отказывает. Обтягивает руками крепкие плечи Каскалеса, а влажным губами метит каждый участок на шее Каскалеса. Иоанн знает точно, что такой пошлой вольности Кира себе в трезвом состоянии не позволила бы, — я так скучала по Вам, мистер Каскалес, — добавляя горячим шёпотом на ухо, Кира буквально обволакивает Каскалеса собой, а тот даже не удосуживается женщину в ответ приобнять. Позволяет трогать себя, но своих прикосновений лишает. Киру от холода мужа и кипящей внутри ревности от «Оливия» на его шее буквально выворачивает, ведёт. Она с трудом сдерживается, чтобы не впиться в красивое местечко с именем зубами и вырвать тёплую плоть. Проклятое имя на шее мужа наконец перестать наблюдать. — Тебе нужно проспаться, Кира, — строго говорит Каскалес и, сдавшись взобравшейся на него полностью Кире в первый и единственный раз, придерживая её за бёдра, самостоятельно направился в спальню с целью ещё и прихватить себе сменную одежду. — Ты останешься со мной? — Заплетаясь в словах, спрашивает Кира и хватается за крепкое предплечье собравшегося уходить мужа, когда уже оказывается аккуратно возложенной на мягкой перине огромной постели, с надеждой заглядывая в тёмные непроницаемые глаза мужа. — Я бы хотела поговорить с тобой немного, — мягкий тон Киры не является редкостью, но сейчас он звучит как-то особенно, мягко и надломлено, Иоанна этот тон пробирает, но ненадолго. — Мы поговорим с тобой, когда ты протрезвеешь, — он снабжает Киру холодным взглядом и осторожно, совсем ненавязчиво освобождает руку из слабого захвата Киры, оставляя её сидеть на холодной постели в растерянности и горькой обиде. Иоанн проходит в гардеробную и не видит того, как Кира до крови закусывает губу, стараясь сдержать слёзы. Ей кажется, что ещё ни разу на за пять лет Иоанн не был так далеко от неё, как сейчас. Иоанн натягивает на себя чёрную футболку, но замирает, когда слышит пропитанное болью и ядом одновременно: — Это ведь всё из-за неё, да? — Кира говорит громко, чтобы Иоанн мог прочувствовать эмоции через слова, не видя эмоций, и криво усмехается от горечи, понимая, что даже не нуждается в ответе Иоанна — и без него всё прекрасно знает. — Ты, чёрт возьми, помешался на своей этой, — Кира брезгливо морщится, не желая даже в голове произносить это имя, и Иоанн эту брезгливость в голове женщины улавливает, бешено злится и зубы стискивает, чтобы не сорваться, — Оливии. Я все пять лет закрывала глаза на всё, что было связано с ней, и если раньше ты хоть как-то воспринимал меня в роли женщины, что живёт с тобой рядом, делит с тобой домашнее тепло, — Кира с трудом говорит из-за вставшего поперёк горла комка, — то сейчас из жены я превратилась в соседку, которая даже не видит своего мужа, не то, чтобы проводить ночи. Иоанн на душещипательную речь законной жены не отвечает, чувствуя подкатывающую к горлу злость, рвущуюся наружу, и стараясь её всеми силами удержать в себе от греха подальше. Затронуть Оливию с плохой стороны и остаться при этом правым, безнаказанным — любому на такое даже надеяться не стоит. Иоанн и так злится из-за Алекса, а здесь ещё и Кира пьяная в хлам, пытающаяся то ли привлечь внимание, то ли довести мужа окончательно своими совершенно тупыми выходками. Вроде бы разобрались, вроде бы всё друг другу высказали и объяснили, сошлись на мнении, что брак фрикционный, а изменений по итогу никаких, всё те же неизменные истерики Киры. Иоанн не отвечает Кире даже спустя пять минут молчания, хотя знает, что та ждёт. Темноволосый спокойно, никуда не спеша, натягивает чёрные джоггеры, и его внешнее спокойствие никак нельзя сравнить с тем, что творится внутри, и собирается было пройти в спальню, как оказывается снова крепко сжат в пропахших вином объятиях Киры. За всеми своими усилиями сдержать гнев и не усугубить ситуацию, он даже не заметил, как в комнату вошла Кира. Иоанн не двигается, застыл статуей, почему-то уверенный, что если прикоснётся к другой — обязательно обожжётся. — Прекрати вести себя как ублюдок, — Кира почти что плачет, бьётся слегка головой о крепкую грудь Иоанна и до треска хватается за ткань тонкой футболки, резко сталкиваясь помутневшим взглядом с холодным иоанновским, бесстрашно ударяясь всем телом о ледники на глубине зрачков. — Это не она была с тобой все пять лет, не она зовётся твоей супругой, не она прошла с тобой столько трудностей и была тебе поддержкой, — Кира приподнимается на носочки, губами встречаясь с мочкой иоанновского уха, обдавая алкогольным дыханием и подобно змее шипя, — так какого хрена она, а не я? «Потому что ты — не она», остаётся неозвученным. И Иоанн бы обязательно так бы и ответил Кире, возомнившей себя слишком важной в этом доме, да и в жизни Каскалеса, да вот только он знает, что скажи Кире одно слово, она скажет тебе в ответ сто, и так продолжается циклически. В случае с Кирой лучше молчать, позволять говорить, отстаивать непонятно перед кем свою позицию, да и вообще разводить демагогию, но нельзя ей отвечать. Кира, недовольная тем, что муж совсем не обращает на неё внимание, упорно игнорирует, заставляет чувствовать себя пустым местом, с трудом следуя задом к выходу из гардеробной, под остерегающий взгляд мужа, тянет его к спальне, крепче хватаясь за футболку и игнорируя строгое «Прекрати» сквозь стиснутые зубы. Чертовка становится у самого края постели, падая на неё спиной и принуждая Иоанна свалиться сверху, придавить своим весом хрупкое женское тело к мягкой поверхности постели и позволить Кире наконец почувствовать себя в желанном тепле. Но Иоанн всё же успевает выставить руки, уперевшись ними, и тем самым оставить между Кирой и ним хотя бы какое-то расстояние. Скрыть того, что она безумно недовольна таким раскладом событий, Кире не удаётся. — Что ты вообще хочешь от меня? — С недовольством и яростью смотря в глаза женщины, шипит Иоанн и пытается подняться, но оказывается обвит за шею руками Киры и протянут обратно. — Ты хочешь любви до старости лет, крепкой семьи и ещё одну собаку? Мы с тобой всё обсудили, и я не понимаю твоего поведения, — Иоанн почти что кричит, заведённый ситуацией, случившейся в кабинете Александра, а теперь ещё и начинающий беситься от выходок Киры, которая на недовольства мужа никак не реагирует, обольстительно закусывает губки и щурит выразительные глазки. Иоанна неприятно мутит, когда Кира приподнимается и коротко целует в местечко на шее, а затем мокро проводит шершавым языком до самой скулы, ему противно от слабости внутри этой женщины. Ей приходится унижаться перед ним, чтобы удержать, при этом зная, что не добьётся его любви в любом случае. Если бы Оливия так унижалась, то Иоанн порвал бы её на части, заживо закопал, окислил, чёрт возьми. Он Оливии унижаться не позволит, сам может унизится, но ей повода не даст, потому что самая прекрасная, на грани фантастики, а тут Кира, которая жалкой кажется, когда похныкивает и тянет ручки, желая получить хоть какую-нибудь нежность. Иоанн рядом с Кирой на нежность не способен. Но сейчас ощущает, как внизу связывается какой-то узел, тело и разум требуют разрядки, долгожданное расслабление, а рядом как раз Кира, которая любезно подставляет себя, почти что раздевается и толсто намекает на доступность, противостоять которой напряженному неудовлетворенному итогами дня Иоанну с каждой секундой сложнее. — Ты ведёшь себя так, как не ведут себя даже падшие и продавшиеся, лишь бы получить хоть каплю внимания, на что ты способна ради чего-то большего? — Иоанн правильных слов не подбирает, обидной правдой буквально снося женщину под собой с ног, не потому что Кире хочется сделать больно, а потому что из запутавшейся дуры хочется выбить всю дурь, оглушительной пощёчиной поставить на место и показать, как всё выглядит на самом деле. Дёшево. Низко. Ничтожно. Но Киру всё устраивает, такой вывод делает Иоанн, когда в ответ на свою реплику слышит шёпотом: «ради тебя — на всё». Кира ухмыляется слишком нервно, словно осознаёт реальность вещей, но принимать её до смерти боится. Она смотрит испепеляющими тёмными глазами, словно пытается добраться до самой души, найти там пристанище ненадолго, но хватается лишь за пустую темноту внутри Иоанна и в ней же тонет. Он впервые с Кирой так жесток. Не жалея, хватает за тонкую горячую шею, обжигая кожу металлом колец на перстнях, грубо душит, когда глубоко целует, подобно зверю вторгается на чужую территорию, туда, где ему нет места, а Кира только рада, извивается под крепким телом самого дьявола, подставляясь, лишь бы побольше отхватить, наконец насытиться, и выдыхает, когда Иоанн отпускает из крепкого захвата шею, заключая кожу на ней в плен горячих губ. Киру однозначно размазывает по светлым простыням. Нежная ткань собирается под ёрзающим телом, пропитывается жаром, наконец перестаёт быть пронизывающе холодной. Иоанн уже ничего не чувствует, кроме отвращения то ли к поцелуям и прикосновениям с Кирой, то ли к самому себе, но целует и ласкает наперекор самому себе. Он плотно жмурит глаза, когда перед глазами мелькает образ его девочки, Оливии, и тело резко пробивает дрожь. Дыхание затрудняется, когда перед глазами острый профиль, мягкий шёлк волос, длинные, татуированные пальцы. С каждой секундой только хуже. Зверь от беспокойства внутри пробуждается вновь, вновь гнёт прутья своей клетки, лишь бы на волю вырваться, но Иоанн зверя на цепь сажает, и тот протяжно скулит. В голове застыл один единственный образ, и из-за этого Иоанна ведёт. Мужчина сильно кусает жену в жилку на шее, руками сдавливая тело до самого хруста костей, отчего та протяжно воет, но крепче жмётся, выгибается и запрокидывает хмельную голову, прося ещё, а Иоанн добрый, не отказывает, вымещая на ней свою злость, все переживания, скопившуюся ярость. Избавиться от тошнотворного чувства Иоанн никак не может, и даже вид горячей, послушно выгибающейся Киры под ним никак не спасает от образов в голове. Не спасает и громкий женский стон, бархатная кожа, мягкие губы, острые, собирающие мясо коготки на спине. Темноволосый крепко бёдра Киры под собой сжимает так, что синяки останутся, не факт, что красные, однозначно фиолетово-чёрные. Но Иоанну всё не то. Впервые у него такое с Кирой. Впервые у него такое за все пять лет. Ему не то. У него перед глазами одна Оливия мелькает, и хочется удавиться, когда он Киру переворачивает на живот и спину до кровоподтёков покусывает через ткань тонкого халата, но во рту горчит и рвота в горле становится комом. По спальне разносится надломленное, молящее «Иоанн», и даже оно не такое, как надо. Понимание, что он не просто может резко бьёт в голову, и Иоанн моментально отскакивает от полуобнаженного тела, гулко врезаясь спиной стену, слыша хруст позвоночника. Спустя минуту оглушающей тишины с постели доносится постепенно нарастающий смех, и кажется, что истерика Киры способна передаться застывшему у стены Иоанну. — Всё вышло так, как я и думала, — смех Киры утихает, Иоанн понимает, что Кира плачет по тому, как мелко трясутся её плечи, — ты ведь помнишь, что не можешь развестись со мной, иначе потеряешь всё, что так долго и упорно строил, — Кира переворачивается, но с постели не поднимается, впиваясь в Каскалеса ядовитым взглядом. Она не спрашивает, она предупреждает, — именно этот факт и делает тебя моим, — Кира стирает с лица слёзы и, фанатично улыбаясь, закусывает алую губу, приподнимаясь на локтях, — ты будешь возвращаться ко мне, потому что я — твоя законная жена. Была ею, есть и буду. Кира окидывает погрузившегося глубоко в себя Иоанна и, тяжело вздохнув, поднимается с постели, кокетливо поправляя край шёлкового халата и лёгкой поступью, мельтеша стройными ногами, торопится к гардеробную — этот халатик надоел, хочется надеть какой-нибудь другой. В душе всё ещё кричит и плачет маленький обиженный ребёнок, но показывать Иоанну слабость хочется меньше всего, Иоанн слабостями пользуется. Дойти до гардеробной и не зарыдать на половине пути казалось Кире делом невыполнимым, и она почти что благодарственно взмолилась богам, когда всё же успела прошмыгнуть в гардеробную и прямо за её дверями свалиться больно на колени, зажимая рот рукой, чтобы подавить громкий плач. У Иоанна в голове лишь одна мысль, бьющая набатом: «Оливия» и «мне срочно к ней нужно». Он срывается с места, точно уверенный, что именно сейчас он понял одну простую истину — никто кроме неё.***
— Мистер Беккер, вы же понимаете, что и Вам, и мне будет выгоднее, если в случае с происшествием с Оливией Шекли я останусь невиновным? — Оттирая почти запёкшуюся кровь с лица, говорит Каскалес, сразу же после ухода брата решив позвонить прокурору. Он ни разу не пожалел, что предложил прокурору Беккеру сотрудничество. Всё же, потеря сына сыграла в жизни старика большую роль, и благодаря этому, месть брату Алексу не кажется такой невыполнимой. — Каскалес не привлечёт тебя к этому делу, даже если очень захочет, — сухо усмехается на той стороне Беккер и чем-то шуршит. — Но тебе всё же стоит остерегаться Иоганна, он как никто другой знает, как правильно вести войну, — у Беккера тон будто бы отцовский, и Каскалес бы повёлся на эту «заботу», если бы не знал, что в сотрудничество в какой-то мере есть конкуренция и в ней нет тёплых чувств и благих намерений. Каскалес улыбается самому себе, отправляя грязную от крови салфетку в урну. — С Вами приятно иметь дело, мистер Беккер, до скорого. song: In My Mind — Gigi D'Agostino, Dynoro Нанна совершенно неожиданно попадает в шумную компанию всегда веселящихся друзей, где всё насквозь пропахло дымом и сигаретами после того, как решила навестить Инара в офисе и случайно увидела, как тот нагло зажимал какую-то молодую девчонку, впиваясь своими крепкими руками в неё как-то грубо и зверски. Нанна даже прерывать их не стала, надеясь, что осталась незамеченной, но поняла, что сама себя спалила неожиданно громким хлопком двери. В груди щипало, потому что впервые решила навестить то ли друга, то ли кем Инар ей там приходится, на работе, сделать приятно и наконец-то попытаться стать с мужчиной ближе, но увидела то, что увидеть вовсе не хотела. Она так воодушевилась встречей с Инаром, что купила его любимый кофе по пути, но беспощадно, морщась от обиды и горечи, выбросила полный стаканчик в урну, фыркнув напоследок. Затем звонок лучшей подруге, начавшей празднование долгожданных выходных, и просьба поддержать. Слов «приезжай к нам в клуб, повеселишься, расслабишься» Нанне достаточно, чтобы бездумно сорваться в место, где всегда творится пьяный угар и полнейший аморальный хаос, напиться до ёжиков перед глазами, забыться и не вспоминать сегодняшний чёрный день. Даже после нескольких бокалов вина и ещё чего-то всё равно больно, но Нанна в Инаре не удивлена и, к сожалению, даже не разочарована, словно такой поступок от взрослого мужика был ожидаем. Нанна, честно признаться, заплакала бы от жгучей обиды, не сиди рядом крутящая косяки подруга, то и дело причитающая, что Инар неплохой, конечно, но кобель. Нанна отчасти согласна, но защитить мужчину хочется на уровне инстинктов, сказать, что он самый лучший, единственный и неповторимый. Но Нанна сдерживается, прикусывает губу и отворачивается к сцене с танцовщиками, стараясь всеми силами вдавить в себя слёзы непонимания «почему тогда давал надежды?». — Он любитель прекрасного пола, этого у него не отнимешь, пойми, — подруга сочувствующе смотрит на заметно поникшую Нанну и ей правда жаль влюблённую по уши девчонку, но долго внимание на ней на задерживает, восторженно ликуя, когда получает идеальную самокрутку. — Судя по твоим рассказам, он та ещё сучка с характером, — девчушка затягивает, расслабленно откидываясь на спинку дивана и прикрывая глаза, — я видела его и скажу, что он ко всему прочему до одури красивый, — она усмехается, разгоняя дым перед лицом ладошкой, открывая взгляду доступ к всё ещё отвернутой Нанне. Нанне своеобразная поддержка подруги никак не помогает. Нанна и без неё знала, какой пол и каких его представителей любит Инар, и от этого сейчас бесится ещё сильнее. Инар вряд ли когда станет однолюбом, позиция относительно любви в его возрасте уже давно сформирована, вряд ли такая малолетка как Нанна сможет что-то поменять. Но Нанна почему-то верила, что сможет стать для Инара чем-то большим, чем просто глупая девчонка в его жизни. Инар, казалось, всем своим видом в последнее время намекал о том, как Нанна ему дорога и какое отношение у него к ней складывается. Нанна не верит, что она ошиблась или ей просто померещилась та заинтересованность в его взгляде. Быть может Нанна слишком драматична, любит разводить трагедию, но сейчас ей легче именно из-за того, что она в какой-то степени преувеличивает, тем самым себя успокаивая. Нанне и без того сложно принять факт, что она влюблена в того, кого раньше принимала за брата и сложно принимать то, что он давно не парень, как её друзья, а именно мужчина. Со своими желаниями, принципами и чисто теоретически, быть может, он думает о семье, очаге и стабильности. Но Нанна пока этого дать не может, она сама ещё ребёнок, и поэтому её любовь может оказаться провальной. «Да уж, Нанна, дети, семья, ты точно королева драмы», сухо смеётся самой себе Нанна и замечает, как со стороны сцены по направлению к их с подругой столику двигаются два парня. На вид красивые, но до тошноты слащавые, а внешность схожа настолько, что нетрудно сделать вывод — к ним надвигаются два брата-акробата. — Что-то ты совсем стухла, подруга — девчонка напротив Нанны откладывает косяк и поднимает свой бокал, призывно раскачивая его воздухе, — давай выпьем, пока к нам не подсели вон те парни, — головой слегка кивая в сторону, пьяно-укуренно улыбается синеволосая. Нанна чокается с подругой и в секунды осушает бокал вина, чуть кривясь от горького послевкусия. Не успевает Нанна даже усесться пышной попой на мягком диване удобнее, как рядом приземляется одним из братьев, сражая ослепительной улыбкой в свете неонов и своим носом чуть ли не встречаясь с носом Рихтер. — Почему столь очаровательные создания сидят здесь одни? — Почти что мурчит парень, севший рядом с синеволосой, любезно принимая косяк из её рук и глубоко затягиваясь. Синеволосая, хитро сощурив глазки с расширенными зрачками и влажно закусив губки, то и дело строит глазки своему новому знакомому. — Я — Эмиль, а моего брата зовут, — парень указывает на того, что вальяжно развалился рядом с Нанной, делавший на расстоянии какой-то заказ у бармена, — Энис, — Эмиль времени не теряет и уверенно загребает синеволосую в цепкие, но не пошлые объятия, — так вы не против, если мы составим вам компанию? — Я думаю, что моя подруга точно не против, — после залпом выпитого бокала вина более расслабленно смеётся Нанна, намекая во всю довольно хихикающую и бесстыдно смалящую косяк подругу. Нанна чувствует лёгкое головокружение и откидывает голову назад, Энис рядом по-доброму усмехается, но отвлекается на подошедшего с подносом официанта, на котором уместилось несколько бокалов с какими-то напитками. Вечеринка набирает обороты. Оно-то и лучше. Нанне надо отвлечься. После ещё нескольких, пусть и лёгких коктейлей Нанна чувствует приятную слабость в теле, и ей уже ничего не мешает вести более раскрепощённый разговор с Энисом, игриво ему улыбаться и сверкать томным взглядом по его широким плечам, крепким, мясистым рукам и пухлым, алкогольным губами, растягивающимся в отбеленной улыбке. Она улыбается парнишке так, как улыбалась только Инару, и от скрежещущей внутри обиды хочется, чтобы Инар видел улыбку, адресованную не ему. А Нанна улыбается широко, заигрывает, живо отвечает на все вопросы Эниса и задаёт сама просто для галочки, совершенно парня не слушает, заинтересованно оглядывая просторы клубного зала. — Давай выпьем за приятное знакомство и тёплый вечер, — кажется, это уже пятый или шестой тост, и явная цель Эниса — споить Нанну, но та не отказывает. Ударяет своим бокалом о бокал Эниса и делает несколько маленьких глотков, закусывая горчинку клубникой, не глядя на улыбающегося Эниса. В голове уже стоит шум, в глазах всё плывёт и Нанне очень трудно справляться с заплетающимся языком, глупым громким смехом, наигранно вырывающимся из глубин Нанны. Хочется, чтобы её смех слышали все, знали, что ей не больно, что не обидно. Ставили её выше всех чувств, бурлящих в надломленной душе. Знали, что Нанну не сломил Инар. Пусть все знают то, что не является правдой. — Ты очаровательна, Нанна, мне так повезло встретить тебя сегодня, — на самое ухо зазывает в цепи Энис, пользуясь тем, что девушка плотно зажмурилась, стараясь справиться с алкогольным головокружением и постепенно перестаёт контролировать своё сознание, становясь податливой и беззащитной. song: Desire — Meg Myers. Горячее дыхание парня приятно обдаёт ушную раковину, и Нанна непроизвольно расслабляется, пьяно улыбаясь и не следя за тем, как между её губ оказывает тонкая трубочка, поддерживаемая пальцами Эниса. Нанна непроизвольно начинает потягивать коктейль прямо с рук Эниса, прикрывая в наслаждении глаза и пропуская в организм ещё больше опьяняющего напитка и желанного расслабления. Сладкая истома прокатилась по телу, делая Нанну совершенно безвольной. Но не успела она ничего понять и осушить бокал даже наполовину, как из губ пропала трубочка, жидкость в организм перестала поступать, и послышался неприятный звук разбивающегося бокала. — Какого черта ты творишь? — Со стороны послышался рык вскочившего на ноги Эниса. Нанне стоило огромных усилий открыть затуманенные глаза и разглядеть в неоновом свете высокий образ Инара, облачённого в тот же костюм, в котором Нанна обнаружила его, прижимающего к себе какую-то девчонку, чтоб ему пусто стало. Разрыдаться и накричать на Инара хочется страшно, но Нанна врезается спиной в диван ещё плотнее и закусывает губу от греха подальше, чувствуя приход неожиданного отрезвления и страха от одного только бычьего инаровского взгляда. — Пришёл за той, что принадлежит мне, — Инар усмехается, бросая на Нанну опасный взгляд антрацитовых глаз, буквально заставляя колени девушки позорно трястись от страха, — и мне крайне не нравится, что ты сейчас пытался её споить, — Энис чуть тушуется, но смотрит так же дерзко, отстаивая скорее не Нанну, а свою честь. Инару разбираться с малолеткой хочется меньше всего, но дерзкий оскал паренька напротив, ядовитая ухмылка не позволяют Инару сдать позицию и просто проигнорировать, таких нужно сразу ставить на место, чтобы в следующий раз не рыпались. — Нанна была не против, — Нанна с ужасом замечает мелькнувшие нотки угрозы в глазах Инара, и она знает, кому они предназначаются, — не думаю, что она знает о своей принадлежности тебе, — Энис едко усмехается и с вызовом глядит на расслабленного Инара. Мужчина заедающегося парня не слушает, запоминает каждую черту молодого, смазливого лица, делая пометку «обязательно найти выскочку и преподать урок». — Она просто… — Она просто немного забылась, не переживай я ей сегодня обо всём напомню, — грубо перебивает паренька Инар, снабжая того хищным взглядом и лёгким, но крепким толчком в плечо. Парень слегка дёргается в сторону, открывая Инару путь к сжавшейся пуще прежнего Нанне и реакцию Нанны сразу впитывает, видит, как в глазах девушки промелькнул секундный восторг, смешанный с диким страхом и, скаля зубы, но действий никаких не предпринимая, понимает, что в этой игре ему победа не светит. Нанна бы приняла образ мужчину за пьяный бред, но тот стоял весь такой реальный и живой, выпуская из легких вместо углекислого газа губительный яд и буквально четвертуя взглядом уже ушедшего Эниса. Инар уверенной походкой направляется к диванчику, на которой в страхе сжалась Рихтер и, присев на корточки, своим спокойным, пугающим до одурения взглядом уперся в её заплывшие зрачки. Инар нежно касается бедра Нанны и мягко поглаживает, вызывая по телу у напряжённой каждой частью своего тела Нанны холодные мурашки. Та в ответ на действия мужчины непроизвольно сжимается, неотрывно следя за скользящей по её ноге ладонью. — Сама пойдёшь или за шкирку выволочь? — Строго говорит Инар, но ногу гладит с пугающей нежностью, и Нанна не сдерживается от того, чтобы не кинуть на Иоанна обиженный взгляд со сведёнными к переносице бровями, а затем громко икнуть, в шоке прикрывая рот ладошкой. Инар устало выдыхает — пьяная. — Я понял. С Нанной заведённый до точки кипения Инар особо не церемонится, и никто его даже и не пытается остановить, когда он грубо хватает Нанну за руку, всеми силами стараясь утихомирить собственного зверя внутри, удержать того на цепях, и тащит к своей машине через гремящую толпу, игнорируя состояние Нанны, которая идёт с трудом, собирая углы и спотыкаясь, и ловит новый приход опьянения, чувствуя, как голова с каждой секундой становится лишь тяжелее, а ноги — мягче. Наконец-то Нанна оказывается на улице, втягивая прохладный ветерок, но не ощущая никакого облегчения, голова всё ещё мутная, а Инар несётся на такой скорости, что Нанна просто-напросто боится, что её может укачать. Не успели они оказаться около машины, как Инар с глухим стуком вжал Нанну в массивный корпус, перекрывая ей пути отхода крепкими руками со вздувшимися от напряжения венами. — Нагулялась или ещё не все трубочки с чужих рук собрала? — Рычит Инар и хватает несоображающую Нанну пальцами за щёки, поворачивая её лицо к своему и сталкиваясь взглядами, только если у него взгляд дикий, предостерегающий, то у Нанны мутный, безразличный в какой-то степени. Инар бесится, хотя сам понимает, почему Нанна оказалась здесь — увидела не то и сделала не те выводы. Знаем, проходили. — Давай, Нанна, не время клевать носом, — он слабо похлопывает Нанну по щеками, пока не ловит на себе обиженный, мечущий искры взгляд и лёгкое, только набирающее обороты сопротивление. — Какие мы злые, — усмехается Инар, совершенно игнорируя насупленную моську напротив. Инар умиляется, но и не отрицает того, что от дикой ревности его кроет, а ярость принимает цвет пламени. Глупая малышка позволила какому-то сосунку поить её коктейлем из трубочки, этого себе даже Инар не позволял, оберегая маленькую девочку от всего вредного. Но тут ему самому хочется Нанне навредить, показать, каким он иногда бывает, напугать девочку, чтобы потом самому пожалеть, приласкать, стать самым плохим и хорошим одновременно. — Ты охренел, Инар, какого чёрта ты развлекаешься сам, а мне запрещаешь? — Нанна от обиды и горечи, и, в частности, от бурлящего внутри неё алкоголя рьяно пытается вырваться, кулаками нападая на широкие плечи Инара, специально случайно задевая коготками шею, оставляя на ней свои отметины, просила отпустить, посылала и материлась, пока Инар, напрягая желваки, наблюдал развернувшееся действо. — Ты просто эгоист, Инар, не способен на человеческие чувства, и, о боже, — Нанна почти задыхается от наступающих противных слёз, — как я могла вообще приревновать тебя. Для тебя же нормально прижимать своих же сотрудниц. Знаешь, — язвит Нанна и скалит Инару зубы, пытаясь язвительностью скрыть обиду, — я почему-то и не удивлена. Нанна бы молчащему Инару ещё парочку ласковых сказала, но мужчина грубо развернул грубиянку к себе спиной, вжимая в корпус железного коня, и со всей своей мужской мощи ударил по бёдрам, моментально закрывая рот ладошкой, дабы громкий крик не озарил всю округу. Девчонка застыла, ощущая пульсацию в месте, где приложилась крепкая инаровская ладонь. В глазах от резко пронзившей боли потемнело, а крик на половине глотки застрял. Боль прошлась через ткань брюк, прошлась вдоль всего тела и остановилась в голове, не позволяя разумно мыслить, лишь посылая импульсы, что больно невероятно, почти до слёз, что предательски начали копиться в уголках глаз. Нанна Инара боится — это факт. И сейчас мелко дрожит, прижатая его же телом к поверхности его же автомобиля, такого же холодного, но великолепного, самого лучшего, неповторимого — и это тоже факт, и ощущает горячее дыхание на своей шее. И если Нанна дрожит и старается не шевелиться, потому что боится получить такой же болючий шлепок, то Инара конкретно ведёт и плющит, когда под ним Нанна так покорно вздрагивает, трогательно, стараясь незаметно, всхлипывает, и он ощущает движение маленького носика в своей ладони. Такая трогательная. Такая мягкая. Такая ревнивая. Такая невоспитанная. Инару её даже немного жаль, хочется пожалеть, приласкать ударенное местечко на мягком бедре: малышке больно, а она всё ещё незаметно старается потереть место удара, тихонько поскуливая, но Инар так плотно прижался к ней со спины, что между их телами нет места даже воздуху, что уж говорить о ладони, и Нанна, глубоко дыша, не смея рыпаться, теперь спокойно стоит. — Я эгоист, ты права, я эгоист во всём, что касается тебя, — угрожающе шипит Инар прямо Нанне на ухо, пуская по невинному, подростковому телу стадо мурашек. Такой Инар Нанну не отталкивает, он ей любой нужен, но она боится его до чёртиков, поэтому подчиняется, — и поэтому выбирай: я отрезаю тому сосунку пальцы или тебе губы? — Фальшиво-нежно воркует на ухо Инар, пальцами осторожно спускаясь к тонкой талии. Нанну передёргивает то ли от ужасающих слов из уст Инара, то ли от его длинных, изящных и тонких пальцев, и Инар это замечает, не упуская возможность наслаждаться такой Нанной. Инар в ответе не нуждается, и это подтверждается, когда он крепко сжимает пальцами хрупкую талию и, кажется, слышит хруст рёбер, а девушка сжимает губы в тонкую линию и упирается головой в корпус машину, дабы позорно не запищать от боли. Инар всегда так: сначала делает больно, а затем сам же зализывает раны. — Тогда почему ты можешь быть эгоистом, а я — нет? — Хрипит сквозь зубы Нанна, чувствуя как хватка на талии ослабла и сменилась на лёгкие поглаживания. — Почему тебе всё можно, а мне нельзя ничего? Инар ядовито усмехается: — Ты можешь запретить мне, — он поворачивает лицо Нанны к себе, придерживая за подбородок, всё ещё стоя за её спиной, — и я послушаюсь, обещаю, — Инар говорит искренне, заглядывая в самую глубину глаз, заставляя Нанну буквально растечься, без доказательств ему поверить. Нанна смотрит в тёмные глаза Инара, ища там ответы на некоторые свои вопросы. Но там пусто, зато там с океан искренности и нескрываемой нежности, в которой ей хочется захлебнуться. И плевать, что Инар смотрит сейчас дико, словно вот-вот и бросится на неё, плевать, что на дне его взгляда похоть смешивается с безбожностью. Плевать. Инар такой, и он здесь, и он нужен здесь именно такой. — Тогда я запрещаю тебе делать вид, будто бы ты не понимаешь, что между нами происходит, — Нанна неуверенно косится на изогнувшиеся в подобии улыбки тонкие губы Инара, всем телом сжимаясь и ожидая подвох. Но его не следует, и девушка смелеет, с вызовом заглядывая в глаза-омуты, ощущая, как инаровские пальцы приятно поглаживают кожу на подбородке. — И я запрещаю тебе замечать всех, кроме меня… Договорить Нанна не успевает. Инар крепко впивается своими обветренными губами в её, пропитанные алкоголем, ощущая долгожданную сладость на языке, смакуя, прижимая к себе ещё ближе. Нанна застывает на миг, но автоматически хватается пальцами за инаровские, сжатые на талии. У него чуть ли тормоза не срывает, когда Нанна в ответ на его покусывания, оттягивания губ, мягкое массирование языком, начинает мягко проходится влажной мышцой по его губам, стараясь протиснуться глубже, слиться в едином танце. Инара ведёт, и он готов простоять так вечность: стискивая Нанну, ловя её мягкие стоны своими губами и растапливая под собой, как шоколад. Он целует то мягко, то с напором, не позволяя Нанне сделать глоток свежего воздуха, заставляет буквально задыхаться в наслаждении и вздрагивать, когда руки Инара скользят от живота к бёдрам, затем обратно, изучая сейчас то, что ему позволено изучать. Инар рычит в поцелуй, потому что такое у него впервые. Хочется стоять здесь, пока на небе не появится световой шар, прижимать Нанну к себе так, чтобы потом остался отпечаток, зацеловать до смерти, оставить свои метки, не чтобы свою принадлежность обозначить, а чтобы Нанны не забывала о том, что здесь произошло. А девчонка времени зря не теряет: разворачивается в крепких руках, закидывая тонкие руки на крепкую, жилистую шею, чуть сгибая Инара к себе, и, становясь на носочки, мягко целует, засасывая то верхнюю губу, то нижнюю, своей настойчивостью буквально сражая Инара. Мужчина не целует напористо, целует малышку трепетно, мягко, нежно, позволяет первое время Нанне руководить процессом так, как ей нравится, а сам скользит мягко ладонями по тонкой, гибкой спине, через ткань ощущая шёлк кожи. У него на кончиков пальцев электричество скапливается, проходясь приятной волной по всему телу. Нанна такая крохотная, такая просящая сейчас ласки, трогательно жмущаяся к нему, и Инару хочется Нанну лелеять, обнимать, крошить ежедневно нежностью и держать на руках, чтобы золото всегда улыбалось своей широкой улыбкой с ямочками. У него с Нанной всё не по-взрослому: он её, как ребёнка, хочет затискать, обложить вкусняшками, купить манговый чай и следить за тем, чтобы она хорошо спала и кушала, а ещё он хочет страстно нагибать Нанну, пороть за провинности и указывать её законное место — у его ног. Нанна расплывается так впервые. В крепких руках Инара теряется абсолютно всё, вплоть до разумного мышления, поэтому она, увлечённая мягким поцелуем, даже не замечает, как Инар открывает дверь на сиденье рядом с водительским, и пищит, когда он резко усаживает её и пристегивает, прося сидеть тише. — Куда мы едем? — Спрашивает Нанна, всё ещё не не силах оторвать дикий взгляд от раскрасневшихся опухших губ Инара, крепко держащего руль и выезжающего с территории клуба. — Ко мне домой, — ему плевать на остальное, потому что сейчас они едут к нему домой. song: So Far — Ólafur Arnalds (feat. Arnor Dan). Иоанн приезжает в больницу уже поздно ночью, несмотря на то, что из макларена он выбил все силы, дорога заняла больше пятидесяти минут, самых томительных минут в его жизни. Ему всё равно, что могут не пустить в больницу в такое время, могут буквально выволочь за шкирку, потому что имеют право, но если надо будет, он сам кого захочет выволочет. Иоанну к Оливии срочно надо, она здесь ядом накаченная лежит совершенно одна, лишённая даже родителей, которые, наверное, про неё уже забыли. И Иоанну до потери сознания хочется стать тем, кто будет для рыжей спасительным огнём в самых тяжелых жизненных обстоятельствах. Он не думает, что на утро увидит искривленное в недовольстве лицо и первым делом, скорее всего, услышит «уходи», сейчас ему важно удостовериться, что она тут в безопасности, под его присмотром, под его ответственностью. Иоанн мчится на всех парах к регистратуре, за которой, расширив глаза, сидит молоденькая девчонка, явно не понимая, каким образом охрана спокойно пропустила в здание Каскалеса. Но тут уверенной походкой, раскидывая лютые взгляды, наступательно движется, и ему вряд ли кто-то решится преградить путь. Иоанн не церемонится и, даже не здороваясь, выкладывает на стойку пачку денег требует: — Мне нужно попасть к Оливии Шекли, — и голос у него такой властный, ровно как и глубокий взгляд тёмных глаз, что слишком чувствительной девушке за стойкой регистрации хочется прямо тут пасть перед ним на колени и ответить на всего его вопросы, выполнить все его указания. — И как можно скорее, пожалуйста, — девушка нервно сглатывает и чуть подтупливает, когда Иоанн натянуто улыбается, сверкая ровным рядом зубов. Девушка прямо тут готова выучить досье на эту счастливицу Оливию Шекли и наизусть рассказать, только бы этот мужчина ещё раз так улыбнулся. Девушка пристально на Иоанна смотрит, подвисая и сглатывая вставшее посреди глотки «здравствуйте», а затем, поймав на себе вопросительный взгляд, резко опускает голову, утыкаясь в экран, а на деньги даже внимание на обращает, потому что лучшая оплата — ослепительная, пусть и не совсем искренняя улыбка темноволосого. Молодая девчонка знает, что нельзя каждому попавшему предоставлять информацию о больных, но таком властному, изумительному мужчине хочется рассказать и то, что выходит за пределы больничного двора, ему хочется рассказать все тайны, самые страшные секреты, потому что просто хочется, этому «хочется» невозможно противостоять. Поэтому девушка, не спрашивая имени, кем этот мужчине больной приходится и забыв про позднее время, по всей видимости нарушая правила, установленные в больницы, бездумно говорит номер палаты, этаж и чуть ли не читает личное дело той самой рыжеволосой Оливии Шекли. Увлечённая своими мыслями, она даже не замечает, как Иоанн срывается с места, за секунды добегая до лифта и мысленно проговаривая заветные цифры. А когда работница больницы поднимает взгляд и с грустью отмечает, что прекрасный мужчина как будто испарился, взглядом натыкается на крупную сумму перед собой и хочет оставить себе как-то единственное, что связывает её с загадочным темноволосым. Лифт спустя несколько томительных секунд останавливается на нужном этаже, ярко освещенном светодиодными лампами, и Иоанн мчится по этажу, не боясь потревожить покой больных, еле-как находя нужную палату, от которой кажется веет теплом, пахнет до безумия сладко и прямо под этой палатой хочется умереть, захлебнуться в собственных чувствах. У Иоанна рука дрожит, когда он протягивает её к металлической ручке. Там за дверью она: нуждающаяся в помощи, поддержке, заботе, но пытающаяся это скрыть. Но когда он всё же мужается и, нервно вздохнув, всё-таки нажимает на ручку, медленно и тихо потянув дверь на себя, то чуть ли на колени не падает и удерживает внутри себя отчаянный вопль. Ему аж тошно становится. Оливия с трудом стоит, держась увитыми синими венами руками за поручни койки, на согнутых ногах в длинной больничной сорочке, выглядя так уязвимо, что Иоанну щемит в душе, а зверь не рычит, а скулит от боли и набок валится. Она дрожит всем телом как побитый котёнок, и нервно оглядывается, словно что-то ищет и находит, застыв взглядом на одной точке. Оливия с трудом холодными ступнями по полу перебирает прямиком до столика с наполненным водой графином — Иоанн внимательно проследил за её взглядом. Застывшего в дверях Иоанна она не замечает совсем, а Каскалес и не торопится сообщить о своём присутствии, с болью в сердце наблюдает за исхудавшей и побледневшей Оливией, что морщится при каждом шаге. Кажется, что даже её волосы потускнели, приняв грязно-оранжевый оттенок. Даже раненой и побитой пять лет назад она не выглядела такой болезненной, словно смерть уже коснулась её плеч, осталось лишь покрепче их сжать и дело сделано. Иоанн такие мысли гонит, себя ругая. Девушка с трудом ступает, опирается на поручни койки, а затем хватает за кресло, и дышит так часто и так тяжело, что Иоанна, как страшного курильщика, в дрожь бросает от грудных хрипов и редкого, но сильного кашля. Она в лёгкие воздух вбирает, чуть не захлебываясь от боли — не удивительно, ядом сколько дышала, глотку и лёгкие ядом явно обожгло, раны на мягким тканях были неизбежны, а значит и боль тоже. А Иоанн чувствует, как вместе с Оливией он рассыпается, потому что не этого он хотел. Видит Дьявол, не этого. Иоанн во всём только лишь себя одного винит и не знает, сможет ли за простить себя когда-нибудь, сможет ли забыть эту картину. Он волком воет, но почему-то не может и с места сдвинуться, когда видит, как тяжело Оливии идти, как слезинки скатываются по её щекам, а лодыжки то и дело подламываются, потому что ноги держать больше не могут. И когда она всем телом облокачивается на кресло, тихонько стонет, а хрупкие ноги крупно дрожат, и когда сил, кажется, в теле на нуле, Оливия устало оседает на пол, так и не дойдя до графина. Но Иоанн допустить её падения не может, не в этот раз. Он зверем срывается с места, подлетает к почти осевшей на холодный пол Оливии и осторожно ставит на ноги, потянув за острый локоть и тонкую талию, мягко придерживая и ощущая, как в ладонь впиваются рёберные кости. Иоанну страшно от того, какой худой и миниатюрной его девочка стала. Его внутренний зверь на лапы вскакивает и рычит на хозяина, требует о девочке позаботиться. Каскалес вместе с Оливией, которая на него как на последнюю опору облокотилась, ступает не спеша обратно к постели и ничего не говорит, предательский ком дерёт глотку, разрастается. Зачем она, дура, вообще поднялась с постели, когда организм ослаблен почти на 70, а то и больше процентов? Какого чёрта она не позвала кого-нибудь на помощь? Оливия с трудом добредает до постели, по пути чуть было не упав несколько раз, временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание и хватаясь за кофту Каскалеса так трогательно-крепко, что у него было желание послать к чёрту рассудительность и понести Оливию на руках. Но Иоанн терпел и её бережно держал рыжеволосую, прижимая её холодной спиной к своей груди. Оливия не смотрела назад и не догадывалась, кто решил прийти к ней в такое позднее время, в голове совершенно пусто. Она машинально откидывала голову на плечо позади себя и переводила дыхание. Так она чувствовала себя лучше, чувствовалась хоть какая-то опора. Иоанн аккуратно сажает Олив на постель, придерживая за спину, и, когда видит, как слабо она ногами помахивает, пытаясь сбросить с себя тапочки, не выдерживает и мягко обхватывает венистой широкой кистью тонкую, изящную лодыжку. Оливия от прикосновения вздрагивает, но, почувствовав осторожное поглаживание, успокаивается и расслабляется, почувствовав долгожданное тепло. Каскалес суровый мужчина, но он с трудом сдерживает слёзы, когда с маленькой трогательной ножки снимает крохотный мягкий тапочек, оголяя аккуратную стопу. — Иоанн, — Иоанн вздрагивает от тихого, хриплого голоса, неожиданно разорвавшего тишину. Но когда он поднимает взгляд, боясь наткнуться на привычный холод, натыкается только лишь на немую мольбу быть рядом. Эта мольба в прозрачной, тёплой радужке глаз Оливии, она в лёгкой, болезненной улыбке и в расслабленных ладошках, чуть сжимающих ткань сорочки. Оливия не отталкивает, она просит. — Я думала, что мне мерещится твой образ, — неуверенно шепчет Оливия, мутным взглядом скользя по родным острым чертам. Она Иоанн чувствовала, она его видела, пусть и теряла чёткость контуров. Она просто не верила, что это был он. Иоанн ничего не отвечает, вновь возвращая всё внимание нежной стопе. Он мягко обхватывает своей крепкой ладонью тоненькую щиколотку, просит прощение шёпотом за то, что не уберёг и губами осторожно касается нежной кожи, трепетно лаская. Мягкость холодной кожи оседает на губах терпкой сладостью и впитывается в тонкую потрескавшуюся кожицу. Иоанн то ли дуреет, то ли смелеет и целует выше. Лодыжку, икру, колено, голени — целует осторожно, мягко, чтобы больно не сделать и не напугать, горячими ладонями скользит по ногам, ощущая, как кожа плавится под пальцами. Иоанн, подобно наркоману, прикрыл глаза с расширенными зрачками, упиваясь личным наркотиком. Этот наркотик он создал себе сам, но никогда в жизни от него не откажется. Оливия пальчиками слабо сжимает одеяло, ощущая, как от поцелуев по всему телу бегут мурашки и скапливаются в подушечках пальцев электрическими разрядами. Она готова в обморок упасть от того, как приятно скользят губы Иоанна по ногам, как приятно звучат нежности, выдаваемые шёпотом, она их впитывает и дышит не ядом, а нежностью. Оливия словно прямо сейчас нашла своё лекарство, которое, на самом-то деле, ей не принадлежит. Иоанн не верит, что Оливия ножку не вырывает, и целует, целует, целует. Он мягко скользит губами по коже, собирая холод, оставляя своё тепло, а затем прижимается к гладкой коже щекой, чувствуя умиротворение, которое когда-то казалось ему недостижимым удовольствием. Оливия такому Иоанну не может сопротивляться, и не только потому что она ослабла совсем, а потому что чувствует тепло родное от выцеловывающего её ноги мужчины и впервые не ощущает боль в легких. Ей хочется продлить этот момент ровно на одну вечность, чтобы Иоанн и дальше так нежно касался её ног, гладил, нежничал. Иоанн успокоился только тогда, когда обцеловал каждый сантиметр девичьей кожи. Он облизывает губы, как маньяк собирая сладость с губ, и укладывает Оливию на постель, присаживаясь рядом и аккуратно гладя по худой голени трепетными касаниями. Оливия взволнованно глянувшему на неё Иоанну осторожно улыбается, совсем мягко, как бы говоря, что сейчас с ней всё хорошо, просто-напросто не может быть плохо. Пусть сил с каждым днём становится всё меньше, и улыбнуться кажется непосильной задачей, но Оливия готова бороться, пока Иоанн лодыжку не отпускает, согревая в своих ладонях ледяную кожу. Он никак не перестаёт выцеловывать каждый миллиметр, но теперь уже запястья, мужчина на коже своё пламенное «прости» оставляет. Оливия плакать начинает непроизвольно, скорее потому что сил сдерживать влагу в уголках глаз уже нет. Она несколько месяцев себя сдерживала, утверждала, что всё нормально, но только сейчас она осознала, что её «нормально» было выдумано для утешения. Оливия стыдливо отворачивается и всхлипывает, но не громко и явно, а так, как плачут особенно раненые и не физически, а душевно. Впавшие щёки очерчивает брызнувшая из глаз влага, оставляя после себя мокрый ровный след, и от этого кожу неприятно тянет. Иоанн замечает, как Оливия свободной рукой, пытается незаметно утереться, и, поддавшись инстинктам, в желании защитить, утешить, полностью укрыть своим телом от невзгод, зацеловывает слёзы с её бледных щёк. Оливия неожиданно закашливается, раздирая себе глотку, и всё дело чуть было не дошло до рвотных позывов. Иоанн только сейчас вспоминает, что с постели рыжая встала ради воды в графине. Он поднимается с койки и уже делает шаг, но останавливается пойманный за запястье, а затем встречается с непонимающим, просящим взглядом. Он трепетно улыбается, а затем склоняется над постелью, оставляя на лбу Оливии поцелуй-бабочку. — Я не ухожу, — он разравнивает разметавшиеся по подушке грязно-рыжие локоны, благодаря всех, кого только можно за то, что кудри не потеряли свою мягкость, — полежи чуть-чуть, я принесу тебе воды, — ему было кажется, что он видит в глазах Оливии недовольство, но та послушно отпускает запястье из хлипкой хватки и внимательно следит за мужчиной. Он быстренько идёт к столу, не желая тратить и минуты, не видя Оливию, набирает в стакан воду и подносит Оливии. Она благодарно принимает её, чуть присаживаясь на постели, а затем пытается тыльной стороной ладошки утереть слёзы с покрасневших глаз и щёк, но Иоанн первым это делает, подушечками больших пальцев скользя по раздраженной коже. — Полежи со мной немного, — тихонько хрипит Оливия и смотрит как-то по-детски, словно просит об этом родителя. Одна короткая фраза звучит так уязвимо и глобально-проблематично, словно вырвалось из уст нуждающейся в заботе девочки. И Иоанн соврёт, если скажет, что не считает Оливию маленькой девочкой. — Если тебе, конечно, не тяжело, — неуверенно добавляет Оливия и опускает личико. Иоанн готов поклясться, что прямо сейчас она засмущалась. Иоанну всё, что касается Оливии, никогда не будет тяжело. Мужчина слабо кивает, стаскивая с плеч чёрный бомпер, бросая тот на кресло и одобрительной улыбкой поддерживая смущение Оливии. — Я останусь с тобой на всю ночь, — Оливия резко поднимает на Иоанна ошарашенный взгляд, открывая и закрывая губы, как бы не веря словам мужчины. — Вдруг тебе опять пить захочется, — он добро подмигивает, заставляя Оливию закусить губу, со стыдом вспомнив о провальной попытке дойти до столика с графином. Оливия действительно ощущает себя ущемлённой, и ущемила себя она сама. Иоанн тихонько смеётся на детскую реакцию Оливии, которую никогда не видел, попутно отправляя сообщение охране, чтобы к утру вип-палата была готова, а туда завезены продукты, необходимые вещи для развлечения, да и вообще всё то, что нужно нормальному человеку в больнице. Оливия в это время сдвигается на левую половину широкой больничной постели, дружелюбно делясь с Иоанном правой. — Ты скоро? — Бурчит Оливия, не показывая своего маленького носика из-под большого, пухового одеяла, но сверля Иоанна недовольным взглядом. Кажется, что даже сильная болезнь и яд не способны избавить Оливию от её врождённой колкости. — Я так и без тебя усну, — Иоанн на замечание в свою сторону усмехается и кладёт телефон на прикроватную тумбу. — Не рычи на меня, — смеётся Иоанн, присаживаясь на постели и оставляя единственным источником света небольшой торшер с мягким, жёлтым светом. Это сложно признать, но даже в больничной палате может быть романтично. Иоанн оставляет обувь у края постели и ложится на постели боком, поворачивая Оливию к себе и покрепче прижимая тельце. Мужчина зарывается носом в шелковистые волосы, утопая в любимом запахе, смешавшимся с запахом какого-то шампуня, и готовится к самой спокойной ночи в своей жизни. Оливия же мягко прикрывает глаза и чуть ли не урчит от счастья, нагло жмётся к источнику тепла, трогательно утыкаясь носиком в мощную грудь, пахнущую настоящим мужчиной. Она тонкими пальцами сжимает на спине тёмную ткань футболки, как будто боится, что Иоанн — иллюзия и сейчас пропадёт. Но он здесь, реальный, тёплый, пахнущий черникой и тростниковым запахом, обнимает крепкими руками, пальцами скользя по позвоночнику, плечам, волосам. Оливия сейчас не знает слово «нельзя», знает только слово «хочется». Иоанн для себя открывает одну истину — за Оливию он и душу продаст, и в Ад с разбегу прыгнет. Он обнимает хрупкую талию, ощущая тёплое дыхание на своей груди, в лоб осторожно целует, мягко в волосы одной рукой зарывается, немного путает их, переминает кожу головы, массажирует, пускает по телу мурашки, а второй, на плече которой маленькая голова Оливии уместилась, кожу на талии поглаживает. — Сегодня так тепло, — шепчет Оливия, теряясь между реальностью и сном, — в другие дни было очень холодно, — Оливия в полудрёме очаровательно хмурится, но Иоанн мягко разглаживает появившуюся между бровей морщинку, продолжая и после разглаживания массировать небольшое местечко, окончательно усыпляя рыжую. Иоанн сильнее укрывает рыжую, укутывая её в свои медвежьи объятия и прикрывая глаза. — Мне без тебя любое лето — зима.