Люцифер встретил брата лукавой полуулыбкой. Долго же он ждал этой встречи, долго… Он знал, что рано или поздно Гавриил придёт, как приходил и раньше. Убеждать, угрожать, умолять — вот чем из раза в раз, из века в век тот безуспешно занимался. И как он мог возвыситься над остальными братьями? Он и Михаил. Их почему-то все считали самыми мудрыми, самыми главными. Они и были Эдемом. Только вот в Раю всегда были и куда более достойные.
За столько лет брат совсем не изменился. Не изменились и его намерения.
— Чудесный ребёнок. Не правда ли? — Люцифер улыбнулся, видя, как хмурится Гавриил.
— И не думай, брат.
Угроза не вышла. Вместо неё страх и неуверенность — в этом и был весь Гавриил, всегда прятавшийся за спинами братьев. Люцифер внимательно оглядел его, надеясь найти хоть какие-то изменения, но ничего: он всё такой же светлый, чистый, полный веры и надежды. Золотые крылья, невидимые для людей, переливаются жгучим блеском на солнце…
А Люцифер… Что он? Он пал. И от светоносного сына осталась лишь оболочка, привлекающая людей, а за неё никто не посмотрит. Никто не заглянет под маску и не увидит искажённого ненавистью и болью лица. И Гавриил не увидит. Он смотрит, но перед глазами его усмехающийся брат. Такой, каким Люцифер был когда-то.
— Отчего же так грубо? Я не лишён чувства прекрасного, — с невинной улыбкой проговорил Люцифер. Да, не лишён. И он тоже чувствует. — Почему же мне нельзя созерцать что-то светлое и чистое?
— Потому что всё светлое и чистое гниёт от одного только твоего взгляда, — выплюнул Гавриил. Люцифер чувствовал липкий страх. Боялся… Конечно, брат боялся, ведь понимал, что не справится с Отцовским любимцем. — Уходи прочь, пока ты не посеял здесь свои гнилые семена греха.
— Пока я не посеял? — хохотнул Люцифер, резко замолчал, заслышав приближающиеся голоса, и оттащил брата за деревья, чтобы непрошеные гости не стали свидетелями их беседы. Гавриил с раздражением вырвал руку из цепкой хватки.
Агнес де Монпелье, женщина бесполезная и скорее даже мешающая, сейчас оказалась как нельзя кстати. Да ещё и вместе со своим братом! Люцифер хотел было признать, что иногда от неё есть польза, но быстро вспомнил, что сам достаточно потрудился, чтобы куклы играли по его замыслу: на помощь горделивых демонов и хитрых, но таких глупых ведьм рассчитывать не приходилось. Нынче всё самому, всё самому…
Ведь только его мысль рождала столь изысканные и выверенные истории.
Болезненные для окружающих и такие сладостные для него.
Идеальные.
Агнес де Монпелье как всегда сияла величественной красотой. Хоть она и покровительствовала этим своим катарам, которые говорили о ненужности богатств материальных, но отказаться от дорогих одежд и украшений не могла. Не могла отказаться от роскоши, потому что в душе боялась, что без них никому не будет нужна. Люцифер видел этот страх, не лишённый причины. Да, Агнес де Монпелье, жена Раймунда Роже Транкавеля, без власти и богатства будет нужна только одному-единственному человеку — её брату, Этьену. А для Агнес этого мало. Всегда было и будет.
Де Монпелье шли быстро, только если Агнес излучала непоколебимое спокойствие, то Этьен напряжённо оглядывался по сторонам, словно вор.
Сад только-только начинал расцветать, и скрюченные старостью деревья тянули к ласковому весеннему солнцу молодые листья, которые уже позволяли спрятаться от нежелательных глаз. Люцифер не любил появляться в этом месте — весной и летом здесь всё жило и благоухало. Слишком красиво, слишком молодо, даже противно. Но лишать себя очередного подтверждения, что люди — испорченные выродки, Люцифер не мог.
— Нас увидят, — отозвался Этьен, оглядываясь по сторонам. — Агнес, мы же договаривались…
Он, как и старшая сестра, больше походил на выточенную из мрамора статую, какие были в Элладе. Такой же стройный, высокий, точёный. Светлые волосы в лучах утреннего солнца казались совсем белыми, посеребрёнными. Люцифер искренне восхищался и Этьеном, и Агнес. Какие красивые и какие порочные…
— Пусть видят, — Агнес едва улыбнулась, но в её взгляде Этьен заметил вызов. Люцифер тоже его заметил, однако решил не принимать его в своё и без того занятое внимание до поры, до времени. Де Монпелье всегда была умнее тех, кто верил, что Бог защитит их от Дьявола. Умнее тех, кто верил, что искренняя молитва утолит боль от огня или стигмат. Все верили, пока не приходила боль, а за ней — Ад. Агнес же знала, что ни этот Бог, ни его молитва её не спасут, и этим превзошла многих. Но бросать вызов Раю… Глупая, глупая женщина.
Но Агнес впервые не предала, впервые сделала что-то так, как желал Люцифер. И сделала даже лучше. Она сжала руку брата и с неженской силой дёрнула его на себя, с жадностью впиваясь в его губы. На мгновение Этьен подался назад, пытаясь отстранить сестру, но быстро сдался.
— Это же… — в ужасе прошептал Гавриил.
— Просто прекрасно. И это — скажу по правде — получилось даже без моего содействия! Да я по замыслу бы так хорошо не сотворил! Люди такие порочные… Смотришь, и сердце радуется.
Гавриил с силой рванул на себя победоносно ухмыляющегося брата. Де Монпелье, видимо, почувствовав, что не одни, поспешили скрыться, но краем глаза Люцифер заметил глаза Агнес, горящие лихорадочным огнём. Любовь, о которой так много говорил Отец, и правда оказалась самым сильным орудием: она уничтожала людей, толкала их на самые безумные поступки, толкала прямо к нему, Люциферу, в объятия.
— У тебя нет сердца, — выплюнул брат, — и тебе не знакомо слово «радость». Вновь расскажешь, что Отец сотворил жалкую, испорченную игрушку?
— А разве это не так? — с невинной улыбкой отозвался Люцифер.
— Нет, потому что это было лучшее Его творение. Пока не пришёл ты. От тебя несёт омерзительной скверной, от которой всё прекрасное задыхается и портится, — с тихой яростью отвечал Гавриил, сжимая в руках ткань одежды брата.
Таким его Люцифер не видел никогда. Даже когда на небесах разразилась братоубийственная война, Гавриил всё пытался избежать кровопролития, всех примирить, потому что боялся. Всегда боялся, всегда был кротким Папочкиным сыном. А теперь он позволял себе такие мерзкие выходки и лживые слова, что Люцифер не мог этого простить.
— Тогда я испорчу твоих любимцев так же, как испортил Отцовских, — прошипел он.
— У меня нет любимцев.
Уж чему научил брата Люцифер, так это лгать. Оба прекрасно понимали, что в очередной раз столкнулись опять из-за Аделаиды, опять из-за благородной и милой девочки. Только в прошлый раз Люцифер ошибся, слишком поспешил и недооценил Гавриила. И в этот раз он не позволит Раю победить.
Ярость нарастала и душила трезвый рассудок. Невыносимо, как же невыносимо. Проклятый Рай! Светлый, благородный и прощающий. Как бы не так. Люцифера они не простили. Не простили правды, которую он им принёс. Это Рай сломал его, превратил в чудовище, разрушающее всё на своём пути. Так пусть теперь пожинает плоды.
— Тем лучше для тебя: будет не так больно. От моей скверны всё задыхается? Что же… Не боишься очернить свои золотые пёрышки, братец?
— Нет, — покачал головой Гавриил и грустно улыбнулся. — Люцифер, ты мой брат, и я люблю тебя, но если ты посмеешь…
— Уже посмел. Скверна у них в крови с рождения. Ваши любимые овечки станут моим орудием, а Аделаида, этот милый цыплёнок, станет моим мечом, что покарает всех тех невинных, которых ты не считаешь любимцами.
— Я низвергну тебя и окончательно доломаю те палки, что ты ещё смеешь называть крыльями.
Люцифер рассмеялся. Хрипло, презрительно.
— А хватит ли сил? Ты не смог этого сделать в первый раз, а сейчас? Неожиданно Отец поцеловал тебя в темечко? Твои угрозы и пустое бахвальство меня не тронут. Не забывай, братец, в нашей семье я мастер по красивым речам.
— Не я, так Михаил, — с уверенностью отозвался Гавриил, хмурясь: он и сам понимал, что никогда не сможет. А вот Михаил… Лёд и закон. Белоснежное безразличие, такое же жестокое и уничтожительное, как любовь Люцифера.
Вновь грянул смех. И чем дольше смеялся Люцифер, тем больше в его голосе слышались шипение, тявканье и хрипы. Вот такой он, притворно сладкоголосый искуситель.
— Ему всё равно. Он не видит ничего дальше Эдема, Гавриил. Так что мы с тобой одни.
Шелест крыльев и лёгкий ветер не напугали, но разозлили Люцифера. Он тут же с силой влетел в соседнее дерево и усмехнулся. Что хорошо в неожиданных семейных встречах, так это то, что никто не будет драться с тобой во всю силу, боясь напугать людей. Но Люцифер… Зачем ему сдерживать себя?
И всё же забавно. Гавриил обещал переломать его «палки», но сделал это не он. Опять. И это его Отец назвал архистратигом, поставив вместе с Михаилом во главе небесного воинства? Ну тогда Люцифер — Папа Римский, что, между прочим, звучит весьма интересно. Возможно, когда-нибудь, когда играть с обычным червяками станет скучно, Люцифер попробует что-то такое…
Знакомые и такие же ненавистные крылья бронзой отливали на солнце. Молящийся за людей лекарь и приносящий вести хранитель тайн Отца. Хороша компания! Только вот даже вдвоём они слабее Люцифера.
— Будь осторожнее в своих излишне смелых речах, — явно готовый напасть, брат нахмурился.
— О, Рафаил, и ты решил присоединиться к нашей небольшой семейной встрече? Выбрал себе любимицу или любимца? Или ты, как Гавриил, горделиво заявишь, что у тебя оных нет?
— Я люблю всех детей Господа и не подпущу тебя к ним.
— Ну ничего, время ещё есть. Да и выбор тоже. Надеюсь, ты не по маленьким светловолосым девочкам, а то нас и так уже слишком много на одну душу. Могу предложить светловолосого мальчика, он тоже очень славный.
— Замолчи! — прикрикнул на него Рафаил. — Ты не змея, а шут.
Люцифер оскалился и угрожающе двинулся на братьев. Лицо его сделалось до того страшным, а взгляд — безумным, что Гавриил вздрогнул и попятился. Рафаил закрыл собой брата, но и его сотрясал страх. Вот они, всесильные архангелы! Трепещут перед падшим любимцем, как засохшие осенние листья на ветру: дунешь, и они сорвутся.
— Я хуже, — прорычал Люцифер. — Слишком высокого Рай о себе да и обо мне мнения. Я уничтожу их всех! Выжгу их души, оставив лишь пепел. А вас… Вас, мои любимые братья, уничтожит Аделаида. И посмотрим, какой змей победит в конце.
И Люцифер исчез. Понимал, что время ещё не пришло. Если он хочет мести, хочет сломать ненавистных братьев, то придётся запастись терпением — вещью для Люцифера, привыкшего незамедлительно исполнять свои прихоти, неслыханной.
Люцифер исчез и не увидел, с каким ужасом переглянулись братья.
— Он совсем обезумел, — вздохнул Рафаил. — Видел бы его Отец…
Гавриил на это ничего не ответил, лишь пристально глядел туда, где стоял мгновение назад брат. Самый прекрасный и совершенный из всех ангелов превратился в уродливое отражение себя. И Гавриилу было от этого больно. Он тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.
— Рафаил, а ты…
— Решил приглядеть за тобой, пока ты не натворил дел. Запомни уже: это не тот Люцифер, которого мы звали братом. Хватит пытаться с ним поговорить и убедить в его неправоте. Он давно умер для Рая.
На это Гавриил уже ничего не ответил.
***
От земли ещё веяло холодом, от которого не спасал тёплый плащ, и Агнес приподнялась, внимательно разглядывая напряжённую спину брата. Этьен всегда смущался её, стыдился их отношений, но привязанность к сестре неизменно побеждала страхи и опасения. Раз за разом Этьен сдавался, уступал и шёл на поводу у своих чувств. И Агнес его за это любила ещё больше. Когда-то она думала, что это неправильно, когда-то… Когда-то Агнес сама была… правильной, может, не совсем грешной, когда-то очень давно, но не теперь. Теперь она желала родного брата, как когда-то…
Как когда-то она также сильно любила своего мужа. Но Агнес не смогла простить ему дочь Анну, рождённую прачкой. Не смогла простить и рассудительности, чувство долга, которое очень часто Раймунд ставил выше неё. Да и как Агнес могла отвернуться от брата? Этьен был с ней всю жизнь, он пожертвовал ради неё всем. И если бы сестра попросила, если бы только обмолвилась — Этьен положил бы к её ногам весь мир. Только с ним Агнес чувствовала себя по-настоящему важной и любимой.
Она потянулась за поцелуем, и Этьен с готовностью ответил, прижимая сестру к себе и гладя её плечи, спину. А потом тихо обронил:
— По нам Ад плачет.
Слова взлетели глухой мелодией к небу, живому и яркому, что Агнес невольно скривилась. Этьен видел себя трубадуром, а она… она видела его братом.
— Давай не будем. Ад плачет по всем, — отозвалась с легким безразличием де Монпелье. Она и правда очень хорошо знала, что Дьявол получит любую душу, что пожелает. Да и святые… Нет в мире святых, и не было. Люди просто придумали, чтобы… чтобы верить? «Не делай себе кумира», — говорил Бог. «Не поклоняйся им», — наставлял Бог. А люди… Люди поклонялись ангелам и святым, будто те и были… А впрочем какая разница? Агнес никогда не искала ответ на этот вопрос, никогда не задавала его вслух. Она просто спросила у того, кто дал ей ответ. Слишком честный для маленькой девочки, преисполненной ненавистью ко всему, кроме брата.
— Да… Ты права… Прости… — пробормотал Эьтен, уткнувшись носом в шею, чувствуя, как сестра перебирает его волосы. Некоторое время они провели в тишине, где оба думали об одном, только вот мысли слишком разнились. Первым вновь не выдержал Этьен.
— Это неправильно, — тихо проговорил он.
— И почему же? Потому что мы брат и сестра? — слабо улыбнулась Агнес, но Этьен сразу понял: она расстроена. — Почему я не могу отдать своё сердце тому, кому пожелаю? Если Бог действительно любит нас, то почему его законы так лживы и жестоки?
— Это всё равно неправильно, — упрямо отозвался Этьен. — И не потому, что мы брат и сестра. Я просто тебя недостоин. Я ничего не добился, просто живу рядом с тобой, воспитываю твоих детей… Мне бы стоило… Стоило стать тем, кем ты могла гордиться, чтобы я был хоть немного достоин тебя.
Не достоин отца, не достоин сестры, не достоин семьи. Но Этьен, кажется, ничего никогда не хотел, кроме, собственно, сестры. Только время шло, и он начал осознавать: красивых слов слишком мало, чтобы заслужить Агнес. Ей всегда будет мало того, что она имеет. А если в один день она найдёт того, с кем ощутит настоящий покой и счастье, то жизнь Этьена потеряет всякий смысл. И тогда… Нет, знать, что станет «тогда» совсем не хотелось.
Потому что тогда Этьену останется лишь Ад. Уж его-то он был точно достоин.
А Агнес… Рядом с ней любой мужчина превращается в убогого. Даже такой, как Раймунд Транкавель. Что уж говорить о её несчастном брате?
Словно прочитав его мысли, сестра рассмеялась и поцеловала его.
— Мне достаточно того, что ты рядом. И мне никого больше не нужно, кроме тебя. — «Кроме меня и всего мира», — пронеслась у Этьена презрительная холодная мысль, которая напугала его и тут же была отринута.
— Ты не так уж часто бываешь рядом… То дети, то замок, то твоя Прекрасная Дама, которую нужно воспеть, — насмешливо протянула Агнес. — А ведь ты всегда был только моим братом: я лишь позволяла Марии с тобой играть, да и то не слишком часто: она сама не горела желанием. Почему мы не вместе теперь?
— Потому что ты замужем, а у меня есть обязанности, — с тяжёлым вздохом ответил Этьен.
— Если бы я знала, я бы никогда не вышла замуж. Или вышла бы за старика, доживавшего свой век, — вздохнула Агнес. — Тогда Раймунда забрала бы та, что готова терпеть, прощать, понимать и молча любить. А я бы забрала и заберу тебя. Ты мой, Этьен, а я твоя. И если кто-то посмеет встать между нами — умрёт в муках.
Она говорила это твёрдо и уверенно, но Этьен почему-то видел в ней маленькую напуганную девочку.
— А Раймунд?
— Ты думаешь, ему не всё равно? Он знает.
— Что?! — Этьен в ужасе уставился на сестру.
Мысли лихорадочно сменяли друг друга. Как знает? Откуда? Как долго? Благородный Транкавель не простил бы
такой измены. Это оскорбление не только чести семьи, но и веры. А у Транкавелей вера всегда была крепка. Пусть и не та, какую требовал от них Папа. Только что для них важнее: любовь или вера?
— Во всяком случае он догадывается, что у меня кто-то есть. Но это позор для него и для детей, не для нас, поэтому Раймунд не решится, так что будь спокоен, — отозвалась сестра, сжимая его руку. — Он слишком католик или… или даже катар, чтобы так поступить со своими детьми. Со всеми своими детьми.
И в этом Агнес была права. Выше чести и долга у Транкавеля всегда стояли дети — продолжатели отцовского дела, наследники его земель и веры. Несмотря ни на что, сыновья и дочери Раймунда не лишились светлого будущего.
Чего нельзя сказать об Этьене и Агнес де Монпелье.
***
Отец нечасто играл с Анной в шахматы, хотя очень любил их и ту же страстную любовь привил дочери. Сначала для Анны это были лишь резные фигурки. Красивые и по-своему изящные, они приятно лежали в руке, превращали скучные объяснения в самые разные, полные чудес и благородства истории. Анна разыгрывала сюжеты с королём и королевой, что правили мудро, но с христианской кротостью. Их на то наставлял епископ — любимая фигура Анны. А честь и жизнь благородных сюзеренов и Божьего пастыря защищал рыцарь с пешками и башнями.
Но Анна не успела понять, когда детские игры и легенды превратились в строгий расчёт, а внимание к фигурам противника стало не праздным любопытством, но необходимой наблюдательностью. И тогда Анна Транкавель полюбила шахматы не за истории, а за силу. Полюбила как воспитателя, как отдушину, заставляющую думать не только о Боге. О Нём Анна могла думать долго, очень долго, но тогда разум уставал, и в голову лезли грешные мысли. Шахматы и разговоры с отцом помогали отвлечься. И ей, и ему. Кроме них никто не испытывал такой глубокой привязанности к бездушным фигурам (или, может, им двоим): Её Милость играла редко, с её братом не садился играть отец — Пьера больше интересовали настоящие сражения, а маленькие Аделаида и Жан видели в фигурках то, что когда-то видела и сама Анна — легенду.
Потому свободное время, чаще во время непогоды, Анна проводила со своим отцом, виконтом Транкавель, за игрой в шахматы.
— Хочешь о чём-то поговорить? — улыбнулся отец, потому что Анна молчала долго, слишком долго.
— Погода сегодня чудесная, — бездумно отозвалась она, пристально изучая шахматную доску, поймала себя на мысли, что день сегодня хороший, и странно ей играть в шахматы, а не гулять.
Отец рассмеялся, мягко сжал руку, отвлекая от игры.
— Милая Анна, шахматы придумали, чтобы расслабить разум, а не напрячь его, — заметил он.
— А ещё чтобы развивать мышление полководца, я полагаю, — медленно ответила та, кажется, всё ещё думая о своём.
— Тогда зачем так много в неё играют у нас благородные рыцари и прекрасные дамы? Разве всем на свете стоит овладеть искусством войны? — полушутливо спросил Раймунд, но в глазах его мелькнула лёгкая тревога. Наверное, он меньше всего желал, чтобы дочь думала о войне, а не о мире. Все говорили о войнах во имя Господе, сражениях и подвигах. Мир был, но хрупкий и лживый.
— А разве это будет лишним? — удивилась Анна. — В конце концов… — Она запнулась, но Раймунд кивком просил продолжать. — В конце концов, всегда надо быть готовым… ко всему.
— К чему? — мягко уточнил Раймунд, внимательно глядя на дочь.
— Не знаю, — протянула Анна, взяла в руки одну из фигур — красивого и величественного рыцаря — и покрутила её. — Я… Не знаю, меня преследуют страх и страшные сны… Глупость всё это, — оборвала она себя тут же. — Пьер сегодня очень хмурый, ушёл от тебя таким, да так и сидит под старым деревом. Что-то случилось?
— Ничего, — покачал головой Раймунд. — Просто Пьер иногда расстраивается, что он мне не сын по крови.
— Но по духу, — возразила Анна. — Он же тоже Транкавель, как и я? — В последнее мгновение её голос дрогнул, зазвучал жалко и неуверенно.
— Верно, — кивнул Раймунд. — Но Пьеру кажется, что он здесь чужой.
— В этом замке… — осторожно заметила Анна, опустила взгляд, взволнованно бегавший по столу, доске, фигурам. — Как и я, — вырвалось у неё, и Анна ужаснулась своей дерзости, прикрыла рот ладонью. — Простите, Ваша Милость…
— Я… — Раймунд казался совсем растерянным. Потерянным. Он вздохнул и мягко сжал ладонь дочери. — Вы все мои дети, — ласково произнёс Раймунд и подумал вдруг, что сказал именно «мои», а не «наши».
Быть может, дело было в этом?
