И тьма грядёт

      Бесконечно уставший, Этьен бродил, не разбирая дороги, по замковым угодьям, то поднимаясь на крепостные стены, то спускаясь. Его словно кто-то толкал спину, гнал прочь из города. Наверное, Богу надоело смотреть на кровосмешение и измены, и Он решил изгнать де Монпелье из Каркассона. Только вот сестру не смог: она жена и мать, — поэтому решил изгнать брата. Этьен не раз задумывался о том, чтобы уехать, даже выбирал, куда бы отправиться. Но каждый раз эти мысли таяли, стоило Агнес коснуться губами его губ. Не стать ему странствующим трубадуром.       «Так хоть бы послал разящую молнию, Господи», — с тихой тоской думал Этьен. Не он был искусителем, но именно он вечно чувствовал, что гоним, грешен и испорчен, и сейчас это было особенно сильно: куда бы он не свернул, везде чувствовал себя лишним, чужим, даже враждебным. Де Монпелье уже устал идти и хотел присесть, но не мог: до того неуютно ему было.       Место для отдыха нашлось на старой мшистой скамейке где-то в глубине сада, куда едва доставали солнечные лучи. Прикрыв глаза, Этьен тяжело вздохнул, некоторое время сидел в тишине без малейшего движения. Так ему было хоть сколько-то спокойно, хотя и это казалось пепельно-туманным, расплывчатым и лживым.       Вдруг раздались тихие шаги, и мягкий голос спросил:       — Могу ли я присесть?       Виконт Раймунд.       Едва заметно вздрогнув, Этьен безразлично пожал плечами:       — Разве я могу отказать?       — А разве нет? — отозвался с лёгким удивлением удивлением Транкавель. — Мне показалось, что ты хочешь кому-нибудь выговорится. Или хотя бы просто поговорить.       — Боюсь, если мне понадобится поговорить, я найду священника. Хотя вряд ли он согласится, — выдавил из себя улыбку Этьен. — Впрочем… По-моему, единственный, кто хочет поговорить, это ты.       — Пожалуй, что так, — согласился Раймунд, садясь рядом.       И тут же на его лицо, обычно живое и светлое, легла глубокая тень задумчивости. Этьен хорошо знал, о чём обычно думают люди, хмуря брови к переносице и бесцельно блуждая взглядом: Раймунд — о тех, кто ждал от него решений мудрого правителя и защиты сильного господина, Агнес — о бедах прошлого, настоящего и будущего, красивая племянница Анна — о Боге.       Больше всех ему нравилась именно она, бастард по рождению, Анна Транкавель не была Этьену родственницей ни по плоти и крови, ни по закону, но для де Монпелье не нашлось бы больше чести, чем называть Анну своей племянницей. В дочери Раймунда он видел едва уловимую тень Прекрасной Дамы или даже самой Марии. Взгляд у Анны мягкий, отчего-то вечно печальный, но такой задумчивый, голос — церковное пение, а движения — мёд, тягучий и сладкий. Транкавель любила говорить о Боге, но почему-то Этьен не верил, что она сможет посвятить свою жизнь служению Ему. Транкавель была слишком… земная? Слишком преданная земному. Наверное, де Монпелье ею восхищался. Или даже был влюблён как иконописец влюблён в выписанное им лицо Богоматери.       В голове слова начали складываться в музыкальные строки, которые лились тягучим мёдом, переливались жемчугом на солнце, а потом… таяли утренним туманом. Таяли и рождались вновь. Этьен мог целыми днями напролёт рисовать в своей голове тонкий, как шёлк, образ и описывать его. Правда потом у него едва получилось собрать в памяти обрывки, но де Монпелье любил видеть, чувствовать, подбирать более точные или более образные слова. В это время он переносился куда-то далеко-далеко. Туда, где ему было хорошо, где дышалось легко и свободно.       Туда, где не было виновато сидящего Раймунда.       Транкавель молчал, так и не решаясь начать разговор.       — Знаешь, — тихо проговорил он, — когда я женился на Агнес, я был самым счастливым человеком. Я благодарил Бога за то, что она согласилась стать моей женой.       — А что стало потом? — спросил Этьен бездумно, прекрасно зная ответ.       — А потом я разочаровал её и разочаровался сам, — медленно ответил Раймунд, глядя в сторону. — Нет ничего хуже этого чувства, разве что бесчувствие… Но как страшно узнать, что то, во что ты верил, оказалось пустым, бессмысленным, а сделанного воротить уже нельзя.       — Ты… Ты мог развестись, разве нет? — пробормотал Этьен, внутренне ужаснувшись собственной дерзости и глупости. Он, любовник своей сестры, говорил с её мужем об их же отношениях, о разводе… О делах говорить всегда было проще, тогда можно даже не смотреть на собеседника. — Это же… просто. Здесь, в Окситании.       — Это непросто здесь, — вздохнул Раймунд, указав ладонью на собственное сердце. — И здесь. — Он кивнул на замок.       — Вот как, — ответил Этьен, но не столько для того, чтобы ответить, сколько для того, чтобы заполнить чем-то тишину. В тишине становилось мучительно стыдно и пусто, и де Монпелье хотелось спрятаться, исчезнуть, испариться. И почему-то он был уверен, что Раймунд чувствовал то же самое. И если Этьен ещё мог от этого скрыться, порой заботясь о детях, размышляя о стихах и Прекрасной даме, находясь с Агнес, то Раймунд в этой тишине жил. И если Этьен мог сделать для него хоть что-то — а только это он и мог, — то он делал. Он так убивал тишину, давая Раймунду немного от неё отдохнуть.       Он убивал тишину самыми сильным оружием.       Словами.       — Да, — кивнул Раймунд. — Да… — Он опустил взгляд. — Кто он? Интересно знать. — Сказал как-то горько, слегка безразлично, но в его словах слышалась застарелая боль.       — Кто он? — непонимающе переспросил де Монпелье.       «Знает, — судорожно подумалось ему. — Раймунд всё знает. Про меня и про Агнес…»       — Тот, кого Агнес предпочла мне, — одними губами прошептал Транкавель.       «Нет, всё равно знает…» — судорожно думал Этьен, сжимая и разжимая руку в кулак. Он ждал, что Раймунд повернётся к нему, попросит признаться по-хорошему или упавшим голосом спросит почему.       — Зачем? — Этьен постарался удивиться естественно. — Зачем тебе на него смотреть?       — Чтобы понять, какой муж нужен был Агнес, — пожал плечами Раймунд, устало, немного странно, неестественно рассмеялся. — Понять, что я сделал не так.       — Так ты… правда не знаешь, кто этот человек?       — Нет. А ты?       Де Монпелье вздрогнул.       — А что я? — с осторожностью переспросил он.       — Не знаешь, кто это? Вы ведь близки с Агнес, она тебе доверяет. Клянусь, я ничего не сделаю, просто жить в неведении совсем невыносимо, — беспомощно проговорил Раймунд, стараясь заглянуть Этьену в глаза.       — Да уж… Ближе некуда… — пробормотал де Монпелье с неожиданным для себя отвращением. — Но такими секретами она со мной, увы, не делится.       — Ну что же… Значит, так надо. — Безразличия в голосе Раймунда сделалось больше, но горечь его слов не давала Этьену вздохнуть. — Почему это всё случилось именно с нами? Я сделал что-то не так? Или это Бог посылает нам испытания? — тихо спросил он.       — Почему ты не расскажешь? — зачем-то произнёс он. — Ведь измена жены… Измена… Разве это не убивает всё то хорошее, что может быть между двумя людьми? — Этьена бы убила, и когда он это понял, то опостылел сам себе. — Почему ты?..       — Потому что я люблю её? — На лице Раймунда застыла жалкая, виноватая улыбка, как будто он признавался в смертном грехе или страшной слабости. Но, наверное, так и было. Любовь к Агнес всех превращала в безвольных и слабых глупцов.       Этьен удивлённо моргнул. Почему он подумал обо всём и ни о чём, но не о самом главном? Разве он не любил Агнес, как любил её Раймунд? Разве он не любил Агнес?       А любил ли?       Он задал себе этот вопрос, но почему-то ответил далеко не сразу.

***

      За столько лет Агнес поняла, что не сможет стать хорошей матерью. Когда она, измученная тяжёлыми родами, впервые взяла на руки дочь, решила: этот ребёнок не будет забыт и отвергнут. Если сын, даже не сын, скорее воспитанник не получил должной любви и ласки, то пусть хоть её маленькой девочке достанется этого сполна. Только вскоре наплыв материнских чувств растаял утренним туманом, и де Монпелье отдалилась от дочери и доверила её воспитание Добрым женщинам, монахиням, кормилицам, даже этой Анне — всем, кто был готов взять на себя ответственность за её жизнь. Агнес же не отвечала даже за свою.       Тогда Агнес и удалилась от дочери и, кажется, от всего мира, да и благородной даме есть чем заняться, помимо воспитания детей. Например, сделать так, чтобы дочь не нашла светлой ночью обезображенное тело матери. Это тоже была своеобразная забота, и Агнес верила, что это лучше, чем совсем ничего. И она старалась.       Преследуя эту цель, де Монпелье пришлось заставить себя вспомнить все те ласковые слова, какие она говорила нерождённой Аделаиде, но стоило посмотреть в ясные детские глаза, как всё вновь забывалось. Дочь смотрела на неё, но видела не мать, а женщину, которой нужно отдать должное уважение. И страшнее всего Агнес становилось от того, что она не могла понять: больно ли ей поэтому или нет.       Тогда ласковые слова услышал Люцифер. Услышал и был доволен: он своего добился. Пусть ненадолго, пусть не по-настоящему, но добился. Он упивался любовью Аделаиды и податливостью Агнес, оставляя ей лишь горькое разочарование: после стольких мучений и жертв, на которые де Монпелье была готова пойти, в сердце именно болью отдавалась детская отстранённость. А ведь Бог давал Агнес ещё один шанс: Раймунд не бросил её и не отвернулся. И их любовь, дремлющая под глубокими снегами, зацвела в зимнем саду нежной вишней.       Агнес не хотела. Агнес сопротивлялась.       Только это всё равно оказалось сильнее неё. Наверное, именно тогда де Монпелье чувствовала себя по-настоящему счастливой, ведь она нашла всё, что когда-либо хотела: доброго любящего мужа, семью, уважение и даже власть. Агнес, кажется, смогла принять и Анну. Смогла простить Раймунда.       Спокойное и тихое, но твёрдое счастье поселилось в Каркассоне до тех пор, пока в тёмных углах и ночных коридорах не поселились зловещие тени. Они шипели оттуда, плевались чёрным дымом, а после захода солнца преследовали Агнес, шептали за её спиной и стояли над ложем. Служа своему господину-змею, они хотели вернуть де Монпелье в тень. Их сила — людской страх, их орудие — безграничная тьма.       Бог молчал, а Рай… В Рай Агнес никогда не верила. Они давно показали своё лицо. Поэтому де Монпелье сдалась и вскоре вновь позабыла свой страх смерти, что витал над ней во время родов, свою любовь к мужу и детям. Да, она могла бы остаться с Раймундом, не отворачиваться от него и дочери, но любовь к Этьену оказалась сильнее. Сильнее даже страха перед Дьяволом. Люцифер с тех пор не появлялся долгих пять лет, и де Монпелье заставила себя позабыть и о вынужденной сделке, потому что в душе верила, что он больше не придёт. Верила, что это была её победа над смертью.       Только Агнес тогда проиграла, а поняла это слишком поздно. Поняла, когда Люцифер вновь пришёл в её дом и когда надежды уже не осталось. Как и любая мать, де Монпелье желала своим детям лучшей доли, а больше всех — Аделаиде. Отмеченная роком, она заслуживала спасения.       «А может, пусть? — думала Агнес, глядя, с каким интересом дочь копается в могущественных книгах, но пока непонятных ей, разглядывает необычные картинки и символы. — Пусть Рай заберёт её душу. Если они пришли — значит, есть ещё надежда. Не для нас, так для неё. Пусть, пусть! Есть силы величественнее и могущественнее Дьявола!»       Но потом перед глазами всплывал образ Этьена, мужа и детей. Слишком дорога была цена за одну невинную душу. Если Рай хочет спасти Аделаиду, то пусть сам борется за неё, но Агнес… Нет, она больше не может идти против своего повелителя. И без того она слишком долго играла с Адом. Никто, кроме Люцифера, не вошёл и не войдёт в её дом. Если бы де Монпелье хоть немного чувствовала себя под защитой, если бы была уверенность, что Рай не отвернётся от её детей, тогда, может быть… Но нет. Под тенью Дьявола они оказались одиноки и беззащитны.       Поэтому Агнес пришлось смириться. Она сделает то, что от неё требуют: воспитает Аделаиду. Воспитает так, как могла бы только женщина из рода де Монпелье. Самозабвенно и идеально.       Однако пока Агнес всего лишь пыталась уследить за Аделаидой, которая ускользала, как призрак, стоило только на мгновение отвернуться. Де Монпелье не провела с дочерью и половины дня, но уже чувствовала себя бесконечно уставшей. Как только в таком маленьком ребёнке умещалось столько сил?       — Аделаида, подойди сюда. — Вместо ласкового обращения прозвучал приказ.       Дочь легко оставила своё занятие — Агнес даже не совсем поняла, что она делала — и подошла, вопросительно глядя на мать. Де Монпелье разглядывала её как будто в первый раз. Раймунд всё говорил, что Аделаида похожа на его мать, но своё отражение она видела в по-детски пухлом личике. Агнес коротко улыбнулась и мягко спросила:       — Хочешь, я тебя кое-чему научу?        Аделаида с интересом и опаской посмотрела на мать, неуверенно кивнула.       — А чему, Ваша Милость?       Де Монпелье едва заметно дёрнулась от обращения, но заставила себя улыбнуться.       — Пойдём покажу. Но обещай, что это будет наш с тобой секрет, — отозвалась она, беря дочь за руку.       — Это значит, что никому нельзя о нём говорить?       — Никому-никому.       — Хорошо, — послушно кивнула Аделаида.

***

      Аделаида никогда не была в покоях Её Милости. Это было что-то таинственное и запретное, но почему-то никогда не хотелось узнать, что там на самом деле. Да и будь воля Транкавель, она бы не попадалась на глаза Её Милости — старшие боялись её и, верно, не просто так. И Аделаида, не понимая почему, тоже испытывала страх перед этой женщиной.       Неожиданное внимание Её Милости пугало, но глубоко в душе зарождалось странное чувство. Именно её заметили и выделили. Ни кого-то из братьев, ни старшую Анну, а её, Аделаиду. Значит, она чем-то лучше них. Значит, она особеннее.       В покоях Её Милости витал терпкий запах трав, хотя их нигде не было видно. Транкавель ожидала увидеть что-то, что делало Агнес де Монпелье дочерью своего отца и женой своего мужа, но не нашла ничего особенного.       — Не бойся, проходи.       — Я не боюсь, Ваша Милость, — недовольно отозвалась Аделаида на снисходительное приглашение и сделала несколько шагов. Неуверенно остановилась, заметив взгляд Её Милости. Транкавель не поняла его значения, но внутренне вся задрожала.       — Хорошо. Ты достойная дочь виконта Транкавеля, — слабо улыбнулась Её Милость и, отодвинув массивный стул у стола, указала на него: — Присаживайся.       Аделаида с трудом забралась туда и взволнованно уставилась на лежавшую на чёрном дереве книгу. Она показалась ей совсем скучной и непримечательной: простая кожаная обложка местами протёрлась и потускнела от времени.       — Открывай, — приказала Её Милость. — Только осторожно.       Старые страницы были исписаны мелким почерком. Аделаида легко узнала латынь и ойль, язык, на котором говорил весь Юг Франции, только она едва ли смогла что-то прочитать: Люциферу не был интересен ойль, он говорил, что в нём нет ценности. Однако помимо них здесь были и другие, незнакомые языки, которые больше походили на красивые узоры. Один из таких языков очень приглянулся Транкавель, и она с интересом разглядывала его.       — Это иврит. На нём написаны многие старые книги, хранящие разные тайны мироздания. Этот язык хорошо рассказывает о первозданном колдовстве.       — Вы понимаете его?       — Да, и, если хочешь, я научу тебя.       Хотела. Больше всего на свете Аделаида хотела понимать этот красивый язык, писать на нём. Но Её Милость никогда не оказывала никому подобной чести, и Транкавель было немного не по себе. А что скажет отец? Будет ли он доволен? А Люцифер? Но эти завитки так притягивали взгляд…       — Почту за честь, Ваша Милость.       — Хорошо. Но показать я хотела не это, — Её Милость начала осторожно листать страницы, а потом указала на какой-то текст. — Вот. Ты должна сделать всё так, как здесь написано.       Аделаида с опаской взглянула на мелкий текст на латыни. К своему удивлению, она поняла всё до последнего слова, пусть и для этого пришлось некоторое время шевелить губами, складывая буквы в единое целое.       — Ваша Милость, я не могу. Тут нужен аконит, и мандрагора, и ещё много других растений.       — Ты поняла? Молодец, — улыбнулась на это Её Милость и, начав что-то искать в одном из сундуков, вскоре положила перед Транкавель всевозможные травы, коренья, грибы, ягоды. — Теперь можешь. Если вдруг ты не чего-то не знаешь, смело спрашивай меня.       Нет, Транкавель даже не позволила себе думать о том, чтобы попросить помощи. Она должна справиться сама. Люцифер пытался её научить разбираться во всех этих травах, и, кажется, Аделаида даже что-то запомнила. Она узнавала всё то, что лежало перед ней на столе, и радость затмевала разум.       Аделаида умна. Аделаида справилась.       Она гордо протянула Её Милости получившийся отвар и с замиранием сердца ждала её слова.       — Скажи, кто тебя этому научил? — Виконтесса внимательно посмотрела на Транкавель.       Конечно, первым делом хотелось назвать Люцифера, ведь это он стал первым учителем, это он помог. Но потом Аделаида вспомнила, что люди часто пытались оклеветать его. Они звали его змеем-искусителем, изгоняли и прогоняли. Аделаида ненавидела за это людей. И больше всего на свете ей не хотелось, чтобы Люцифера осудила и эта женщина. Эта не заслужила. Она всего лишь жена Раймунда Транкавеля, которая не достойна говорить о добром и заботливом Люцифере.       Но и соврать Аделаида не могла. Она просто не знала как. Отец всегда говорил, что ложь — удел слабых и трусливых. А как можно было опозорить отца и всю семью? Транкавели — те, кто хорошо рубят, а не неумело лгут.       — Мой… мой друг, — тихо отозвалась Аделаида, не смотря на Её Милость.       — Люцифер?       Транкавель испуганно дёрнулась и виновато опустила голову ещё ниже. Нет, она не сказала правды, но и не солгала. Это Её Милость наперёд знала ответ. Только вот откуда? Может быть, это и её друг тоже?       — Хорошо. Не думала, что Люцифер возьмётся за подобное, но лучше учителя не сыскать, и ты это сейчас доказала. А теперь выпей.       Вместо того, чтобы задать множество вопросов, которые теперь одолевали её, Аделаида, помедлив, залпом осушила чашу и тут же прикрыла рот рукой, чтобы не выплюнуть горчащую жидкость. Это была мерзко, противно, невыносимо. Транкавель начала задыхаться, и всё вокруг сначала поблекло, а потом расплылось и исчезло. И осталась лишь пустота. Глубокая. Бесконечная.       — Что ты видишь?       Голос Её Милости раздавался снизу, сверху, с разных сторон. Он соколом обрушивался из темноты и обрывался так же неожиданно, как и появлялся. Аделаида была везде и сразу. Сначала ей показалось, что она ничего не видит, но потом всё яснее и яснее начали проглядываться жуткие силуэты.       — Я вижу кресты и копья. Вижу опустевший Каркассон и догорающие костры. Вижу отца, стоящего на палубе большого корабля. Вижу Анну: она отчего-то очень испугана и всё плачет. Я вижу свет и вижу тьму. И сейчас… сейчас вокруг одна только тьма, а я одна. Или это не я? Мне… мне страшно. Я боюсь этой тьмы. Боюсь там быть одна.       И Аделаида заплакала. Ей всё казалось, что она увязла в этой глубокой темноте и погружалась всё глубже и глубже. На мгновение мелькнул свет, но он был так далеко. Транкавель хотела избавиться от этого душащего видения, но никак не могла.       В нос резко ударил терпкий запах полыни, и в одно мгновение темнота исчезла, а перед глазами появилось взволнованное лицо Её Милости. Забыв обо всех приличиях, Аделаида горько рыдала и никак не могла успокоиться. Да и не хотела. Ей было слишком страшно и одиноко. Слишком пусто и темно.       Её Милость взяла Аделаиду на руки, прижала к себе, утешающе гладя по спине. Транкавель обхватила руками её шею и продолжала плакать.       — Не бойся. Эти видения, как дурные сны, приходят и уходят. Они просто предупреждают, что нужно быть осторожнее. Понимаешь? Но не бойся же: родители смогут тебя защитить.       — Понимаю, Ваша Милость… — сквозь судорожные всхлипы отозвалась Транкавель.       — Не зови меня так. Я твоя мать, Аделаида.       — Я знаю, — тихо отвечала она, хотя не совсем понимала значение этого слова.

***

      Агнес соврала.       Просто не нашла сил сказать правду. Даже себе.       То были не видения, не дурной сон. То было будущее. Возможно, неточное и образное, но будущее. Агнес редко когда решалась сама заглянуть в неизвестность, поэтому отдавала предпочтение рунам. Они могли не только пугать, но и утешать. А эти видения… Однажды де Монпелье решилась. И увидела лишь пустоту.       И лучше бы Аделаида тоже увидела пустоту, ведь тогда бы можно было соврать, что-нибудь придумать.       Впервые Агнес испытала ужас не только за свою жизнь, за жизни Этьена и обещанной Дьяволу дочери, но и за всех тех невинных, что могут пострадать. Почему их дом опустел?       Но не о том ли шептали ей руны? Не о том ли надрывно кричали вороны за оконом?       Агнес почти вбежала в залу и, не замечая вопросительно-уставшего взгляда мужа, подошла к нему. Они столько времени даже не говорили друг с другом, и меньше всего де Монпелье хотела прерывать эту удобную для них обоих тишину. Она коротко вздохнула.       — Раймунд, знаю, что меж нами разлад…       — Об этом уже, наверное, знает весь Каркассон. — Лицо Транкавеля искривила болезненная усмешка.       Он казался таким усталым и измученным, что больше походил на мальчишку, забравшегося на отцовское место. Агнес хотела бы спросить, почему из красивого, молодого и сильного мужчины её муж превратился в усталое, безжизненное тело, но у неё и так уже был ответ.       Раймунд никогда не хотел править, потому что видел, как это делала его мать. Видел и понимал, что не создан для этого. Транкавель хотел посвятить себя вере, но очень скоро догадался, что она недостаточно крепка и чиста. И поэтому решил жить ради семьи.       Агнес тоже жила ради семьи. Только у них с Раймундом были разные семьи. И это сделало обоих несчастными.       Но ещё большее несчастье им приносило осознание того, что оба любят друга друга лихорадочной, болезненной любовью.       Де Монпелье тряхнула головой, отгоняя дурные мысли. Сейчас появилось кое-что страшнее, чем неудавшаяся семейная жизнь.       — Послушай… Когда я давала тебе плохие советы?       — Никогда.       — Тогда прими ещё один: готовься к войне.       Транкавель приподнялся, удивлённо глядя на жену.       — С чего ты взяла? — мрачно спросил он, и Агнес поняла: Раймунд уже знал, понимал, что над ними навис страшный рок. Им и их детям придётся расплачиваться за грехи родителей. Де Монпелье всегда знала, что гордый нрав матери Раймунда не доведёт до добра. Она всегда это понимала и всегда об этом говорила.       — Я просто знаю.       — И кто же тебе об этом нашептал? Вороны у твоего окна? Или корни старых деревьев в саду? — Раймунд говорил спокойно, даже немного безразлично, но Агнес всё поняла. Земля как будто ушла из-под ног, а дыхание перехватило от ужаса, но внешне де Монпелье осталась спокойна и даже невозмутима.       — О чём ты?       Транкавель огляделся, схватил жену за руку, притягивая к себе.       — Агнес, я не глуп и не слеп, — зашипел он.       — Да, ты всегда был слишком наблюдательным, — виновато пробормотала де Монпелье и дёрнулась, пытаясь вырваться.       Она хотела убежать, раствориться, исчезнуть. Всё, что угодно, лишь бы избежать гнева Раймунда. Впервые Агнес видела его в ярости и впервые поняла, что даже Люцифер не так страшен в гневе, как её муж.       — И поэтому я знаю о твоём внезапном интересе к Аделаиде. Я ещё не до конца понял, что ты задумала, но не смей. Не смей, слышишь? Если из-за тебя пострадают мои дети и мой Каркассон, то я не побоюсь взять грех на душу, Агнес.       — Ну так возьми, — выплюнула де Монпелье. — Убей неверную жену и плохую мать. Давай! У меня, как и у тебя, есть сердце, Раймунд, и оно болит так же, как и твоё. Это не только твои дети. Аделаида и моя дочь тоже. — Голос предательски задрожал. — Только я для неё Её Милость.       Раймунд отступил, потупив взгляд.       — Ты сама в этом виновата, — тихо отозвался он.       И только тогда де Монпелье поняла, что для всех она стала Её Милостью. Все забыли те времена, когда Агнес была просто Агнес, доброй госпожой, к которой всегда шли за советом и помощью. Теперь она словно чудовище, что сторожит свои тайны. Но разве ей этого хотелось? Разве Агнес сама стала такой?       — Я…       Слеза воровкой скатилась по щеке. Де Монпелье подняла взгляд на Раймунда и заметила и его слёзы.       — Мне правда жаль, — тихо проговорил Транкавель, позволяя порывисто обнять себя и с неуверенностью обнимая в ответ.