Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. (Ис. 14:12)
Будучи бастардом, Анна верила, что все незаконнорожденные видят мир так же, как и она. И поэтому Анна никогда не подвергала сомнению, что все бастарды с ранних лет учатся любить и ненавидеть этот мир. Отец дал Анне своё гордое имя, и звалась она Анною Транкавель, но никогда не чувствовала себя дочерью Раймунда Транкавеля, хотя не было и дня, когда она пыталась доказать обратное, убедить, что самая старшая и самая достойная из всех детей виконта Альби, Амбьяле, Безье, Каркассона и Разеса. «Докажи», — вторили её мыслям все вокруг. И Анне приходилось доказывать своей любовью, заботой, прилежностью. Но она чувствовала, что этого мало, этого недостаточно. Транкавель также чувствовала, что мир несправедлив не только к ней, бастарду, но и к её братьям и сестре. Разве правильно, что они при живых родителях чувствовали себя сиротами? Разве правильно, что мать Анны умерла, а Агнес де Монпелье, которую и матерью нельзя назвать, живёт и здравствует? Транкавель возлюбила ближнего своего, возлюбила братьев и сестёр, отца, католиков и катаров, но лишь Агнес де Монпелье пробуждала клокочущую ненависть. Анна пыталась простить или хотя бы объяснить себе, почему так вышло. И однажды она поняла. Поняла и ещё сильнее ужаснулась. Чёрная, утробно рычащая ревность забрала у Анны мать, женщину добрую и заботливую, оставив место неё ненавистную виконтессу. И тогда Транкавель поняла. Заплатить. Агнес должна заплатить за свои грехи. Это была та единственная вещь, за которую Анна отдала бы всё и, кажется, даже больше. Но возмездие пахло ладаном, горело цветным стеклом, замирало тенью отчаяния на лике распятого Христа. Кроме отмщения Анна больше ничего не просила у Бога. Всё остальное она сможет сама. — Ты молишься о несчастье другого человека. Транкавель, вздрогнув, прервала молитву. Иногда отец пускал сюда благочестивых катар, потому что не считал капеллу в замке достоянием семьи. Вера — для всех, и она не может принадлежать кому-то одному. Так говорил отец, так считала и Анна. Но мужчина перед ней не был похож на катара. Да, в нём угадывалась суровость, идущая рука об руку с мягкостью. Только света в незнакомце было больше, чем у святой Марии, которая всегда печально взирала на молящуюся Транкавель, которая раз за разом просила о грехе, называя его чудом и возмездием. Одетый в тёмные одежды, этот человек, казалось, мог прочитать самые сокровенные мысли. А Анна никогда не скрывала, не могла скрыть своего желания. — Потому что этот другой человек приносит несчастье другим, — спокойно отвечала она. — Я знаю, что поступаю против воли Господа, но простить не могу. Этот человек однажды отобрал у меня самое дорогое, что было, разрушил мою жизнь. Правильно ли, что дочь боится подойти к своему любящему отцу, отталкивает его, потому что знает, что злой женщине это не понравится? Незнакомец улыбнулся устало и немного печально. — Но это не страшнее, чем сын, который боится подойти к отцу, потому что считает себя хуже других братьев. — Возможно, сын слишком требователен к себе. — Возможно, дочь слишком боится чужого слова. Анна вздохнула, беспомощно развела руками. А кто она такая, чтобы не бояться? Отцовская любовь ей не поможет, не защитит, потому что Бог отвернулся от бастарда Раймунда Транкавеля слишком давно, оставил один на один с де Монпелье. — Грех так считать, Анна. Бог не отвернулся от тебя. Евангелие с глухим стуком упало, когда Транкавель, прячась за алтарём, смела его. На тусклом свету блеснул крест. — Я не называла своего имени, — дрожащим от бессильной злобы голосом проговорила Анна, вытягивая перед собой отцовский подарок. Конечно, он больше не сможет защитить свою хозяйку, но отчего-то было спокойнее прятаться за крестом, как за последней надеждой. Анна всегда тенью бродила по Каркассону, а её имя давно превратилось в шёпот ветра, улавливаемый лишь немногими. — Но ты не считаешь его своим. — Незнакомец не шелохнулся, только задержал взгляд на мерно раскачивающимся золотом крестике. — Кто ты? — А ты? — Не важно, кто я, — немного спокойнее отвечала Анна. — Важно то, что я узнала твою сущность: ты Дьявол. Мужчина лишь печально усмехнулся в ответ, и Транкавель тут же засомневалась в своей правоте. Она не видела в незнакомце уродства и клубящейся густым туманом ненависти. Не вошёл бы сюда нечистый, ведь не Анна ему нужна. Ей казалось, что лик гостя светел и что с его присутствием мрак и тяжесть капеллы исчезли, а сама она стала приветливее. Только и Дьявол был когда-то ангелом и ходил по Райскому саду, а потом восстал. И свет его души стал настолько невыносим, что Дьявол выцарапал его, заменил тьмой ненависти и презрения. Иногда Транкавель казалось, что она видела это собственными глазами, так живо слова писаний вспыхивали перед ней. Пади на колени — коснёшься ног Иисуса, как Мария Магдалина. А ещё Дьявол — лжец и притворщик. Он отказался от света, но не смог принять изуродованного лика, поэтому прятался под ласками светлых святых. Таких же, как и незнакомец, опустивший взгляд в печальном смирении. — А видела ли ты когда-нибудь Дьявола, Анна? Правда скорбно звенела в опустившемся молчании. Иногда Транкавель казалось, что она знает Дьявола лучше, чем знают старых друзей. И её это пугало. Из-за него вновь и вновь Анна берёт на свою душу грех, желает смерти ближнему своему. Хотя ближнего-то и не было уже давно. Казалось, вечность. — Как интересно. — Незнакомец опустился на скамью, жестом пригласил и Транкавель. — Он приходил к тебе? — Нет, но я вижу его каждую ночь. Он приходит к моей сестре, Аделаиде, пока она спит, а я прячусь в тенях. Мне… мне страшно, потому что рано или поздно он найдёт меня, увидит. Неожиданное откровение сорвалось с губ Анны, и она испуганно вздрогнула. Не стоило ей этого говорить, не стоило. — Твой страх напрасен. И не нужно бояться: ты честна, потому что жаждешь исцеления и помощи. — Незнакомец подсел ближе, коротко улыбнулся. — Меня зовут Рафаил. И я хочу показать тебе, что ты ошибаешься насчёт Рая и моего Отца. — Я… не… — Транкавель испуганно поднялась со скамьи. — Или ты безумен, или я. Меня не все знают в Каркассоне, а какое тогда дело Раю до меня? Поднялся и Рафаил. — Странно тебе, Анна, спрашивать о своей известности и удивляться ей. Ты хочешь быть святой, но молишь Бога о чужой смерти, о смерти матери твоих брата и сестры. — Эта женщина погубит и их, и всю семью. Это она впустила Дьявола в дом, — выпалила Транкавель. Она знала об этом, всегда знала. Но Рафаил ей ничего не ответил.***
Крепостная стена Каркассона отбрасывала густую тень, где и спрятался Пьер, облокотившись о холодный камень. Этьен скорее всего крутился рядом Её Милостью, поэтому старший сын Раймунда Транкавеля мог распоряжаться своим временем, как пожелает душа. До тех пор, пока нерадивый воспитатель не вспомнит о воспитаннике. Деревянный меч сделал несколько ленивых, неумелых взмахов, рассекая воздух. Пьер с сожалением прислонил его к стене — такого же свиста, как у отца и его рыцарей всё никак не выходило. После того, как Пьер неумело, но упорно испортил множество чучел, тренировочный меч ему стали давать совсем редко. Чего уж говорить о настоящем… Анна опаздывала. И Транкавель недовольно фыркнул: разница в несколько месяцев воспринималась ею едва ли не десятками лет, она вела себя как взрослая дама, но… Слишком часто не приходила к назначенному сроку. Пьер тяжело вздохнул, с сожалением взглянул на меч. Больше всего на свете он мечтал стать гордым рыцарем в сияющих доспехах, чтобы защищать честь дома и доброе имя горячо любимых сестёр. Но отец не желал, чтобы сын вновь уходил из родного Каркассона на службу Раймунду Тулузскому. Не спеши, говорил он. Войны от тебя не убегут. И прав был в этом отец. Но не прав был в своём бездействии. Путники и вороны приносили в Каркассон беспокойные вести. Говорят, крестоносцы стекаются в Лион. Пьер сам слышал, как об этом говорил какой-то торговец катару. Транкавель хотел славы, но на чужой земле. Он боялся увидеть, как истопчут поля, сожгут деревни. Боялся, что с сестрами может что-то приключиться. Боялся за Жана, за отца. Нет, слишком уж дорого будет стоить слава. — Ты опоздала. Опять. Анна тенью выскользнула из ворот, поспешила к брату. Пьер заметил, что она была необычайно бледна и напугана, и сам невольно заволновался. — Прости, я не хотела, — торопливо отозвалась сестра. — Всё хорошо? Тебе кто-то обидел? Опять Её Милость, да? — Транкавель сжал мелко дрожащие ладони, утешающе погладил. — Нет, это ничего. Не волнуйся. Её Милость может говорить и делать, что только пожелает. Главное, что вы есть у меня, — Анна тепло улыбнулась. И в чём-то она оказывалась права. Не в привычках отца было опаздывать к ужину, но он до сих пор не появился, и Пьер грустно ковырялся в тарелке, пока не получил замечание от матери или, вернее, Её Милости — так эту женщину, взявшую его вместе с мужем-виконтом на воспитание, теперь называли все вокруг. Вид она имела самый что ни есть недовольный и даже злой. Пьер посмотрел на устало качнувшего головой Этьена и тяжело вздохнул. Без отца Транкавель очень скоро заскучал и даже расхотел есть. Но вот двери пиршественной залы хлопнули, отвлекая всех от еды, а Пьера — от её бесцельного разглядывания. Раймунд Транкавель шёл спешными, широкими шагами и вёл за руку маленькую девочку, которая едва поспевала за ним. Пьер узнал родившуюся с ним в один год дочку прачки, с которой он отчего-то слишком часто встречался в замке. Однако сейчас, рядом с отцом, девочка удивительно на него походила. Лезшие из платка волосы темнее, но такие же густые и кучерявые; глаза — как мокрый песок. И взгляд Транкавеля. Пьер с интересом разглядывал дочку горничной, которая испуганно пряталась в тени отца. — Это Анна, — проговорил он. — И она моя дочь. Агнес поперхнулась вином и со звоном поставила кубок на стол. Дядя Этьен с поразительным талантом притворился статуей — молчаливой и неподвижной. Пьер уже был достаточно взрослым и знал, что у братьев и сестёр могут быть разные родители (а может, и не родители вовсе), но всё равно решил уточнить с самым что ни есть важным видом: — Значит, и моя сестра? — И твоя сестра, — согласно кивнул отец. Пьер поспешно поднялся, приглашая Анну занять своё место. Её Милость смотрела так, что становилось понятно: Анна оказалась в большой немилости, но отец сказал, что это сестра Пьера. И какая разница, Её Милость или прачка называли себя матерью Анны? Важно было то, что Анна — Транкавель. Даже больше, чем Пьер, ведь он Транкавель лишь на словах. Конечно, милая Анна — да убережёт её Бог! — не возьмёт в руки оружия, но будет рубить словом так же сильно и беспощадно, как Пьер своим мечом. — Прошу, миледи. Анна села, неуверенно улыбнулась, пока Пьер с интересом разглядывал её. Сестра. Как странно, что она появилась вот так, в одно мгновение. Наверное, даже слишком неожиданно, ведь Пьер всё-таки ещё не был готов защищать её: он только смотрел из окон замка на сражающихся в тренировочном поединке рыцарей и терпел строгие наставления и учения Её Милости. Отец обещал, что через два года, когда ему исполнится семь, Пьер станет шевалье у графа Тулузского. Но до этого ещё два года! Транкавель нахмурился, но, недолго подумав, решил, что защищать доброе имя Анны ещё рано. Да и выглядела сестра куда выше и крепче самого Пьера. Но когда он подрастёт, то обязательно сделается верным рыцарем. Только вот рыцарем Транкавель до сих пор не стал. Иногда ему казалось, что скорее Анна возьмёт в руки меч и станет смелой защитницей Каркассона, чем отец позволит Пьеру вновь уехать. В нём говорил не виконт, нет. В нём говорил родитель, чувства которого перевесили долг. Сестра нахмурилась, и в её тёмных глазах сверкнул огонёк недовольства. Отцовского недовольства. — Пьер, будет война? Он надолго задумался. Католики давно и часто не скупились на легатов, обещания и отречения. Даже их бабка — Аделаида Тулузская — получила всё это сполна. Мало ли для чего крестоносцы собираются в Лионе. Пусть, пусть они там все соберутся и сидят до скончания веков. Пусть перемрут там все. Но Юг останется непокорённым. — Не думаю, Анна. Они и раньше грозились пойти на нас войной, но, как видишь, Каркассон ещё стоит, — отвечал Пьер, и в словах его слышалась непоколебимая уверенность. — Не стоит бояться: я смогу защитить тебя. Анна вздохнула. — Я в этом никогда не сомневалась. Но сможешь ли ты защитить весь город? Ещё мгновение, и Пьер бы ответил честно. Так, как видела и понимала сестра. Транкавель был воспитанником виконта, но пока лишь воспитанником. Однако появление маленькой Аделаиды спасло положение: она выбежала через ворота, неуклюже, путаясь в великоватом ей платье приблизилась к ним. Пьер нахмурился: ему не нравилось, что и Аделаида, и Жан слишком часто бродят сами по себе, как бездомные псы. Они ещё слишком малы, но, кажется, до них никому не было дела. И это Пьеру не нравилось ещё больше. — Анна, Анна! — Аделаида с разбегу крепко обняла старшую сестру, из-за чего худая, но гибкая Анна покачнулась. Она удивлённо переглянулась с Пьером. — Что случилось, моя хорошая? — У меня — ничего. А у тебя? Тебе ведь не страшно? Сестра удивлённо взглянула в светлые глаза Аделаиды, осторожно провела по вьющимся белёсым волосам. — Нет, а почему мне должно быть страшно? — Не знаю… — Аделаида нахмурилась, старательно что-то обдумывая. — Просто я видела много рыцарей. И горящий Каркассон. И тебя. Ты была напугана, Анна. И теперь Анна действительно была напугана.***
Люцифер вошёл в покои. Так же легко, как и всегда. Но, сделав несколько шагов по направлению к кровати Аделаиды, остановился. Что-то было не так. Каждый вздох отдавался болью в груди, он задыхался приторно-золотым, ненавистным воздухом Рая. Кто-то был до него. Кто-то из братьев. Или есть до сих пор. — Кто ты? Что делаешь здесь? — из темноты вышла девушка. Нет, она не одна из его братьев. Люцифер видел прежде эту девушку, эту незаконнорожденную и ненавистную Анну, знал, что каждую ночь она наблюдает за ним в холодном, липком ужасе. От неё исходил ядовитое свечение Эдема. — Меня звали сыном зари, — с раздражением отозвался Люцифер. — А теперь стараются вообще не вспоминать. — Потому что у тебя нет души, вместо неё чёрная дыра, жаждущая проглотить и очернить всё светлое и прекрасное. Не нужно особого ума, чтобы это увидеть. К чему эта игра? И он, и эта мерзкая Анна знают друг друга, но оба играют друг с другом, как кошка с мышкой, змей со святым, обоим интересно, кто выйдет победителем. На мгновение Люциферу показалось, что он говорит с одним из своих братьев. Этот осуждающий взгляд, этот полный презрения голос, этот… этот прожигающий свет. Для обычного человека, даже самого праведного, Анна слишком светла, слишком дерзка. Что-то резко изменилось в ней за какой-то жалкий, мимолётный день. Ни один ангел не смеет говорить с Люцифером так, как позволила безродная девчонка. Он может с лёгкостью сломать ей хребет. И он сделает это. — Не играй со мной. Руки словно прожгло светом Божьим, Анна смотрела не с ненавистью, как казалось сначала, а христианской жалостью, которую он так ненавидел. Его Отец смотрел той же жалостью, за которой скрывалась презрительная любовь и жажда уберечь то хрупкое и дорогое, что он создал непонятно зачем и для чего. Люцифер едва не вскрикнул и тут же отпустил плечи Анны. Ненависть волной захлестнула его, потянула на дно. — Она моя. — Если ты веришь в это, то ты глупец, сын зари. Хуже! Хуже! Она хуже братьев! Она ближе них к Отцу! Греха в ней едва ли не больше, чем в Агнес, но всё равно светлее. Ярость и боль застилали разум. Броситься и впиться бы зубами в тонкую девичью шею, но кровь её — яд. — Небесам она не нужна. Они не защитят вас, — прошипел Люцифер, сжимая прожжённые руки в кулаки. — Небеса уже не защитили меня, — коротко усмехнулась Анна, и Люцифер с холодящим душу ужасом понял — она лжёт. Лжёт и не скрывает этого. — И я знаю, что они не защитят и Аделаиду, поэтому это сделаю я. Клинком, ядом или словом Божьим — всё равно чем, но ты её не получишь. — Не будь так самоуверенна. Гордыня — страшный грех, тебе ли не знать об этом? Я вижу ясно, что тебе не хватит сил справиться со своими демонами, и ты сбежишь, бросишь Аделаиду, и тогда она придёт за утешением ко мне. — Думаешь, я поверю в слова змея-искусителя и отца лжи? К такому, как ты, она никогда не повернётся лицом и уж тем более не придёт, — Анна выделила это слово, — за утешением. Кровь отца в ней сильна. Ярость от боли живо воскресила картины прошлого. Нет, это не он змей, это она… Эта грешница по рождению — удав, оплёвший его и сжавший в надежде задушить. Люцифер вновь схватил её за плечи, намереваясь швырнуть об стену, бить об неё миловидное личико, пока от него не останется лишь кровавое полотно. Но руки вновь пронзила невероятная боль и судорога от лживой святости Анны. Она страшнее Михаила! Брат не смог добить его, а Анна… Она вгрызается диким зверем. Сжимая острые плечи сильнее, он толкнул её к стене. Мерзкая, мерзкая, мерзкая змея. Да что она понимает? Что она знает? Считает, что эта ледяная маска отражает его сущность? Как бы не так! Он — пламя одинокой ненависти. Его красота — лживая оболочка. Анна не видела его сломанные крылья, что кладбищенскими кольями жалко болтались за спиной, и не могла понять. Кровь Отца была сильна и в нём, и что теперь? Теперь он жалок и одинок. И его лишают последнего, что могло бы хоть как-то развеять скуку. — Она моя. Моя. Моя. Никто из вас её не получит, хоть поднимите всё Небесное воинство. Я что угодно разрушу на своём пути, убью любого, кто вздумает мне помешать, но она придёт. И когда она придёт, клянусь именем Отца моего, мир утонет в крови. Я утешу её. Сделаю ей своей. Подарю ей величие и покой. — Ты подаришь ей пустоту и пепел, — покачала головой Анна. — Всё пустое. Ты не станешь счастливее, если получишь Аделаиду, потому что она не будет тебе подвластна. Она уже видит тьму и боится её. — Слишком смелые речи для маленькой девочки, — зло оскалился Люцифер. Он замахнулся, чтобы ударить Анну, но остановился, почувствовав холод стали у горла. Ну конечно. Дело было не в Анне. — Здравствуй, Рафаил. А говорил, что у тебя нет любимцев, — усмехнулся Люцифер, искоса поглядывая на брата. — Интересный выбор, интересный. Правда, прости, не могу сказать, что одобряю. Слишком уж… мешается. Анна, уже вырвавшаяся из цепкой хватки Люцифера, пряталась за братом, испуганно жалась к нему, и обоих окутывал омерзительный свет Рая. — Убирайся, Люцифер, — тихо, но холодно проговорил Рафаил. — Убирайся в ту нору, из которой вылез, и не смей больше показываться здесь. Меня тоже пригласили. И я более желанный гость, чем ты. Убить. Убить обоих. Люцифер сильнее брата, а уж с девчонкой не придётся и возиться — чуть сожмёшь сильнее, и ничего не останется. Но случайно взгляд упал на мирно спящую Аделаиду, сон которой остался не потревоженным, и странное чувство зашевелилось внутри Люцифера. Аделаиде будет больно, если она найдёт тело сестры по утру. Больно, но не достаточно. Люди и ангелы… Все они предают. Предают ради себя и своей выгоды. Ранят, бросают. Люциферу это было слишком знакомо, слишком много он хлебнул предательств в прошлом, далёком и не очень. И теперь он знал наверняка: Аделаиду тоже предадут. Ей будет также больно, горько и гадко. Только оставшись одна, брошенная всеми, она придёт. И Люцифер будет готов утешить и подарить величие и вечность.