***
Поэт смотрит волком сначала ему в глаза, потом скалится, вертится, кажется. Его душа мечется, бьёт кулаками о грязные стенки простуженного тела. Всё материальное тленно, точно так же, как и духовное, вроде бы. Но душа дороже ценится, хотя бы в этом сборище писак, а иногда даже писателей. Есенин, хватающийся дрожащими руками за спутанные волосы, слава одному только Господу Богу, не относился ни к одним, ни ко вторым, потому что юноша (или мальчишка, как было угодно гражданину Маяковскому) не был студентом, царапающим отрывочки своих мыслеобразований на клочке уродливой бумажонки. Но он и не причислял себя к товарищам в лакированных туфлях, хотя сам не отказался бы от таких. Мальчишка… Действительно, мальчик. И голубые глаза, смотрящие сквозь копоть и общую хмарь смело и серьёзно. Смотрящие прямо на Маяковского. А сейчас кричало хриплое радио, да коридорчик задыхался летним зноем. Два «неписаки» и «неписателя», поначалу стоявшие рядом друг с другом, хмурили брови и скверно молчали о чём-то. Владимир Владимирович Маяковский, измученный тишиной и харкающимся голосом приёмника, всё-таки заговорил, размышляя будто про что-то своё, неясное и не занимающие место в есенинских думах, но молодой поэт вскоре засмеялся, отвечая на монолог хмурого футуриста своей светлой улыбкой. Серёжа заговорил напряженно. Достал из кармана брюк клочок бумаги, долго вертел его в руках, позже засунул обратно, оскалился на новую реплику Владимира, медленно заскучал, привалился к стене, пачкая несчастную сапогом, вероятно, оскорбился, когда оппонент замолчал и задымил сигарой в душном помещении. — Чего молчите? — Есенин доверчиво придвинулся ближе, пряча руки в карманы, чуть заметно вымазал рубашку в подкраске. На его лице отразились досада и раздраженность. Владимир же наоборот был собран и спокоен, приподнимая брови вверх, морща лоб и поглядывая в приоткрытое мутное окно. Он сначала не расслышал словно, задевая сына деревенской лирики за самолюбие, а оно всё же есть и у таких желторотых с детскими глазами. Хотя куда уж там? Имажинист имел некую твёрдость характера, что никогда не признавал Маяковский. «И не признает», — твёрдо решил он для себя однажды. — А не о чем с вами разговаривать. Не о чем, Серёжа! — рявкнул футурист, докурив сигарету, но Есенина уже не было. Самолюбие взяло верх, или он просто устал слушать злостное радио. «Второе», — решил Владимир, и его губы насмешливо дёрнулись в улыбке.***
Вечерело; облака лениво ползли по небу, опухшему, наглотавшемуся свинца небу. Тучи потрескивали, соприкасаясь измотанными телами, но так и не омочили сухой воздух, несчастную землю своей живительной влагой. Ночью в Петрограде стало совершенно тихо. На город легла прохлада, раскидывая призрачное туловище над ржавыми трубами и крышами. Рука, задавленная нервной грубой дрожью, открыла окно — в комнату легко влетел мягкий прохладный порыв. Ночь медленно оживала. Ползла червем ничтожным и слабым, поднималась с колен, погребая под собой необъятный город. Серёжа зачем-то нашёл в одном из старых, разбухших от влаги шкафов ветхую шаль — закутался в неё, сжимая плечи, ощущая тяжёлый запах пыли, лениво рассеянной ветром. На столе громоздилась стопка макулатуры, лежащей неровно. Часы как будто сбивались с ритма. Заплакал. Горько и беспомощно. Грудь его горела немым пустым отчаянием. Ночь желтела голой луной, а воздух по-прежнему был как бы отравленным. Ветви деревьев вздымались. Дерево тоже дышало, дрожа юной листвой. Тишина.