Безумие

***

      В последнее время Сергей Есенин начал чувствовать себя довольно скверно. Внутри него всё жестоко сжималось; ветер тормошил за сгорбленные плечи, а воздух старательно оседал чугунной тяжестью в лёгких. В его квартире одиночество и сырость приносили ему ощущение внутренней пустоты, но поэт прекратил все попытки заполнить её.       Сыро.       Зябко.       Серёжа замерзал, когда на улице лютовала сорвавшаяся с цепи зима. Серёжа не мог находиться в квартире летом — его преследовал запах бумаги и листьев, сожжённых голодным солнцем.       Ещё он помнил, что если вовремя не подлатать оконную раму, то можно простудиться.       В доме жил запах древесины и штукатурки.       Сергей жмурится.       Вопреки странной неопределённости, Владимир точно занял своё место в его жизни и отказался покидать обжитое пространство. Уверял всеми правдами и неправдами, что не помешает. Помешал. Ещё как, знаете ли. Есенин комкал исписанную, уже ни на что не годную бумагу и злостно кидал её прочь. Комья ударялись о землю и обидчиво катились по траве, замирая.       У него тряслись руки, а вид был нестерпимо и жутко больной, словно Серёжа рос на этой отчаянной земле живым покойником. Он яблоко чистил небольшим ножичком, стряхивая семечки и кожуру на землю. Владимир недовольно прищурился, замечая, как светлолицый поэт крепче цепляется пальцами за нож. Есенин откусил яблоко, подобрал черновик, выругался, запустил исстрадавшуюся бумагу в пруд, испугав тем самым отчего-то дохлых уток. Он был занят своим особенным делом, шмыгая носом, позволяя себе смеяться и шутить для самого себя. Веснушки, бледные и чуть заметные мертвенно мелкой россыпью, стали на мгновение чуть чётче на его лице. Есенин вновь простужен. Утки вернулись на свой пруд. Недовольно гудел ветер меж железного мусора, который сюда стаскивали дети, сооружая шалаши. Сережа поежился, засмеялся, прокашлялся тяжело и сухо.       Маяковский точно представлял Есенина, лежавшего на печи в старой избе, пропахшей сыростью и пылью старого тряпья, как будто видел, как бедолага, мучаясь с жаром вертится во сне, а его волосы забавно топорщатся. Зовёт матушку. Сбегаются все бабы в доме. Пахнет шиповником и разными травами. Уже и сырость прячется, отступает злостная болезнь, а листы со стихами опрятно покоятся на лавочке. Владимиру самому легче дышится.       Поэт хмуро покосился на Маяковского, утираясь рукавом; встал, откусывая яблоко, и, подобрав с травы пиджак, дёрнулся было уходить, не проронив ни слова. Маленькие деревья стояли стройно и ровно, тихо перешептывались друг с другом о едком и наболевшем. Металл здесь звенел своим грубым туловищем, улавливая прикосновения ветра, но ветер немного успокоился. Солнце полоснуло тонкой линией по смятой траве и тоже исчезло. Владимир окликнул имажиниста, изъявил острое желание подойти чуть ближе — ноги не слушались, а между тем Есенин показался мужчине ещё более дурным и ошалевшим, как люди, которые многое претерпели на своём веку.       «А я, может, ещё хуже, раз нелепо застыл в полушаге от него…» — Владимир в самом деле просто дурачился сам с собой, ведь не бывает так, чтобы он нелепо замирал, не найдя слов. Так не бывает. Даже тогда, когда лирик в упор смотрит на него: сам подошел. Но от Есенина веет холодом жутко. Он вертит в руках яблоко, думает о разном. Спросил вот о чем-то. Ощетинился почти сразу… У него под глазами залегла тяжёлая чернота, но те по-прежнему голубые, привычные, и даже неясная синева в них всё также наполнена жизнью. Облака в это солнечное и сонное сегодня понабежали и закрутились темной блевотою, пряча солнце от жадных людских глаз.       В этот день они не обмолвились больше ни словом. Разве что глубокой ночью Есенин вдруг постучал к Владимиру, требуя в невменяемом состоянии, чтобы его непременно впустили, а после до утра читал ему свои стихотворения, попутно проваливая попытки сочинить новое и утыкаясь замёрзшим носом Маяковскому в плечо.