Его трагедия (в трех актах)

      (по Аристотелю: «от начала этого перехода до конца»)       Теперь они жили вместе. Она говорила, что делать, он — исполнял. Сменили документы, схоронились. Богиня оказалась умна, и вечерами Кирилл мог лишь в немом восхищении смотреть, как она зарабатывает торгами. По экрану ноутбука ползли цифры, она постоянно что-то печатала, подавала ему пустые кружки, пила кофе его приготовления и вздыхала — не тот вкус.       Их искали, они прятались, и она использовала вынужденное затворничество на максимум, наращивая капитал. Дешевая квартира, еда, жизнь. Поначалу Кирилл слонялся по дому как неприкаянный, но его быстро приспособили к домашней работе. Да и в магазин посылать сподручнее было того, кто не привлекал к себе излишнего внимания и в случае чего мог уйти от погони…       Она собиралась изменить мир. Он в это верил, пусть пока и не понимал, как. Главное, что он знал, — ему позволено не просто находиться рядом, а быть компаньоном. Правой рукой. Поддерживать. И любовь, раздиравшая его сердце, выворачивавшая грудь наизнанку, только мешала. Ловя его завороженные взгляды, богиня неизменно делалась мрачна и грустна, и он всеми силами пытался в себе это побороть. Но получалось плохо.       Всё-таки они жили вдвоем и почти круглые сутки находились рядом. Стеснение постепенно покидало богиню, она привыкала к нему, как привыкают к коврам на стенах, и в этом было и величайшее его счастье, и величайшее проклятье. Порой она уставала настолько, что нуждалась в помощи, и он дрожащими руками расстегивал пуговицы, расплетал волосы, подавал полотенце или поправлял подол юбки. В такие моменты тьма накатывала особенно мощно — чем ближе к желанной, тем сильнее, — но Кирилл справлялся. Он не мог обидеть свою богиню. Только не снова. Глядя на него, она и так часто потирала шею.       Раздевать её казалось священнее любого сакрального таинства. Когда из рубашки показывались покатые плечи идеальной белизны, он переставал дышать. Нежная кожа мелькала под роскошными волосами, изредка оголявшими ареолы сосков, а он чувствовал себя чуть ли не величайшим грешником мира, допущенным к ногам господа. Перед ней хотелось склониться. Идеальное плечо — поцеловать. Облизать маленькую ножку, поднять на руки тонкое тело и кружить с ней в танце, пока силы его не иссякнут и он не упадет замертво. Тьма восставала, вскидывалась, почти застилала взор, и он замирал, боясь даже вдохнуть, — казалось, малейшего движения хватит, чтобы окончательно проиграть ей.       Но рубашка надета вновь, и он отступает, сжимая зубы и изо всех сил пытаясь не закричать: им надо расстаться на несколько часов. Как браслет носит он с собой её резинку для волос, и когда паника и безумная тошнота в очередной раз подкатывают, подносит запястье к носу и слушает родной аромат. Она не против, она позволяет. Жалеет его, страдает от содеянного и с каждым днем разрешает всё большее. Он не хочет её мучить и терпит, борется с самим собой, стараясь быть дальше, не мусолить глаза, но всегда заканчивает у её ног, плача. Однажды она умрет. Быстрее, чем он хочет. И чувство потери по ночам кошмаром давит сердце.       Она пускает его спать рядом. Не на кровати, нет — он не рискнул бы никогда, ничто бы тогда не удержало тьму внутри, — но подле кровати богини, на полу. Она спускает перед сном руку — словно Рапунцель косы, — и когда он держит её, это самые счастливые минуты в жизни. Королева благосклонна.       Она всё чаще рискует сама и не боится рисковать им. Он понимает это, но делает то, что велят. Отважился бы на такое сам? Никогда. Но если смерть значит не увидеть её больше, он сделает невозможное. Они должны держаться за руки. Иначе он не просто умрет. Умрет его мир.       Порой по ночам он плачет. Это страшно — жить, зная, что каждый твой вздох ворует время у твоей богини. Он хотел всё исправить, хотел снять с неё это проклятье, просил избавить от себя. Она не позволила. Запретила даже думать о таком, но думать он перестать не мог, и потому плакал ночами, не в силах ни ослушаться и вонзить в сердце серебряный нож, ни повиноваться и смириться с её участью.       В одну из таких ночей она проснулась — он разбудил. Посмотрела с вершины своего олимпа и опустила руку. Он ткнулся лицом, благодарно целуя, но она вдруг коснулась его щеки, провела ладонью по мокрой дорожке, утерла слезу пальцем. Тут же полились еще. Он плакал, молча, неостановимо, и рука исчезла. И появилась снова. Она подала ему обе, и когда он взялся за них, потянула наверх, к себе.       Он отказывался, упирался, боялся. Он был сильнее её и помнил это. А то, что сидело внутри, было сильнее даже его. Оно могло прорваться в любой момент, смести всё, разрушить, напасть на богиню. Но она не сдавалась, и он поддался. Сел рядом, склонив голову и глядя на белоснежные колени. Не удержался, припал к ним, разревелся снова, но уже в голос, не таясь. Она не разгневалась. Наоборот. Богиня начала гладить его по голове, утешая, говорить что-то доброе, обняла, словно укрывая от мира, пока он плакал, отказываясь прощаться с ней.       — Не умирай. Умоляю. Что угодно, кроме этого.       — Дурачок. Как только я исчезну, тебе станет легче.       — Я не переживу.       — Все переживали, и ты переживешь.       — Умоляю! Пожалуйста!       — Все умирают и всё умирает. Не бывает по-другому.       — Только не ты!       — И я тоже.       Нежные губы коснулись его макушки, и словно что-то лопнуло внутри. Тьма отступила. Кирилл не до конца понимал это, но теперь он словно стал свободен. Свободен и одновременно окончательно порабощен.       До самого утра лежал он на её коленях, рассказывая всё о себе, своем прошлом и их будущем, а она слушала, держала за руку, гладила его так рано начавшие седеть волосы и иногда целовала их, когда слезы вновь прорывались наружу.       Проснувшись утром, он встретился с ней взглядом и как всегда улыбнулся. И она впервые улыбнулась в ответ.       С тех пор богиня перестала потирать шею, глядя на него. Ему позволили спать рядом, на кровати, и всё чаще она засыпала и просыпалась на его плече. Что-то изменилось не только в нем, но и в ней. Ему нравилось, как она улыбалась. Богиня предложила пожениться — так будет проще жить вместе. Он согласился, но не с рабской покорностью, а со странной гордостью. Объяснить не мог. Чувство было слишком призрачно и неуловимо. А она — неимоверно настояща и близка.