Болью и кровью

      Нож в руке теплый, нагревшийся от рук, и лезвие — тоже теплое, липкое, твердое.       Боль ввинчивается штырем куда-то в мозг, рука немеет, но это все неважно, важно лишь лезвие, острое, неумолимое, важно лишь кормить этой кровью своих демонов, потому что чем больше вытечет крови — тем легче будет. Тем дольше будет спокойно.       Он отбирает лезвие. Кричит, ругает, пытается остановить кровь, и нет понимания, зачем он это делает. Неужели он не знает? Чем больше придет сейчас — тем меньше их останется вообще.       — Ты говорил, что не используешь магию крови!       — Я и не использую, аматус.       Магия крови — это злое, черное таинство, призывающее настоящих призраков и демонов на защиту магов, настоящее преступление — потому что маг жертвует своей жизнью ради того, чтобы призвать из-за завесы тех, кто и так хочет здесь оказаться. Тех, кто хочет разрушить этот мир в том виде, в котором все привыкли его видеть.       — Тогда зачем ты исполосовал свою руку в лоскуты, Дориан?       Он перетягивает предплечье, туго, больно — но по-другому больно, не так, как болит, когда острый кинжал встречается с тонкой нежной кожей, не так, когда нож податливо распарывает эту кожу, когда острием достает почти до мышцы, когда вены и капилляры расходятся под напором теплого лезвия, нет, не похоже совсем.       Это больше похоже на совсем другую пытку — он тянет и тянет, в надежде остановить кровь, настолько сильно, что приходится хвататься другой рукой за плечо, чтобы не выть в голос.       — Зачем, просто ответь мне, зачем?!       Нет возможности правильно подобрать слова. Это сидит где-то глубоко внутри, где-то под сердцем. Чем сильнее эта связь с Лавелланом, чем они ближе — тем сильнее нужно выпускать... это. Оно заставляет, другого объяснения нет, но никого и никогда не устраивает это объяснение. Если выпустить много сейчас — не придется резать себя потом.       У крови сладковато-металлический запах. Он знаком любому магу, он знаком некроманту в особенности, но это другая кровь — почему никто не видит, что она черная? — и пахнет она по-другому, чем-то гнилостным, чем-то сопревшим, будто она застоялась в жилах.       — Я умру, если она останется.       — Ты умрешь, если ее не останется!       Лавеллан волнуется — это приятно, это наполняет сердце чувством вдохновения, чувством нежности, любовью, и эта любовь снова портит кровь, снова очерняет.       Это помешательство. Нельзя назвать это другим словом. Просто знание — такое тяжелое, такое убивающее, что приходится выпускать его через вскрытую кожу и вскрытые вены. Контроль ускользает из пальцев, когда приходит понимание, что пора избавляться от этой крови, когда приходится брать кинжал и резать, резать, резать.       — Почему ты это делаешь, Дориан?       Строгость в голосе — непривычная. Он весь угловатый, тонкий, настоящий эльф — кажется, двуручник свой держит только за счет какой-то особенной эльфийской магии, и эта строгость кажется странной, непривычной, но тем не менее — она вписывается в его образ.       — Потому что я люблю тебя, аматус.       Объяснять снова и снова, и снова и снова врезаться в эту стену полного непонимания. Надоело. Знать, что когда волна отпустит — объясняться будет уже так же невозможно, потому что сейчас голову дурманит чем-то темным, таким же темным, что превращает его кровь в чернила.       — У всяких ритуалов есть свои последствия, я рассказывал тебе об одном. Этот ритуал запрещает мне любить.       Лавеллан ничего не понимает в тевинтерских ритуалах. Вряд ли он вообще помнит про это. Тевинтерские ритуалы противны ему, как противны любому разумному жителю Тедаса — кроме самих магов крови, разумеется.       — Ритуал, который провел твой отец?       Удивление в его глазах неподдельное, и это странно — он помнит? Этот разговор с отцом, это требование выдать Тевинтеру, это нежелание возвращаться домой, и защита — защита его Лавеллана. Сердце снова стучит быстрее, снова очерняя кровь, это такое неправильное чувство, что рука сама дергается, в попытке вынуть из-за пояса кинжал — чтобы выпустить эту черноту снова.       — Да. Из-за которого я бежал из Тевинтера куда глаза глядят. Ритуал сработал, но не так, как планировал отец.       Та боль, когда лежал в кругу, когда демон желания нависал над самым лицом, когтем вычерчивал что-то напротив сердца, хвостом удерживая руки и не давая пошевелиться, взгляд отца, тяжелые слова: "так будет лучше для тебя, сын".       Он так и не научился любить женщин после этого, но научился выпускать яд из вен, когда чернота становится слишком тяжелой.       — Делай что хочешь, Дориан, но я не позволю тебе полосовать себя. Пошли.       Он поднимает почти за плечи, почти на себя взваливает, и это — дает еще раз удивиться, настолько Лавеллан сильный, сколько скрыто в этих мышцах мощи.       — Куда?       Лавеллан толкает в сторону выхода из комнаты, черный яд до их пор сочится из-под повязки, каждый шаг дается с трудом, перед глазами — немного темнеющая пелена.       — К Морриган. По крайней мере она может хотя бы предположить, как это можно исправить.       Улыбка сама по себе появляется на лице. Такое нельзя исправить.       Но пусть эльф попробует.