«Назар. Нам нужно поговорить. Я окончательно»
«Не знаю. Ебанулась, видимо»
«сорян» «я на лекции был» «а че» «случилось» «я свободен» «ща» «приду» «а куда» «идти» Обозначив свое местоположение, я стала дожидаться парня. Я понимала, что вряд ли смогу рассказать все тут, прямо около своего корпуса, даже не потому, что обстановка тут ни разу не интимная, но еще и потому, что боялась, что вот-вот лекция Леши кончится, и я встречусь с ним глазами снова. Меня одолевал стыд и гнетущее ощущение того, будто бы я в центре Питера, нахожусь в толпе голых людей, а все глаза и софиты прикованы все равно только ко мне одной. Мне казалось, что я ненормальная, но разве все остальные лучше? — Не, ну ситуация конечно… — он сделал глубокую затяжку своих сигарет, — мда. Но твоя шея — тебя там в сексуальное рабство взяли, подруга? Я не ответила, не оценив шутку друга. На душе было крайне паршиво. Да, в тот вечер я и сама не то чтобы была против, но разве наша с Алексом пусть и пустяковая связь совсем для него ничего не значит? Влечение, которое я испытывала к нему было взаимным? Как залезть в его голову, чтобы это узнать? А надо ли? В парадной пахло химозной краской, дымом сигарет Назара, парфюмом его же. Он говорит, что курить ему не нравится, что если от него будет слышен их запах, то ему несдобровать. Голос друга отражается от стен и оттого кажется более звонким. Предупреждает, что слишком много сигарет за раз, для некурящего человека, плохо, что на следующий день мои легкие могут болеть, а горло першить. От сигареты в его ухоженных пальцах лился тонким ручейком дым, растворяясь где-то над нашими головами. Мама Назара уехала на дачу, поэтому его квартира была пуста, и он предложил мне некоторое время перекантоваться у него. Мы готовили куриное филе в бальзамическом и соевом соусах и салат (нарезку которого на себя взял лично Назар, но я все равно на всякий случай следила — готовил он, говоря откровенно, паршиво). — Выходит, мир еще теснее, чем я думал, — проговорил в воздух он. — Я хуею… Кстати — надо будет отправить фотоотчет моему мальчику... — Мальчику, Назар? — переспросила я, нахмурившись. — Вы снова с Андреем вместе? — Нет, ты что, лол, — он нервно рассмеялся. — Мой парень, которого я от тебя скрывал все это время, помнишь? — Помню, Назар, я каждый раз надеялась, что ты шутишь, — неловко хмыкнула я, перекладывая щипцами курицу на другую сторону раскаленной сковороды. — Как думаешь, залить филе вином, Назар? — Только если мое, солнышко, — пошутил он вяло, цокнув языком оттого, что порезался. — Ты, кстати, постоянно напоминаешь мне мое имя. Будто бы я могу забыть. — Бу-бу-бу, я просто очень люблю и тебя, и твое имя, — улыбнулась я, опустив ресницы. — И что же твой загадочный? — Ну… он очень… Очень. — Давай, Назар, что он? — вдруг отвлеклась от собственных страданий я, открывая окно, дабы не задохнуться от духоты готовки на кухне. Левин отшутился. Я, конечно же, возмутилась и начала говорить о том, что рассказываю ему безусловно все, а он словно не доверяет, хотя дружим уже несколько лет. Как вообще так можно? Скрывать от меня своего близкого человека, да еще и столько времени. Будто бы я ничего не значу для Назара! Словно я «никто» для всех… Когда все было наконец готово, а уже половина бутылки красного сухого выпито, мы собирались поужинать, но Назар остановил меня, дабы сделать фото. Я, конечно, с этого порофлила, но решила помочь ему и выложить все красиво на большой белой тарелке, дополнительно сверху сделав полоски бальзамическим соусом. Когда фото были сделаны, мы сели за стол. Назар деловито качал бокалом и рассказывал мне про тонкие нотки этого вина, на что я, в свою очередь, ответила, что купила его и те четыре бутылки в пятерочке по сто девяносто рублей. Наградив его званием «диванного сомелье», я заметила вибрацию его телефона. Парень покосился сначала на него, потом на меня, и взял его в руки. Я подождала, пока Левин отложит смартфон, дабы задать вопрос: «так кто он?». — Ну… Он преподаватель. У нас, в СПбГУ, — начал он наконец, явно нервничая. — У нас много молодых преподавателей, — перебила я с нетерпения, положив голову в ладони, а локти уперев в стол. — Нет, Ася. Ты не понимаешь. Ему сорок. Воцарилась тишина. Я не могла поверить своим ушам. Это какой-то старый урод склонил моего друга к отношениям? Нет, рано делать выводы, Ася, успокойся! — Сорок? — мой голос был сухим и едва хриплым. — С хвостиком... — Это… — я постаралась взять себя в руки, но вышло слабо. — Это, блять, пиздец! Назар, да он старше тебя в два раза! Он тебе в отцы годится! Причем, он был бы не из тех, кто завел ребенка рано! — Ты не можешь так говорить, Ася! — запротестовал он. — Он меня очень любит! Я бы даже вышел за него замуж, если бы можно было! — Ты ебанулся? Пиздец, Назар! Это пиздец! — О чем ты?! Он помогает мне стать лучше! Я бросил траву и почти бросил сигареты благодаря ему! — Левин вскочил со стула, заходив по просторной кухне. — Он помог мне перестать ходить на всякие вписки — убедил, что мне это не нужно, и я выше этого! Я начал учить иврит и читать Тору в шаббат! — Что? Что такое шаббат? — Э-э-э, седьмой день недели в иудаизме, суббота. Традиция, в общем. Мы вместе ходим в синагогу, на разные мероприятия, и он познакомил меня со многими интересными людьми, с теми, с кем мне будет лучше! — тараторил нервно Левин. — Например, с другими евреями… — Ах, может быть я вообще не достойна общения с тобой, раз не еврейка?! — сама того не понимая, нагнетала я. — Да! — выкрикнул Назар. — Он так мне и сказал! — я не верила ушам — какая-то рухлядь старая будет еще моему другу со мной общаться запрещать? — Но я же тут! — вдогонку договорил он, но было уже поздно, я отвернулась и не могла найти цензурных слов, дабы выразить свои эмоции. — Сегодня тут. Но напомни мне — сколько мы не общались? Это он тебе запрещал? — я старалась использовать спокойный тон — один из базовых элементов психологии — чтобы выяснить все сейчас. — Мы не общались, потому что ты сама послала меня нахуй, забыла? — раздраженно ответил Назар. — И никто ничего мне не запрещал, он просто сказал, что для меня есть более хорошая компания! — Евреи? — Да, — уже более спокойно отвечал он. — Да он ебаный фанатик! Запрещает тебе общаться с нами, простыми смертными, лишь бы ты был оторван от всех своих друзей! Ебучий абьюз, это называется! — вновь закричала я. — Что-то, помнится, до него ты не особо разбирался в этих шаббатах и прочей хуете. — Но ты его даже не знаешь! Вот именно поэтому я ничего не рассказывал — было очевидно, что ты меня не поймешь! — в ответ на его выкрик, я только отвела взгляд, стараясь не закричать что-то снова. — Ты так предосудительна ко мне, но ты на себя посмотри! Жила с женатым мужиком, целовалась! Знаешь, как таких называют? — Расскажи мне. Сказать, что я оскорбилась — ничего не сказать. Спутанные, как наушники в кармане, мысли были все только о том, как это было сейчас несправедливо. Начиная с того, что я с Алексом не спала, да и целовались мы пару раз, и то по его инициативе! Заканчивая тем, что съехала я к нему, как к другу, а не как к любовнику. А может быть, Назар прав? Что я из себя теперь представляю? Неужели я имею на этом свете хоть какое-то значение, после того, как над моей самооценкой так серьезно надругались? И то, что было сегодня с утра — этого ли ты ожидаешь от человека после всего произошедшего? Почему нельзя было игнорировать ситуацию? Почему нельзя было быть умнее и узнать, блять, когда твоя невеста приезжает и не творить хуйню хотя бы на основании этого? Раз уж мораль у него в почете не стоит. Да и вообще, если так подумать, — что теперь? Он вечно будет меня подтрунивать? Для чего? Ему мало того ощущения победы, когда я чуть было не совершила ошибку? — Прости меня, — вдруг хмуро сказал Назар, и, сев передо мной на корточки, положил свои холодные ладони мне на коленки. — Я не должен был всего этого говорить, ведь я не знаю деталей ситуации… К тому же, я явно не тот человек, который вправе упрекать тебя, — парень наклонил голову, на короткое мгновение коснувшись лбом моих коленей. — А что касается моих отношений… Просто порадуйся за меня, ладно? Я действительно счастлив сейчас. Я вздохнула. Кивнула и натянула улыбку, хотя впору было плакать — все в моем мире летит в пизду. Проснувшись, я первым делом увидела на себе руку спящего Левина сбоку от себя. Потом две бутылки вина около кровати и два грязных бокала, в которых почему-то был сигаретный пепел. Успокаивающие объятия с Назаром давали какие-то надежды на то, что день не будет таким паршивым, как вчера. Тепло его тела согревало на фоне холода, что шел из окна, за которым был шумный ливень. Левин лежал на боку, и я повернулась к нему лицом, наблюдая, как дергаются и хмурятся у него брови, пока ему что-то снится. Он был одним из самых дорогих для меня людей, и мне правда было очень плохо от мысли, что мы отдалились, а началось это еще на его втором курсе, когда он стал очень мало времени уделять нашей дружбе, как раз, видимо, когда появился тот мужик. Я не буду допытывать, чтобы знать, как же его мужчину зовут, потому что мне все равно это ничего не даст. По Назару тяжело не скучать — он такой яркий, категоричный и противоречивый. Неудивительно, что у него получалось стримить, и ни капли не странно, что Андрей не может его оставить. В каком-то другом мире, не в том, в котором мы сейчас и в котором все, кажется, догорает, я была бы рада видеться с ним чаще, и чаще напоминать, что я рядом — дура, но понимающая и старающаяся быть на его стороне дура. Кажется, ему не к первой паре сегодня, так что надо было встать как можно тише. Аккуратно высвободившись, я отправилась на кухню. Прошлой ночью я напилась и рассказала Назару все подробности той ночи в деталях. Осуждать он не стал, посчитав, что мы с ним, все же, слишком похожи. Переодевшись в свои уже высохшие вчерашние вещи, из футболки Назара, с какой-то матерной надписью, я решила попробовать привести себя в порядок. Если честно, это был весьма редкий случай — я напугалась своего же отражения: красные глаза; особенно растрепанные волосы и общий вид — будто бы из рабства какого-то сбежала. Поясню: я всегда ненавидела свои голубые глаза, в которых отражались все мои эмоции. В отрочестве мое лицо было совершенно каменным, а затем, решив над этим работать, я, похоже, нихуево переборщила. Лучше бы я так и оставалась замершей глиняной скульптурой, будто застывшая от вида самой Горгоны. Облаченное в дешевые шмотки произведение Паоло Трубецкого. Богема в джинсах за пятьсот рублей, смехотворно просто. И все же, пускай я останусь любовью доморощенных психологов, какими наполнен мой курс: начитались своего Анохина и умничают — «эмоции – физиологические состояния организма», а я, может, просто не поела с утра, вот и мина грустная. Нет, все выше мною сказанное — чушь — я имею страсть оправдывать себя и окружающих так, чтобы в моем личном мирке (мизерном таком), все выглядело лаконично и просто обосновывалось. Погрязая в дымовых облаках Питера, я вдруг решила, что у всего есть обоснование, а Анохин бездарь. Вот замахнулась, конечно. Я мечусь между — «я ебаное ничтожество, которое ничего не может» и «я прекрасно справляюсь со всеми тяготами своей жизни, я такая молодец, Анохин и рядом не стоял — упаси меня господь увидеть его могилу на Новодевичьем кладбище, там, поди, от моих упоминаний, на её месте уже ров вскопан его разложившимся телом. Я так тону в этом социальном неравенстве — в Питере настолько много богатеньких взрослых-детей, что впору прожечь себя редкими солнечными лучами скорби по лучшей жизни. Я могу сколько угодно утешать себя: «ты всего добьешься сама, тебе не нужна поддержка папика или обеспеченных родителей», но с каждым проебом в универе, я готова поклясться, что скоро с ума сойду. Я проебываюсь не по своему желанию, это происходит само по себе. Наверное, я взялась за слишком высокий уступ: под моими ногами бездна, бедность и родной Мухосранск. Мне больно от осознания, что я все время пытаюсь схватиться выше, подпрыгнуть выше головы, а потом с каждым разом все ближе к пропасти. И даже в этом я виновата сама — я сама устаю прыгать, а затем так утомлена, что не в состоянии схватить камушек прямо под носом. Сама в себе виновата и сама себе противна, я оглядываю людей в маршрутке и вдруг вижу знакомое лицо: Александра. Это девушка с факультета некогда подруги Назара, Леоны, в свою очередь, подруги Александры. За время в универе она доказала, насколько низко может опуститься человек, и мне вдруг вспоминается девушка с вечеринки, на которую меня утащил Андрей — это она там что-то принимала. Не мудрено, репутация у нее ни к черту, но, говоря честно, она, похоже, сама себе её воздвигла. И ей было комфортно в этих низах маргинальной тусовки Питера. Быть может, мне стоит обратить внимание на её самобытность и взять пример? Не в том смысле, что приходить вусмерть бухой на каждую лекцию, а просто перестать страдать от своей глупости? Я называю её глупой сейчас, да, но не могу не отметить, что по-своему она во много раз умнее меня. Она замечает мой взгляд, что задержался слишком надолго и, явно с большим трудом, вспомнив мое лицо, показывает «пис» двумя пальцами руки, переложив в другую флягу и обнимая грязный поручень с каким-то букетом лилий. От нее очень тяжело оторвать взор, и это понятно: исхудавшее тело все же имело некоторую мускулатуру и было весьма подтянутым; синяки под красными глаза и перегар на весь автобус. Она не думает о будущем…? Это риторический вопрос, разгадку которого знает только она сама, но никогда никому не расскажет. Всех нас гложет это непонятное и темное нечто: оно как дементор приближается и высасывает только своим видом все соки из тебя. Хуже него только прошлое: ошибки, за которые ты себя не можешь перестать корить и постоянно кормишь своего дементора — чем страшнее ты считаешь ошибки прошлого, тем тяжелее принять то, что в следующем опыте, ты, конечно, привычкам не изменишь. Ты шагаешь к дементору, пока сзади тебя огромный груз проебанного зря времени, и все это вновь напоминает о себе ящиком Пандоры — стоит тебе начать вспоминать, как сердце просто прекратит биться. А может, оно и к лучшему? Нет, не в том плане, что тяжкие мысли с каждым шагом мучают: то страдаешь от прошлого, то от наступающего будущего. Может, не будь в наших шкафах скелетов, мы не стали бы этими сломанными, но, в то же время, очень сильными и способными пережить сосуд с болезнями, смертью и многими другими неуказанными напастями? Пережить — очень смешное слово. Оно очень емкое. Пожалуй — «пережить» это то, что остается мне. Это единственная вещь, которая у меня есть — способность пережить и идти дальше. Нет никакого смысла в том, чтобы страдать от прошлого и бояться будущего. Я не верю, что «мы сами строим свое будущее», мы не строители — мы созидаем продукт общества, испытывая все тяготы на себе. Основной стройматериал — деньги, а если их нет, остается только наблюдать. А будущее, оно, как только станет настоящим — через мгновение будет уже прошлым, и черт с ним, пусть живет в своем ящике Пандоры, там ему самое место. И все же: вот в чем дело — нельзя полностью смыть с себя это прошлое, люди вокруг обязательно напомнят и мысли вновь будут забиты только им. А с другой стороны: как это — жить настоящим? Прошлое — все, что есть у человека, именно оно формирует первичные представления о жизни, о быте, о любви. Что же такое любовь, если уж на то пошло? Можно ли дать основательный ответ на вопрос столь риторического характера? Вот скажу я всему миру — любовь это биохимический процесс! Я выйду и закричу об этом на всю Дворцовую площадь. А будет ли этот ответ верным? Быть может, любовь это специфический и чистый процесс? Или свойство характера, которое вежливо называют «любовью», хотя, в целом, это просто манипулятивные отношения, где один требует от другого то, что ему нужно, и в ответ отдает (или не отдает) что-то от себя? Любовь это деньги, инстинкт, процесс, душевный импульс? Каждый решает сам — ответа просто не существует. Это что-то на уровне смысла жизни. Мне немного за двадцать и я, пожалуй, знаю, что такое любовь для меня: любовь это когда ты следишь за свободными движениями рук; когда все в этом мире меркнет; ты не слушаешь предпосылки к какому-то негативу в ваших взаимоотношениях; ты постоянно думаешь об этом человеке; все его шутки (даже обидные и не смешные) вдруг оказываются самыми лучшими; ты слышишь его голос в дискорде и гадаешь — а как же он выглядит?; как только ты видишь его в первый раз и еще не знаешь, что это именно он, что-то определенно тебе подсказывает. Можно испытывать любовь и без сексуального оттенка — все ваши истории про инстинкты полетят в пизду, как только сможете ощутить нечто подобное. Но как только этот оттенок появляется, тебе просто сносит крышу в ебеня, блять. Ты не слышишь доводы разума и не видишь внутренности ящика Пандоры, ты чувствуешь только то, что человек неебически тебе нужен: ты хочешь обнимать, прижиматься, целовать, снять крышку с ящика. И тебе не стыдно, что это твой друг, который вежливо дожидался тебя с работы, тебя не грызет совесть за связь с почти женатым мужчиной. Неизвестно, когда это отпустит тебя и останется только любовь: чистая и непревзойденная. Это может не случиться никогда, а может совсем скоро. Признаюсь, я не знаю, что со мной. Я смотрю за ним не отрываясь. Любовь — это когда ты не можешь слышать ничьи слова, не различаешь смысл слов, пока не не станут обращены к тебе (даже тогда не факт, что сможешь). Твои мысли затуманены, и ты хочешь прогнать наваждение, навязчивую мысль — «я же выше этого!», но чем больше сопротивляешься, тем сильнее тонешь. И вот оказывается в центре Тихого океана. Мимо проплывают молчаливые предосудительные рыбы. Нет, нет, нет! Приди в себя! Вспомни, как с тобой обошлись, вспомни, как ты была разбита. Нет, раз не можешь, просто играй гордую, ты выше этих глупостей! Такие люди заслуживают плевка в лицо, а не того, чтобы в его интонации и тембр голоса вслушивались. Мне не двенадцать, хуйней страдать. — …Итак. Что же касается наших незаконченных дел, — да, урод, что насчет того, что с того момента мы даже не поговорили? Ну ладно, черт с тобой, но вещи хоть отдай! — Ветрова. Реферат готов? Последний шанс. — Да, — встаю я и устремляю на него полный ненависти взгляд. Он одним жестом показывает встать за трибуну, я повинуюсь — тут у него больше власти. — Темой моего реферата стали утверждения Фромма. Эрих Фромм в своей книге пишет, что любовь, это не просто приятное ощущение, а чувство, которому нужно учиться, — я смотрю в свою распечатку (точнее её копию, настоящая хлестко ударила по столу преподавателя еще несколько дней назад), пряча глаза туда как загнанный зверек. Меня, уверена, не слушают — все это банальное решение конкретной проблемы — учебы, — а также «акт доброй воли», который надо развивать. По ходу книги он затрагивает несколько проблем, некоторые из которых были помечены мной. Каждую из этих проблем я внесла в список формулировок личного мировоззрения. «…Они принимают силу безрассудной страсти за доказательство силы своей любви, в то время, как это свидетельствует лишь о том, на сколько они одиноки были прежде». Чем больше эмоциональных травм и равнодушия мы получаем в детстве, тем острее внутри нас, — я вдруг запнулась, сжав распечатку сильнее, — одиночество и желание быть нужными, и как следствие, это более эмоционально-нестабильные отношения, сомнительные связи, бесконечные страдания и стремления к самопожертвованию, мазохизм в разной его степени… — Что ж, Ветрова, ты считаешь себя достаточно одинокой? — в своей манере перебивает меня его чеканящий слова голос. — Вы не дослушали, — невежливо отмахиваюсь я. — «Любовь — это активная заинтересованность в жизни и развитии того, кого мы любим, — Алексей Дмитриевич опять листает оригинал реферата, словно меня тут и нет. — Сущность любви — это труд…каждый любит то, для чего он трудится, и каждый трудится для того, что он любит», — я дочитываю и ощущаю, насколько сильно у меня бьется сердце, и как бросает в жар. Вдруг я кидаю распечатку на трибуну и смотрю в ряда однокурсников: — Я не согласна с мнением Фромма. При всем уважении, я считаю любовь — это тайфун, сносящий тебя с ног. Это не способствует учению. Ты просто вдруг начинаешь понимать, что этот человек необходим тебе. У меня есть много личных… примеров, доказывающих такие мысли: мои друзья, мои родители, я, пожалуй, сама подвержена случаю, — теперь я бесстыдно смотрю в глаза преподавателя, что оперся о свой стол, смотря на меня вбок, изучающе и непонимающе. — Может ли это быть оттенком мазохизма? Быть может, любовь просто невозможно спланировать и рассудительно отреагировать на нее? Что если помощь и забота, что человек пытается дать другому — второму только палка в очередное колесо? Что если все твои старания могут остаться неуслышанными, а этот самый тайфун отберет у тебя любой кров? — То есть, ты осуждаешь позицию известного философа? Фромм пишет, что забота и заинтересованность ведут к другому аспекту любви: к ответственности, а она слабо вяжется с понимаем о «тайфуне». — И много ли отвественности Вы испытали, уважаемый преподаватель, в любви? — Достаточно, — сухой и по-сути пустой ответ: ох, как меня он не устраивает. — Значит, Вам свезло. Фромм продукт своего времени… — И его судьба, относительно любви, весьма сильно вяжется с идеологическими посылами, позвольте заметить, — перебивает он, — взять даже его вторую жену: он и с её сыном помогал, и пожертвовал своей научной карьерой, переселившись в Мексику ради спасения своей жены. — Да, и немного пострадав, женился, через год, после её смерти. — «Таким образом, самая глубокая потребность человека – это потребность преодолеть свою отчужденность, освободиться из плена одиночества», — когда Алексей Дмитриевич начал проговаривать эту цитату, я поняла, что мне пиздец, нахуй я варежку открыла? — Он спасался от одиночества, очевидно же. — А значит ли это, что все его утверждения рождены только в его голове? Может, они были написаны как клик о помощи: я чувствую себя одиноко, и хотя я честен с женами, они не более чем строительная пена между гипсокартоновых стен? — Это хороший вопрос. И все же, ты весьма плохо поняла тему собственного сочинения. Я хотел бы поведать тайну, — он осмотрел аудиторию, — что у нас тут не литературный и не дискуссионный клуб. Ваше мнение — не имеет значения в этих стенах. Утешу Ветрову, пока она не стала снова реветь — судя по её глазам — только три человека из группы смогли удовлетворить меня своей работой, — господи, и как тебя земля носит? — С другой стороны — cудя по всему написанному в реферате, у тебя тут все вполне вписано в нужные рамки. Но перепиши на другую тему. Объективно говоря, ты мне просто не нравишься, Ветрова, — серьезно? Я была вне себя. Спустившись с трибуны, я несколько раз шагнула к мужчине, забирая свой оригинал к копии. — Только снова из аудитории не эвакуируйся, а то я тебе начну прогулы ставить. А я, все же, хороший преподаватель, — он едко улыбается мне в лицо. — А ты очень одинокая ученица, аж жалость берет, право слово. Вот так он называет то, что между нами было — следствием одиночества. И разграничивает нас — он просто «хороший преподаватель», я просто «одинокая ученица». Какой же он мудак. Сев на свое место, рядом с Кристиной, я написала Назару про все это, периодически держа глаза и вторую руку на виду, чтобы еще за это не получить. Вскоре, когда лекция закончилась, и я перестала так неистово хуесосить все, на чем свет стоит — Назар показался в дверях аудитории, когда мои одногрупники старались скорее покинуть это токсичное место. Подойдя к нему, оставаясь в дверях, я ожидала, что меня просто обнимут и заберут отсюда куда-нибудь. Вместо этого, он вдруг начал меня целовать и обнимать чуть ниже поясницы. Пиздец. Что блять за интриги пошли? Целовать Назара в губы — это как пытаться поцеловать родного брата в щеку, но случайно промахнуться. Отвыкла я от манер этого человека. Знатно опешив, я оттолкнула его на мгновение, но потом он тесно обнял меня, повернувшись спиной к Алексею Дмитриевичу, давая мне, через плечо Левина, видеть острый взгляд. Я не могла понять полностью его природу. То ли мы тут мешаемся, то ли… господи, я щас напридумываю себе опять! Затем, он перевел взгляд куда-то в свой телефон, начав что-то печатать, и я спокойно выдохнула — все-таки, ему наплевать. «Что за игры?» «Это неуместно.» Или не наплевать?