Гори

       Глубокий резкий вдох. В холодном поту простыня, одеяло на полу. Порывом вздохнуть сводит легкие, а на лицо падает свет из окна: это Луна? Нет, просто одинокий фонарь на улице Петербургской. И больно в грудине от мыслей в голове, да только сделать с этим мне нечего. Что же снилось мне? Увы, последние краски сплыли вниз холста и я не могу понять, чем вызвано мое отчаянное желание надышаться. В чужом доме, квартире, кровати в чужой, в голове подавно. Где я? Кто я? И почему мне снится что-то такое, настолько страшное, что зубы сводит. А, может, это вовсе и не сон? Вон, падает луч на промозглый пол и половицы, что крайне громко скрипят, отражаясь в пустой черепной коробке. Я обнимаю свои плечи и ежусь, а в нос бьет запах: соседи что-то готовят в такое позднее время. Хоть бы призраком прийти к ним: почувствовать эту семейную теплоту и заботу, хотя бы о ком-то еще. Я совсем одна: Назар просто самый замечательный, я бы была рада, чтобы он был рядом. Чтобы был рядом хоть кто-то. Только бы почувствовать человеческое тепло, пока все вокруг так сильно травмирует. Ледяная вода дает хлесткую пощечину, а я утираю лицо от нее. Да, только, поможет ли? Может, я просто создана для страдания? А страдать — значит испытывать боль,а испытывать боль равно жить. Разве жизнь не равна страданию? Или, быть может, русские правда созданы для страданий? И Достоевский был прав, говоря об этом! В комнате Назара мерцает гирлянда: на синий вдыхаю, на красный выдыхаю. В углу потрепанная гитара, пыльная такая, и она напоминает мне собственное тело, а маленький коврик под ней (как, впрочем, и кровать, на которую я вернулась) лишь островок, все вокруг Нева. Вдох — синий, выдох — красный. В последние дни я особенно часто испытывала стыд за картинки в своей голове — такие простые и наивные, что аж тошно от самой себя. Синий, красный. За свои чувства и за отчаянную, синий-красный, потребность в том, чтобы быть нужной нужному мне человеку. Зависимость от того, чтобы с ним хотя бы общаться, синий-красный, раздражает: разве я не самостоятельная и самодостаточная девушка? Мои тупые помыслы и мое отчаяние от существования просто невыносимо и я решаю прекратить попытки заснуть. Неужели я не в состоянии быть тем, кто я на самом деле? Почему держать голову поднятой высоко так тяжело?        — Ты серьезно думаешь, что достойна любви? — глухо и сипло говорю я вслух сама себе отчего-то, а голос будто и не мой, а руки словно тонкие струны, перерезающие водную гладь: в глазах все мажет, гитара с грохотом отправилась в реку. Синий, это как — сияние сквозь плотные шторы в кухне Алексея, красный — цвет кафеля в его ванной.        Действительно. Почему я вдруг решила, что имею право быть счастливой? Моя жизнь это же трагикомедия, а плохой конец просто гарантирован — в конце концов я сама все разрушу и буду почивать на осколках. Ведь иначе — к чему все мои жизненные терзания? К чему эта постоянная терзающая боль и пустота в сердце? Такие, как я, просто обречены вечно мучаться в узах паутины из долгих и вдумчивых строк. Быть мной просто отвратительно. Глупо пытаться что-то наладить — я нечто такое, в чьей жизни просто нет места слову «любовь», все и так довольно таки сложно. Только в сказках особы вроде меня обречены на хороший конец. Меня либо обманут, либо отвергнут, иначе и быть не может! Я открываю душу, как могу, шире бы просто не получилось. И ведь самое смешное — чем больше ты открываешь свою душу человеку, тем вероятнее подобный исход! Будто бы игнорируй и плюй на чужие чувства и помысла — настоящий рецепт к тому, чтобы тебя полюбили наконец! Но раз за разом я стучусь в закрытые двери, за которыми таится то самое пресловутое и эфемерное счастье, а когда на белоснежной двери остается след от крови — удивляюсь, словно в первый раз. Я все время стараюсь делать «правильно», я не понимаю, где же я, блять, вечно ошибаюсь. Где ваша чертова любовь? Мне обещали, что она где-то есть! В детских сказках, в фильмах, в литературе. Где мой «счастливый конец»? Нет-нет-нет! Не хочу «конец»! Разве ради него я столько мучаюсь?        Выходит, «счастливым» может быть только «конец». Жизнь — комедийное виденье аллитерации «энтропия».. После себя мы не оставим и следа, чтобы остальные переживали все то же, что и мы.        — Кто ты? — спрашиваю я у себя, поднявшись с пола обратно на кровать. Я поднимаюсь, натягиваю на себя простынь и встаю. Иду босиком до выхода из квартиры и, надев кроссовки кое-как, выхожу в парадную, открывая на площадке окно. Закуриваю, но глянув сигарету с ощутимым отторжением, задаюсь вопросом: — Кто я? Кто я такая? Что я за человек? Что не так со мной?        Наверное, я себя слишком накручиваю.        Теперь почти каждое утро я просыпаюсь с отвратительным чувством в груди. Мысль о том, что меня все замучало всегда первое, что появляется следом за звуком будильника. Можно было бы сказать, что я сама виновата в своих проблемах — я этого, правда, не отрицаю. Но что хорошего в том, чтобы обвинить себя или кого-либо еще? Да, мысленно нашли виноватого, но что же дальше? Это ничего не решает! Что делать с щемящим ощущением внутри? Что делать с этими самыми проблемами? Я сама загнала сюда, в этот холодный угол эмоционального раздора. Что мне делать? Я больше не могу. Рано или поздно я бы сказала себе это: я больше, черт возьми, не могу! Ох.. уже пора на работу?        Вместо обеда я сижу подсобке и утираю слезы. Сегодня все особенно плохо: я несколько раз проебалась и сказала гостям кафе не то, что должна была — не стерпела нападки. Но плачу не поэтому, используя это скорее как повод. Я быстро набираю приемной матери сообщение, но затем стираю. «Глупо», — думается мне. Глупо и неискренне. Я зажимаю кнопку и начинаю записывать голосовое:        — Я действительно очень трудный человек и уж тем более ребенок. Мне очень жаль, и я бы хотела попросить прощение у тебя, хотя и знаю, что вы не обязаны меня простить. Прости меня, — я делаю паузу, вся вжимаюсь в стеллаж за спиной, сидя на холодном кафеле, — мама.        И не отправляю. Потому что думаю, что слишком эгоистично поступаю. Так нельзя. Я не имею никакого права воздействовать на них своим тоном, слезами и прочим. Я не должна так делать. Даже если мне правда жаль, неужели мои приемные родители не заслужили того, чтобы я подошла к этому в более осознанном состоянии? Неужели я не должна сначала решить свои проблемы сама? Я не имею никакого морального права просить их простить меня сейчас. Как бы не было сложно жить — я обязана сама с этим справиться. Иначе зачем все это? Весь мой новый опыт можно было бы просто перечеркнуть, если бы я не нашла в нем какого-то смысла, урока. Нет, нельзя позволять себе просить такой глобальной помощи, когда тебе плохо, особенно, если это ты виновник своих проблем и трудностей. Вряд-ли они просто отпустят то, что их, пусть приемная, дочь сейчас вот так выживает и едва справляется с учебой. Хотя бы решить половину своих проблем. Я имею право только принимать помощь от друзей, и то не слишком часто. Нельзя становиться обузой. Впрочем, нельзя сказать, что я и без того ей не являюсь…        В тот же день я встретилась с Андреем в местной кофейне около университета. Представляет собой небольшое помещение со стойкой выдачи напитков, а поодаль от нее высокий стол с высокими стульями рядом. За ним мы и расположились (тогда еще не понимая, что с этого момента это место станет нашим классическим местом для обсуждения всего на свете), поставив свои напитки в картонном стакане на поверхность стола, на которой неаккуратно наклеили эмблему сети кофейни. Кусочек эмблемы отгибался и выглядел замученно. Андрей был прямо противоположен мне и этой эмблеме — будто на волне внезапного серотонина, он нашел в себе силы оседлать ее и будто на серфе проехаться на ней до местного барбершопа. Обновленный светлый оттенок на его волосах выглядел уж очень красиво, оттого я немного смущалась своим мыслям на этот счет — невысказанным комплиментам. Но одна прядь короткой прически по-прежнему была неизменна — торчала кверху, прямо в середине головы. Он никогда не мог уложить её правильно, эта самая прядь была как его персональная ахиллесова пята. Оставалось только не пялиться на это, потому что ему это не нравится. И все же — приятно видеть что-то привычное.        — Так вот… я позвала тебя из-за Алекса и…        — Что для тебя цель, Ася? — вдруг спрашивает он, перебивая мою нерасторопную речь, точно предугадывая то, что Алекс для меня почти как Назар для него. Андрей всегда сочетал в себе две яркие и несовместимые, абсолютно, вещи: неспособность конструктивно мыслить и невероятный интеллект, который он не спешит показывать первому встречному.        — Ну… как маленькая мечта, наверное. Но как это относится к делу? — Андрей же слушая мой ответ, открывает наше с ним кофе.        — Так вот. Это означает возможность достигнуть, в твоей парадигме мысли, цели, как и мечты, — он срывает с пакетика сахара кусочек бумаги, высыпая содержимое пакетика в свой стакан, а затем повторяет то же с моим пакетиком и высыпает мне, потом галантно мешает, не оставляя возможности занять руки хоть чем-то. — А что ты будешь делать, когда достигнешь этой цели?        — Не понимаю… буду жить и радоваться, наверное?        — А что если, весь фокус ценности в недоступности? Алекс для тебя, как и Назар для меня, как фрукт с верхней ветви дерева. Последствие инстинкта. Твоя природа твердит тебе, что чем выше плод, тем ближе он к солнцу и слаще, соответственно, — он делает быстрый глоток и я не успею возразить, как он опять продолжает. — Ты тянешься к этой самой ветви: раз за разом падаешь и больно набиваешь шрамы. Но вот: ты достигаешь его. А оказывается, что снизу и обзор был хуже и палящее солнце светило тебе прямо в глаза. Сам плод весь гнилой, теплый, словно сваренный и совсем непохожий на то, что себе представляла ты.        — Притормози… я перестала понимать твои аллегории, юный Бальмонт.        — Фетиш в недоступности. Твой мозг и эволюционные процессы играют с тобой, Ася, — он говорит так, словно я на лекции: быстро и легко — наверное, он сам много думал про это. — Объект прекрасен, когда он достаточно далеко, чтобы можно было о нем фантазировать. Это ошибка многих людей и за жизнь мы встретим ни одного такого.        — Не слишком ли приземленно говорить о человеке, как о еде?        — Ничуть. Наше с тобой желание обладать нравится на подкорке нашему мозгу, мы так с тобой устроены.        — Я не согласна.        — Отличие вот в чем — я знаю, как Назар ведёт себя в отношениях и меня это даже устраивает, при всех минусах. В то время как ты кормишь себя глухими надеждами, — он говорит без насмешек, но мое эго все равно уязвлено. — Отличие так категорично, что ты совсем не права, ставя нас с тобой в одну линию. Я хотя бы знаю, чем хочу обладать.        — Так нельзя. Люди не вещи, чтобы ими обладать.        — Все верно — люди лучше, чем любая вещь, — он откидывается на спинку высокого стула. — Они рисуют себе чужое лицо, чаще идеальнее, чем есть. На вещь нельзя посмотреть и решить, что она лучше, чем есть на самом деле — у чайника есть заводские характеристики, прописанные и ясные. С людьми приходится думать и проверять, а сдать по гарантии и вернуть деньги себе обратно уже нельзя.        По мне за одно мгновение прошлась дрожь. Меня удивляет, как Андрей может быть таким… эгоистичным? Циничным. Да, именно циничным. Этот год его изменил, сломал, разбил и размазал. Он не такой, каким я его помню и знаю. Мне хотелось бы закричать. Объяснить на повышенных тонах ему то, что он не прав. Но он прав — в рамках своего маленького мира, конечно. Он избит, морально искалечен своими паршивыми отношениями с Назаром. Пока последний для меня заботливый и добрый друг, для Андрея это Адамово Яблоко. Запретный плод, вкусив который ты сначала испытываешь наслаждение, а сразу затем погружаешься в бесконечность страданий и кошмара. Андрей правда сломался, и сейчас я вижу этот излом явно и без приукрас — его психика защищается от происходящего ложью о глубине мира, он ищет двойное дно и видит его там, куда смотрит. Он изо дня в день наблюдает за созависимостью Назара от своего парня-преподавателя, что тоже крайне аморально. Я имею в виду, что созависимость никак не связана с любовью — она скорее ее испортит и сделает более больной. Но… чем же лучше я? Идя по стопам Назара неужели я правда считаю, что у меня получится исход лучше? Или же я считаю, что моя маклюра оранжевая будет менее разрушительна? Это наивно, по меньшей мере.        — Не молчи, Ася. Наш диалог превращается в мой монолог.        — Точно. Прости. Просто… я растеряна.        — Не страшно. Просто помни, что отношения дают тебе самое лучшее в конфетно-букетный. Ни один способ не поможет остаться в сладком периоде навсегда — этот фактор зависит не от нас, а от случая. А потом только промозглый ветер и боль — чего для тебя я бы не желал.        — Почему ты всё ещё хочешь встречаться с Назаром? Ваш «сладкий период» закончился очень давно.        — Потому что я фаталист. Это судьба, Ася. Ориентацию не выбирают, и тем не менее, мы росли с малых лет вместе, вместе учились, всегда были вместе. И будем, что бы он себе не думал.        — Это жестоко. Неужели ты не хочешь попробовать ещё с кем-то? Вдруг твоя теория неверна? Я бы не торопилась с такими выводами — люби я всю жизнь одного человека, осталась бы с тем идиотом из десятого класса, который почему-то мне нравился. Нравился! Я даже не любила его, а говорила такие громкие слова! Хорошо хоть глупостей не натворила, да и отношения остановились наши на том, что я делала ему домашку! — воспоминание меня немного повеселило. — А ведь сейчас он уже спился — невероятный феномен влияния общества на людей.        — Ты не понимаешь. Это не просто влюбленность. Это не только желание обладать. Это что-то очень… большее. Ты почувствуешь, когда обретёшь такого человека. Это и будет любовь. В моем понимании любовь в жизни человека лишь одна. Её выбирает тебе судьба, а она — та еще сука, так что вряд-ли любовь будет обоюдная.        — Одна? Ты слишком жесток к себе! У всех есть право на ошибку! Да и вообще это как в «Сексе в большом городе», только там было хотя бы про три любви, что тоже глупость! Нельзя загонять себя в рамки, в которых у тебя нет выбора.        — Жизнь вообще жестока. Даже если я не та самая единственная любовь для Назара, я точно знаю, что для меня судьба уже уготовила выбор — либо с ним, либо никак.        — Это отвратительно, Андрей. Нельзя настолько не любить себя, чтобы так рассуждать.        — Тебе не понять, — он допивает свое кофе и бросает его в мусорку по правую руку от него. — Ты много думаешь, пока я много делаю. Вот и думай дальше, но сперва спроси себя: «кто из нас настигнет свое счастье меньшими шагами?»        — Андрей. Ты делаешь из Назара предмет, — я стала говорить размеренно, ощущая безумие от Андрея, которое меня очень напрягало — как бы он не натворил глупостей! — У тебя исключительно шкурный интерес. Ты… так говоришь, словно готов манипулировать людьми, лишь бы он стал твоим!        — Разумеется, — спокойно говорит он и встает. Я встаю за ним. — В отношениях всегда есть манипулятор и жертва. Просто я манипулирую не во вред Назару.        — Отвратительно. Пойдем уже… — я наматываю на себя собственный шарф, лежавший на соседнем стуле.        — И да, на засыпку — ты склоняешь его к измене. Думаешь, ты особенная? Тебе никто потом не изменит? Или будешь бегать потом за ним, контролировать?        — Очень смешно, — я открываю дверь наружу и нас с другом обдает холодом, мутное серое небо извергает на нас вонючий дождик и Андрей рассказывает свой зонт для нас. — После этого диалога у меня вся кожа чешется и хочется помыться.        — Время все разложит по полочкам и мы с тобой продолжим этот диалог позже.        Я оказалась в полнейшем замешательстве после нашего разговора. Очевидно — любая моя попытка на счастье с Алексеем лишена смысла… по всеобщему мнению. Мне столько людей твердят о том, что я совершенно неспособна добиться от всего этого хороших прочных отношений что мне стоило бы давно смириться и следовать словам окружающих, однако я ничего не могу сделать с этой подсознательной тягой — я смиренно киваю и соглашаюсь с чужими доводами каждый божий раз, но ничего из этого не следует, кроме всепоглощающего желания обладать. Быть может, я ничем не лучше Андрея, которого внутренне порицаю за его зависимость от Назара. Быть может, Андрей знает о чем говорит, потому что он чувствует к своему предмету воздыхания то же? Ведь вышеизложенные мне слова я могу обратить и на Назара с Андреем, а особенно это разозлит последнего, если я изложу мысль так же оскорбительно, например: «Назар слишком любит члены, чтобы оставаться с одним на всю жизнь».        Ну и что же тогда правильного в таком праведном Андрее? Неужели если он следует к объекту одержимости, все остальные не имеют права делать то же? А что если, все мы были бы еще более разумным обществом и могли сдерживать свои порывы? Но! Тогда не было бы и людей которых мы привыкли видеть. Ведь тогда человеческая потребность в контактах излагалась бы совершенно иначе и по-другому строилась бы небезызвестная пирамида Маслоу. Так может, желание быть с определенным человеком вовсе и не бездумное желание обладать, а, скорее, вынужденно-больное самоощущение двойственности бытия?        — Извините, девушка, я подсяду? — говорит голос сбоку от моего взгляда, что уперся в стену. Я киваю.        Так может, нельзя судить об отношениях столь отдаленно и надо понимать, что за этим следует? Порой мне кажется, что даже любая из возможных зависимостей — алкоголь, табак, кофеин… наркотики? — все это совершенно явно извращенная, недоразвитая потребность в вышеупомянутой пирамиде. Алкоголь и табак (знаете ли Вы, как легко познакомиться в курилке?) заменяют потребность в контактах, кофеин — сон, а наркотики… а наркотики просто ебанизм, убираем из уравнения. Я права, или же это пустое передергивание и бессмыслица? Наркотики в любом случае зло. Да и вообще все вышеупомянутое. И может ли человек, который периодически балуется всякой дрянью заявлять мне, что в моих убеждениях нет смысла и за ними следует только всепоглощающее страдание?        Или я слишком много думаю? Взять вон ту блондинку за кассой кофейни — это её потолок или же работа тут временное явление? Нельзя так просто судить о людях, вот мой ответ. Можно годами общаться с людьми и так и не узнать, где именно у них потолок, а где скрыты пороки. Но ведь она из раза в раз возвращается сюда. И какой в этом смысл? Гробить свое и без того подбитое моральное (я краем глаза заметила шрамы на предплечьях) и физическое здоровье (кривая спина, постакне на щеках) можно и на любой другой работе, ведь она почти всегда травмирует, каждая в своем плане. Единственное что ее действительно держит — попытка заработать на жизнь. Как и меня на моей работе.        Так может и у меня нет выхода? Алексей пусть будет моей ошибкой, но я извлеку опыт, чтобы больше не работать за гроши теплоты и внимания… Ну… или, если повезет, все же счастьем. Впрочем, ой ли у меня будет шанс… Неумолимая дура. В этом вся я. Не даром, мы с Назаром лучшие друзья.        После двух тщетных попыток заснуть, я резко открыла глаза, нащупала пепельницу, зажигалку и пачку. Я безумна? Я больна? Я безумна или отвратительна? До чего знакомое ощущение оставляет ссадины на горле. Хочется выть, лезть на стену. Я чувствую явственное: сейчас сорвусь. Первое под рукой — веник, стена! Оставлю пару щепок на полу, на который он упал, потом соберу.        В моей груди дыра, размером с Бога. Я словно смотрю со стороны на все происходящее. Ничего не могу, ничего не хочу. Но стоит мне увидеть в последние дни Алексея, мое сердце начинает быстро биться и ныть. Чёртовы гормоны? Я чувствую, как теряю себя: да и пусть! Он смотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Чем я заслужила такой подарок судьбы? Почему именно сейчас он решил, что будет нормальным явиться на следующий день после того случая в каморке будто другим человеком? Я не узнаю его. Будто его тело забрал совершенно другой человек. Последний меня часто упрекает, неприятно и оскорбительно шутит. За что? Просто отчисли меня уже, хватит меня мучать. Может, он добивается, чтобы я сама это сделала? Тогда бы можно было бы выставить все так, словно бы это именно мое решение.        Нет, нет, Ася, притормози! Не может быть все таки просто и прозаично. Тут должно быть двойное дно, точно-точно. А все из-за Вовы. Ну спасибо, судьба. Довольна теперь? Мы опять отдалились. Я уже давно предпринимаю попытки укротить не льва, а ебучего варана. Ну и зачем мне это нужно? Не знаю. Да какая разница будет? После этой херни я на подсознательном состоянии буду хотеть и искать абьюзивные отношения. Поменяется только лицо, увлечения и немного характер. Поведение будет такое же всратое.        Нет, все же не буду.        Или буду?        — Блять! — вскрикнула я.        Я не могу ни спать, ни есть, я не могу ничего. Я ненавижу себя, потом через секунду люблю и опять ненавижу. Я не могу узнать себя в зеркале. Мне больно, постоянно больно. В лучшем случае, у меня просто на душе пусто. Что со мной? Это сон? Шутка? Я в коме? Все взаправду? Господи, помоги мне. Помогите мне. Пожалуйста, помогите мне, мне так плохо не было если не никогда, то очень давно. Назар полностью в своих делах, Андрею, видимо, нет дела до моих страданий. Кристина так точно их осудит! Пожалуйста, пусть рядом будет хоть кто-то, Господи, я же схожу с ума. Мне так больно и плохо, но даже слез уже не осталось.        — Какая же это все-таки хуйня! — закричала я вновь, сметая со своего пути на кухню книгу Фрейда. — Блять! Ну Господи, почему это происходит со мной?!        В ту ночь я заснула только под утро, на час с копейками. Я явственно решила: это все должно кончится. И к эту плану есть только лишь пара выходов. Я сотру с себя чужие чернила, скину оковы воображаемые другим человеком: все это происходит умышленно, я почти уверена в этом. Никаких страданий не заслуживают не только те, кто рядом со мной, но и я сама. Я проснулась тогда с невероятной легкостью и поднятым боевым духом. Словно бы мне стоит подпрыгнуть и земное притяжение не будет мне помехой вспорхнуть. Словно бы догорела наконец, словно бы мучения кончились… кончились ли?        В автобусе холодно, но я совсем не мерзну. В отражении луж, которые появились из-за растаявшего снега… нет, скорее уж в отражении грязи были мои глаза: сверкающая ночная луна. Несколько шагов словно в помутнении рассудка. Звенит телефон в кармане — сегодня утром моя смена, она уже пару часов, смартфон разрывается. Плевать! Потом отбрехаюсь. Под ногами вибрации. В гардеробной я не задерживаюсь, но глянула на себя в зеркало опять, будто искала в каждом моменте возможность взглянуть на себя и убедиться в правильности решения: изможденное лицо, широко раскрыты глаза, будто безумие пронзило насквозь. Первый голубой нож летит в стену ректора: я прошу его, нет-нет, я требую перевести меня в другую группу.        «Причина?» — опешив спрашивает ректор, но протягивает мне документ, который необходимо заполнить для его личной отчетности. Я закидываю шарф за спину и сжимаю ручку так, что пластик трескается — плевать. «Личная неприязнь» — моя лаконичность определена категорично — причина перевода не дело ректора. «Я испытываю личную неприязнь к вашему преподавателю: он слишком молод и я не считаю его методы чем-то действительно работающим и эффективным». Ректор, ясное дело, опешил от такого ответа. «В остальном претензий не имею: это просто моя личная неприязнь, которую осознаю». Ректор шепчет под свой длинный нос что-то вроде «вот как, занятно». Затем я ставлю подпись, благодарю за уделенное время. Ректор поправляет очки деловито: «В данный момент вы тут на птичьих правах и я все ещё слежу за вами достаточно пристально, чтобы вы не творили глупостей, но право слово, я на вашей стороне только оттого, что разделяю ваше мнение, согласен с ним совершенно. Да и ты не первая, кто просит перевод от Вронского младшего. Будет тебе перевод». Славненько.        Второй нож, который должен покончить со всем этим — кабинет Алексея. Я знаю, что у него нет лекций на эту пару, но он, как сказала гардеробщица, на месте в столь ранний час. Сердце бьется с правильным, умеренным ритмом, но с какой-то сильной вибрацией, что отходит в уши гулом. Я беспардонно залетаю в его кабинет. Алексей почти лениво и вопросительно смотрит в мои глаза. Молча. Я мешкаюсь от этого, но сжимаю кулаки, до ссадин от ногтей.        — Я больше не хочу это продолжать.        — О чем вы, студент? — почти праведным тоном говорит он, пока в глазах черти плясали.        — Я о нас. Леша, — ровным тоном чеканю ответ, чтобы потом вобрать затхлый воздух в легкие. — Ты мне не нужен.        — Уверена? — полуулыбка кривая, ноги со стола он убрал — он не ожидал.        — Я хочу… то-есть, я больше не собираюсь с тобой общаться.        Его бровь поднимается, потом он хмурится, хмыкает:        — Объяснись!        — Думаю, объяснения излишни. Я не люблю тебя, — глотаю ком. — И никогда не любила. Только зависела. Я уже перевелась в другую группу. И с этого момента совсем от тебя не завишу.        — Ася… Ты говоришь смешные вещи… — глаза его оливковые бегают по полу, будто ищут что-то, но снова прилепляются ко мне. В глазах вдруг вспыхивает уязвленная гордость и гнев. — Ты мне официально бросила перчатку, или что?!        — Считай это официальной точкой, а не перчаткой. Прощай, Алексей Вронский. Гори в своем личном аду, но больше, — я запинаюсь, сжимаю зубы и продолжаю сквозь них, — ни при каких условиях не впутывай меня.        Я вылетела пулей прежде, чем мне успели ответить вслед. Быстрым шагом дошла до ближайшего туалета и зарыдал в кабинке, зажимая руками рот. Почему? Не знаю. Лицо горит. В ушах шум отбивает на манер барабанов в «Истории доктора Иоганна Фауста», Альфреда Шнитке. Но с души словно камень упал.        Отклонив очередной вызов от администратора кафе, я набрала номер, на который очень давно не звонила.        — Алло, привет… Мам.