Всё будет хорошо, девочка. Ты справишься, я знаю.
Алина смотрит с тающей бездной благодарности, а с сидений позади доносится громкий Ксюшин смех. А справишься ли ты?*
Они сидят в ресторане на первом этаже японского отеля в неловком молчании. Из сумки Этери жалобно пиликает не без боя, но все же отобранный, Алинкин телефон. Сама Алина давно в своем номере. У неба цвет разведенных водой чернил. Негромко играет музыка. Канунно-соревновательное напряжение висит в воздухе, плетет в легких морские узлы. Этери без особого энтузиазма ковыряется в салате, когда Дудаков начинает травить очередную байку из тренерского прошлого. Все улыбаются, но как-то натянуто и неохотно. Все, кроме Ксюши. У нее улыбка красивая - естественные ямочки на щеках и снежные зубы. И тонкие пальцы на столе лежат в паре сантиметров от Даниных. А еще она пьет белое вино, миленько щебечет в ответ на Дудаковские шутки, ненавязчиво флиртует с Даней и тянет его танцевать. Тот в ответ лишь вяло сопротивляется. А потом вдруг смотрит на Этери. Долго и прямо.- Останови меня, давай же. - И не подумаю.
Но когда Даня так естественно берет Ксюшу за руку, когда прижимает ее к себе непозволительно близко и скользит от копчика опасно вниз, когда она улыбается в ответ и носом утыкается ему в область ключиц... Рвется. Течет по гортани липкой горячей патокой. - По-моему, отлично смотрятся, - усмехается Дудаков, одобрительно кивая Дане. - Глядишь, и пристроим тут парня под шумок, а, Этери? А то с нашей работой никакой личной жизни - так ведь и будет ходить бобылем. Слова впиваются под кожу осколочным крошевом, режут своей правильностью безапелляционной сплетения вен. Ксюша ему подходит. По росту и возрасту, но не по цвету глаз. Карий и голубой, даже на фоне гребаной сакуры, отчаянно не сочетаются. Но кого это, собственно, ебет? Музыка льется вином, а салат так и остается нетронутым. - Ладно, пойду я. Завтра трудный день, - роняет на холодный кафель. Аксенов и Дудаков кивают понимающе, желают хорошо выспаться. Вот уж вряд ли. В мыслях - холодком - давящая темнота вперемешку с одиночеством отельных стен и тяжестью выползающих оттуда мыслей. И Этери вдруг хочется обнять себя замерзшими руками и хорошенько пожалеть. Но вместо этого улыбается и встает, чуть ли не наизнанку выворачивая лопатки. У Тутберидзе из суперспособностей - умение казаться сильной и идеально ровная спина, каждым позвонком которой она вдруг чувствует то ли сквозняк, то ли пристальный Данин взгляд. Показалось? Оборачивается. Нет.*
Даня хотел, чтобы ей было больно. Это был порыв - внезапный и колюще острый. Длящийся всего пару секунд - но этого хватило, чтобы Ксюша поймала его ладонь и утянула за собой. И прижалась до внутреннего дискомфорта близко. Ну, не сбегать же теперь, в самом деле. Ресторан плывет поверх Ксюшиных волос заевшей каруселью, профиль Этери - как отправная точка безысходности.Я бы отдал гребаную половину мира, чтобы танцевать сейчас не с ней, а с тобой. Но у меня есть только моя жизнь, которая итак принадлежит тебе. Хоть тебе оно и не надо.
Этери смотрит подчеркнуто сквозь. Конечно. Зато Дудаков одобрительно кивает, улыбается от уха до уха, говорит будто "красивая, действуй!" Красивая, но не та. У Ксюши волосы на три тона темнее и не вьются, в глазах не шоколад, а всего лишь небо; шея не такая длинная и пахнет лавандой, она сама - весной....кончай ебать себе мозг и начни с кем-нибудь спать. Не факт, что поможет, но попытаться стоит.
И философия Вадика, казалось бы, очень кстати. Но Даня из тех, кто тупо не сечет прикол заниматься любовью без любви. Что в переводе означает - идиот.*
Даня видит, как она медленно встает из-за стола, с легкой полуулыбкой прощается с Эдуардом и Сергеем. Выглядит уставшей и разбитой, с погнутыми спицами в идеальной обыденно спине. Даня моргает, с радужки осыпаются бесы. Ксюшины волосы лезут в глаза и Даня не может понять - показалось ли. И тут Этери оборачивается. Вот оно. В ее глазах - прах догорающей осени. Там остывают дубовые кресты в каше из иссохшихся листьев, вечера за просмотром "Друзей", тихие ужины, и ее бесконечные "спасибо. не знаю, чтобы я без тебя...", и слезы на мраморной коже. Такие парадоксально настоящие. Машущие хвостами подтекающей туши остаткам твоего рассудка.Ты ведь влюбился в эти слезы, кретин. Когда, полгода назад, она впервые позволила тебе себя пожалеть. И ты здорово втянулся, правда?
А потом был февраль и ее:- Мы взрослые девочки, Дань. Справимся. А ты и так сделал для нас непозволительно много.
У тебя сердце рвалось на кровавые куски, а она смотрела на тебя теми же, что и сейчас, глазами. Там плескалось, и плещется же, блин, хроническое одиночество и немая просьба остаться. И Дане вдруг дышать становится больно. Дело в лаванде или в гребаном осознании:таких, как Этери, не нужно слушать - а если и слушать, то слышать обратное. они гордые и сильные во всем, особенно - в своих слабостях. таких как Этери нужно вжимать в себя до хруста у ребер и держать, не выпуская и крепко; впитывать в себя их невыплаканные слезы и любить-любить-любить.
А ты просто ушел. Дважды. И Дане в Ксюшиных объятиях становится до одури душно. Хочется вырываться и искать выход куда-нибудь к ней. Но она уже вышла из ресторана. С идеально ровной спиной.*
Когда Даня врывается в номер без стука, Этери лишь сдавленно выдыхает. Чувствует, как сердце скатывается по стиральной доске из ребер куда-то в область живота. На ней из одежды - растянутые домашние штаны и бесформенная футбол ка, надетая на голое тело. Даня лохматый и весь какой-то взъерошенный, с огнем безумия в плавящемся шоколаде глаз. Подходит вплотную, пахнет алкоголем и Kilian. - Почему ты попросила меня больше не приезжать к вам с Дишей? - Что, прости? - Ты всё прекрасно услышала. Ну. Я жду. В его глазах пляшут бесенята, а Этери из закоулков памяти пытается вытряхнуть в феврале еще заготовленную речь. Но получается лишь руки переплести на груди и выдать что-то вроде: - Не хотела, чтобы ты тратил свое свободное время на... Даня перебивает. - Врешь, - говорит он просто. И улыбается. Между вами от силы тридцать сантиметров и воздух пахнет коньяком. И Этери вдруг понимает, что если Даня поцелует ее сейчас - сопротивляться не получится. И он целует.*
В Дане коньяка ничтожно мало, но от этой ослепительной близости, он чувствует себя непроходимо пьяным. А когда ее озябшие руки пробираются под теплый свитер, оставляя ожоги отпечатками, крышу вырывает окончательно и с мясом. Свет в номере приглушенный: сизый свет ночника по ее коже льется молоком. Этери эфемерная, почти прозрачная и полностью обнажена. Даня губами чертит дорожку от виска до росчерка острых ключиц, а затем отстраняется и просто смотрит на нее всю. И от его "Господи, какая же ты красивая"-взгляда по мрамору кожи щек растекается розовая дымка.Она смущается, когда ты смотришь на нее так.
И от понимания этого Даню откуда-то сверху накрывает такой отчаянной, но такой уместной сейчас нежностью.*
Рассвет крадется на полупальцах, путаясь в тяжелых занавесках и падая в утро. Дане не спится - смотрит как по подушкам течет мраморное море пушистых прядей, путается в ни х пальцами, не режется едва об острые лопатки, пересчитывает позвонки. Дане впервые, кажется, за целую жизнь так охренительно больно. А Этери, засыпая, думает почему-то о том, чтоДаня - это другое.
Что с ней впервые в жизни обращались так, будто она сделана из хрусталя. И так просто и откровенно любовались. Как чем-то особенным и стоящим.А самое прекрасное в женщине — позвоночник, когда он гнется, как гибкий индейский лук, когда его позвонки так мягко, так изящно проступают под натянутой кожей… когда он резко напруживается от стройной шеи вниз и вдоль него возникают и углубляются узкие ямочки, а в них играют легкие тени, и свет омывает спину…*
* - Ремарк и кусочек из его "Гэм" как маленькое завершение.