Воюем потихоньку
11 июля 2019 г. в 23:30
Примечания:
В любой войне нет победителей.
Сначала было тихо, и ничто не предвещало никакой беды. Я собиралась идти гулять. Уже почти собралась — осталось только обуться и выйти. Вдруг раздался взрыв. Я упала на пол, накрыла голову руками и не могла ничего понять. Не было ни дыма, ни запаха гари, ни криков. Мне показалось, что я оглохла. Я поднялась на ноги огляделась вокруг и поняла, что я больше не дома. В моих глазах поселился страх, а на сердце почему-то заскребли кошки. То ли от тоски по дому, то ли от моей глупости, что заставила меня выйти на улицу. Я растерялась. Если бы меня спросили, что на тот момент было угодно моей душе, я бы с уверенностью ответила: «Объяснений». Я ничего не понимала. Знаете, будто ребенок, который стоит посреди песочницы с лопаткой в руках и не видит свою маму. У меня в руках был автомат.
Раздался еще один взрыв. И именно в тот момент, когда уже все стихло, когда казалось, что этого не повторится. Не подло ли? После него уже послышался гул в голове, меня сбило с ног. Признаться честно: стало очень страшно, потому что взрывы доносились со стороны тыла. Мне хотелось заплакать. Однако я вновь поднялась на ноги и пустилась в бег — иного выбора у меня не было. Как оказалось позже, бежала я по минному полю, где любое неверное движение повлекло бы за собой совсем не позитивный исход. Отец как-то рассказывал мне, что чувствует человек, когда наступает на мину. Я думала: это больно или хотя бы очень больно. Но, как рассказывали ему очевидцы (сам отец, слава Богу, при своих двух), просто чувствуешь, что ты летишь в одну сторону, а твои ботинки в другую; потом темнота, беспамятство, а после просыпаешься в госпитале с ногами только до колена. Неприятное ощущение.
Через некоторое время прогремели еще взрывы от разорвавшихся бомб неподалеку. В груди все содрогнулось в очередной раз, но я уже не упала, не испугалась. Я заплакала. Слезы непроизвольно выступили на глазах и покатились по моим пыльным щекам, оставляя разводы. Мне стало себя жалко. Жалко, что я в свои девятнадцать оказалась здесь, среди окопов и тысячи пуль, в чьих силах вполне было изрешетить меня. Я бежала, стараясь справиться со слезами, заслоняющими мне обзор, и мечтала пожаловаться отцу на несправедливость жизни. Он, кстати, в большинстве случаев понимал меня, а если нет, если он сам был не доволен моими поступками, он прижимал меня к себе крепко-крепко и не отпускал с минут пять. Эти объятия меня спасали.
После жалости к себе меня одолела злость. Злость на обстоятельства, на свою слабость и безысходность, на свою беспомощность и отчаяние, на эту чертову войну и даже на то, что я могла бы сейчас гулять по парку со своим молодым человеком, а я как проклятая убегаю от взрывов. Я злилась на эти бомбы. Почему они не могли уже упасть рядом, разорвать меня на тысячу кусков и прекратить мои страдания? Видимо, это не мой сценарий.
Война, к слову, длилась уже два года или даже больше — я как-то потеряла счёт времени. Обычно люди забываются, потому что они счастливы. В моем случае все наоборот. И я не забылась, я сбилась со счету, а это, позвольте, разные вещи. Мне честно казалось, что начавшееся уже никогда не кончится. Я решила привыкать. Привыкать спать на сырой земле, не мыться долгое время, есть, словно я воробей, не носить платьица, не думать, что к десяти меня ждут дома. Я была так далеко, как не была никогда. И мне чертовски хотелось обратно.
Меня одолевало одиночество и страхи. Бывало вот так лежу ночью, смотрю на звезды и жду чего-то, что бесповоротно изменило бы мою жизнь. Не конца этой страшной эпопеи, не смерти. Не знаю чего. К слову, тогда меня начала поглощать некая апатия. Мне было все равно, что происходит вокруг, меня уже ничего не удивляло. Пугало — да, но не удивляло. Я жила лишь с одним вопросом: «Это когда-нибудь кончится?». И никак не могла найти ответ. Ощущение было, что не кончится это никогда.
Утром я проснулась и почувствовала влажные дорожки на своих щеках — слезы. Меня передернуло от недопустимой, на мой взгляд, слабости, и я постаралась их стереть пальцами, которые были испачканы в грязи и крови. Следом я вспомнила их причину. Мне снился сон. Снилось мое детство. Как я с мамой иду за руку по парку, на дворе теплый июль, и мы только что покатались на колесе обозрения. Я скачу по тротуару, подпрыгивая в своих новых красно-белых босоножках. Давно я не испытывала столь искреннего счастья и легкости. Особенно легкости.
Что-то неподъемное взвалилось на мои плечи. И изо дня в день кто-то незримый накидывал мне груз. Позже выяснилось: это я сама. Проживая каждый день в настоящем, я не могла расстаться со своим прошлым. Не могла позабыть те моменты, когда я была безгранично счастлива. И ночами, уже лежа в полумраке и кромешной тьме, я иногда даже невольно прокручивала в голове те воспоминания. Прокручивала то, ради чего воевала, ради чего дралась. Я тешила себя воспоминаниями, а по возвращении в этот жестокий мир чувствовала отравление разницей между реальностью и моими воспоминаниями.
Однако, если бы не воспоминания, я бы давно уже сложила руки. Просто я помнила, что меня ждет дома и готова была идти вперед. Вскоре меня снова настиг страх. Страх, шипящий мне на ухо: «А вдруг дома тебя никто не ждет?» И я из раза в раз ему поддавалась. Меня покупало это «а вдруг».
Вот уже как месяц не было атак и контратак тоже. Все замерло в каком-то ожидании. Может, в ожидании того, что людям воевать надоест, что все захотят вернуться к своим родным, а не отстаивать глупые границы. Границы выдуманных реалий. Ведь бывает так, что сначала мы воюем и только потом, выиграв или проиграв, удосуживаемся узнать, что являлось причиной кровопролитного сражения. И как горько, если приз — горстка обгоревших сухарей.
В один из дней ко мне за обедом подсел немолодой офицер. Ему было около пятидесяти пяти, по крайней мере он так выглядел: седые волосы, потухший взгляд, уставшая улыбка и опущенные плечи, будто уставшие носить погоны.
— Завтра возобновятся артобстрелы, — вдруг произнес он.
— Почему? — удивилась я.
— Потому что мир — слишком великий труд. Тот, кто начал войну, к миру не способен.
Он говорил не быстро, его хотелось слушать.
— Понимаешь ли, девочка, чтобы достичь мира, одна из сторон должна признать свою неправоту и извиниться. А люди слишком горделивы.
— Если бы к вам пришли с извинениями о завязанной войне, об убитых солдатах, вы бы простили? — я предвкушала его ответ, позволяя своей еде остывать.
— Если бы знал, что мир гарантирован, да. Я простил бы.
— Тех людей, которые положили ваших солдат? — не унималась я; уж слишком меня шокировал его ответ. Я думала он скажет, что никогда не простил бы врага.
В этот момент он улыбнулся широкой, теплой улыбкой, как мне улыбался мой отец, слегка усмехнулся и сказал:
— Простить можно все, что угодно, но нельзя забывать делать выводы.
Он допил чай из алюминиевой кружки, встал со скамейки, улыбнулся, плавным движением погладив меня по голове, и ушел.
На следующий день, как и предполагал офицер, возобновились обстрелы и авиационные налеты. Вокруг все гремело, взрывалось, падало с грохотом. Своими глазами я видела, как то, что было мне дорого, трещит по швам. Я уже сомневалась в своей адекватности, когда решалась броситься под пули и уберечь то одного, то другого. В небо поднимались клубы дыма, застилали серой пеленой синеву и въедались в каждую клетку легких. Все задыхались. Из глаз текли слезы, но уже не от горечи и душевных страданий, а от едкого газа, заполняющего улицы.
Мне удалось спрятаться в одном из уцелевших домов, прям под лестницей. Я забилась в угол, как испуганная веником кошка, и ни на каких условиях не покинула бы его. Дневной свет проникал в здание через разбитые окна. Точнее, через отверстия, являвшиеся в прошлом окнами. Мой взгляд упал на кусок стекла, в котором я увидела девочку. Одичавшую, исхудавшую, бесчувственную девочку. Ее глаза были тусклыми, кожа бледной, а уголки пухлых губ уверенно смотрели вниз. По спине побежали мурашки. «Это же я… Это моё отражение!» — пронеслось в моей голове. Я была готова заплакать. Я обняла свои колени руками и уткнулась в них носом, недоверчиво бросая взгляд на кусок стекла. Ах, мама, видела бы ты меня…
Поблизости снова раздался взрыв. А вслед за ним еще около десяти маленьких вдалеке. Это могло значить только одно — враг стоит по ту сторону улицы. Теперь уже не имеет смысла отсиживаться, нужно взглянуть ему в глаза и скорее решить дела со своей жизнью. Больше так не могло продолжаться. Я вылезла из-под лестницы, отряхнулась, поправила гимнастерку и пошла на улицу. Я не видела никого. Ни других солдат, ни вражеских батальонов и ружей — только дым, пепел, мелкие возгорания.
Я заплакала. Слезы произвольно потекли по моим щекам, я была больше не в силах их сдерживать. Сердце билось неумолимо быстро, почти выпрыгивало из груди. Я смотрела прямо в глаза, туда, откуда видно всю душу. Я вспоминала слова седого офицера и не решалась на шаг навстречу, боялась, что меня отвергнут.
— Прости, — наконец выдавила я, — я была неправа.
В тот же миг я оказалась в объятиях. В таких сладких, родных, нужных объятиях.
— И ты меня прости, — раздался шепот над моим ухом, сопровождаемый поцелуем в висок.
Тогда-то я действительно осознала, что стратегии, планы захвата, операции с различными кодовыми названиями, ссоры, конфликты, разногласия — легкотня, которую может устроить каждый. Мир — вот, что по правде требует настоящих усилий.