***
Обратно они вернулись в срок. Правда, кислые лица охраны, которым пришлось второй раз провожать удэши на обзорную площадку, были весьма красноречивы: как-то не привыкли, что с нее сбегают таким образом, незаметно и не отметившись на выходе. Посторонним на некоторых территориях Центра делать было нечего. «Удэши», — читалось на лицах, но скорее устало, чем раздраженно. «Удэши», — не менее устало готов был согласиться Керс. Потому что в последнее время даже близость не несла такой радости, как раньше. Даже в эти моменты приходилось быть постоянно сосредоточенным, сдерживать и сдерживаться, чтобы не дать Белому пойти вразнос. А он будто издевался, каждый раз опасно близко подбираясь к той грани, за которой полностью терял контроль. Ни у кого из Звездных, насколько Керс знал, таких проблем, как у них, с контролем силы и самоконтролем не было. Разве что Тайгар — но у того свои заморочки, да и помогут ему скоро, не бросят на произвол судьбы. Им же придется справиться самим, но Керс чувствовал, что у него уже опускаются руки. Он просто не знал, где искать выход, способ, не понимал даже причин этого состояния. Догадывался, что дело могло быть в неправильном... как же назвать-то?.. возвращении Белого? Его собственной инициации? Кречет вон сделал все правильно, как по учебнику — если бы Стихии подобные инструкции писали, и у них с Эллаэ все было прекрасно. Ходили, гордые, светились не хуже свадебных браслетов, неведомо уж где такие и взяли. Керс не спрашивал. Не до того было, когда изредка заглядывал в Фарат или к Эллаэ. Та-то еще ничего, а вот Кречет каждый раз как видел, так принимался читать нотации Белому, отчего тот ерепенился еще больше. Больно разозлила младшего несобранность и безалаберность старшего, когда дело касалось его избранника. Да, Керс наконец-то чувствовал себя целым. Но целостность эта была не менее болезненной, чем предыдущее одиночество. Словно с затянувшейся, но не зажившей раны сорвали тонкую кожу, прижали такой же раной и накрепко пришили наживую раскаленной проволокой, не заботясь о том, чтобы вычистить. И вот там, внутри, нарывает, копится что-то нехорошее. Надо бы очистить — но как? Одно он понимал четко: ни Живой воде Теальи, ни целительной мощи Земли Акая это не под силу исправить. И чужие Воздух и Пламя тоже не помогут. Только они сами смогут с этим справиться, ведь все это — между ними, внутри. Он передернул плечами, выныривая из своих мыслей, и прислушался к прямой трансляции из координационного полетного центра. — Ага, через десять минут будет вхождение в атмосферу, экипаж включит маневровые движки. — Жаль, что отсюда не видно, — Белый с интересом поглядывал в темное еще небо, где должна была разгореться яркая звездочка. — Потом из кабины поглядишь, — посулил Керс. — А то и не из кабины. Были у него некоторые мысли насчет возможностей Звездных, но их он пока старательно держал при себе, разве что украдкой проведя пару экспериментов. На себе же, чтобы никому раньше времени не рассказывать. В динамиках мерно шуршали голоса, Керс прислушивался к протокольным словам. — Пчела сорок шесть — Центру, приближаемся к границе мезосферы. Готовность к запуску маневровых. — Центр — Пчеле сорок шесть, до запуска шесть... пять... четыре... — Пчела сорок шесть — Центру. Центр, у нас проблемы. Маневровые левого борта повреждены. Корпус поврежден, разгерметизация. Силовые трансформаторы повреждены. Керс застыл, словно замороженный. Не было никакого перехода между обычным течением полета и этими страшными словами. Ничего! Секунду назад все было в полном порядке — и внезапно случилась катастрофа. Без маневровых «пчела» не сможет выровняться и изменить траекторию полета. Без силовых трансформаторов не включатся тормозные двигатели. Модуль просто сгорит в атмосфере, и в океан рухнет то, что от него останется. И хорошо, если в океан. А если что-то все же изменит курс? Это над Центром небо расчищено, а дальше? Рядом пляжи Теплых вод, и... И даже думать не хочется, цифры в голову не лезут! А ведь там, наверху, наверняка должен был понимать это пилот. И голос у него был спокойный-спокойный, когда уточнял, что маневровые правого борта еще действуют, и запрашивал возможную с их помощью корректировку курса. — К-керс?.. — Туда. Или он это не вслух сказал?.. Стеклянный купол не треснул, нет, в нем просто остались две аккуратные проплавленные дыры. Толстенное стекло даже не потекло — считай, испарилось, когда два удэши рванули ввысь. Это было похоже на старт ракет, но две белые звезды на высоте в пару дасатов слились в одну, яркую, слепящую глаза даже в светлеющем рассветном небе. И эта звезда приближалась ко второй, разгорающейся тревожно и страшно, падающей на беззащитную землю. — Что они творят? — сипло прошептал руководитель полета, вцепившись побелевшими пальцами в край стола. Хотят отвести корабль в сторону? Испепелить прямо в воздухе? Что?! А Керс и сам не знал. Цифры вернулись в голову, плыли нескончаемым потоком, ставшим привычным за десятки лет одиночества. Он проектировал ракетные двигатели, он работал с огнем таких температур, о каком раньше и не мечталось. Он... Он знал об огне все, что только знали люди! И сейчас понимал: смогут. Плевать на разгерметизацию, пилоты в скафандрах, а они с Белым смогут заменить поврежденные двигатели! Если Белый поймет, что он просит. «Направляй, — прозвучал в сознании напряженный, выдающий полную сосредоточенность голос. — Ну? Ты знаешь, что делать!» «Знаю». Он думал так, как привык: цифрами, графиками, объемными чертежами. Он чувствовал, что сейчас они едины, как в тот день, когда слились в первый раз для сражения с Ворчуном. Они были одним целым — и Белый понимал его даже не с полуслова — мгновенно. Не было Керса и Белого — был Звездный. Один. — Пчела сорок шесть — Центру... Модуль входит в заданную траекторию маневра. Крен в пределах нормы. Выходим на глиссаду, — в голосе пилота проскальзывали чуть заметные нотки удивления. А что у молодого тридцатилетнего мужчины под шлемом и защитным капюшоном комбеза виски мокрые от пота и совершенно седые — увидят только потом. И подберут двух удэши, обессилено лежащих под занявшей посадочное место «пчелой». Керс не возражал, когда их с Белым осторожно перекладывали на носилки. Одни на двоих — знали, что такие пары разлучать нельзя. Да и не смогли бы: Белый обнимал так, что от его хватки должны были ныть кости, но почему-то на самом деле получалось бережно-бережно. Думать над этим не хватало сил, Керс потратил их все. Даже не выложился, просто в голове не осталось мыслей после того как напряженно контролировал их общее пламя, не позволяя ни малейшей вспышки, никаких отклонений. И теперь получилось только помотать головою на встревоженные вопросы лекарей, не отвечая, просто без слов прося оставить в покое, дать закрыть глаза и отдохнуть. Их так и переместили в изолированный бокс, осторожно переложили на широкую койку, укрыли и погасили свет. И, стоило сомкнуться вокруг благословенной темноте и тишине, оба мгновенно уснули, не шелохнувшись. Разве что чуть позже слегка расслабили переплетенные руки, прижались друг к другу висками, разом поудобнее повернув головы. Синхронно. Как в свое время Хранители.***
Вокруг была темнота. Полная, глухая, без малейшего проблеска света. И в эту темноту улетело: «Керс?» И прилетело в ответ, мгновенно: «Белый?» И только потом дошло: нет необходимости, они рядом, даже руки тянуть не надо. Лежат в темноте, да, но это просто в комнате нет окон. Или есть, но на улице уже ночь. — Ты как? — почему-то шепотом спросил Керс. — Жрать охота, — так же ответил Белый. Куда громче возмутились — одновременно — их желудки, воззвав к здравому смыслу удэши, мол, раз уж вы все еще в телесном воплощении, то его, как бы, поддерживать надо, и не огнем единым! Пришлось отложить любые разговоры на потом, хотя у Керса было множество вопросов. Нет, вернее так: он чувствовал, что у Белого множество ответов. На эти самые вопросы, не заданные, не высказанные. Но вместо этого они встали и на ощупь нашли дверь... И, вывалившись в коридор, долго ржали: удэши! Огня! В темноте искорки не запалили! То ли не проснулись еще толком, то ли желудки на себя все мыслительные функции оттягивали, чтоб не отвлекались на пустяки. Ну а в столовой Белый на сунувшегося к ним с вопросами нэх так посмотрел, что несчастный чуть не отпрыгнул. Подносы загрузили — не было места, куда приборы приткнуть; оба, не сговариваясь, зажали вилки в зубах. То еще зрелище вышло: дикие и злобные голодные удэши, ну прям хоть бери и Кэльха зови, чтоб иллюстрацию к сказке какой нарисовал. Только никто не смеялся. И вообще старались не подходить, раз сами не хотят. Только шепотки где-то там, за соседними столами звучали, но на них оба Звездных внимания не обращали, некогда было. Ни когда ели, ни когда вернули опустевшие подносы со стопками тарелок на мойку и поспешили уйти, потому что для намечающегося разговора кто угодно был лишним. Ну и как-то само собой вышло, что перенеслись на пляж, который оба считали целиком и полностью своим. Правда, от пляжа там осталось одно название, причем уже давно. Скорее это место можно было назвать центром взрыва, от которого во все стороны расплескались волны стекла — и так застыли, мутными оплывшими стенами вздымаясь к небу. Будто лепестки цветка, надежно прячущие сердцевинку — почти идеальную сферу со срезанной верхушкой, в которой было хорошо лежать и смотреть на небо. Главное, чтобы дождь не шел. Керс и лег, потому что сидеть с набитым желудком сил не было. И глянул на Белого. — Ты точно в порядке? — Ты же чувствуешь, — фыркнул тот, устраиваясь рядом, оперся на локоть, рассматривая Керса с каким-то сдержанно-жадным и самую каплю удивленным вниманием. Потом и вовсе протянул руку и осторожно принялся распутывать шейный платок, и без того съехавший на ключицы. Отбросил потрепанную тряпочку куда-то в сторону и осторожно погладил горло Керса, словно зачарованный, касаясь кожи едва-едва, самыми кончиками пальцев. — Твой шрам. Его нет. — Ну да, — кивнул тот слегка удивленно. Потом дошло: Белый же не был удэши изначально, не знал то, что остальные узнавали от родителей. Пришлось наверстывать. — Мы можем раниться двумя способами: от рук других удэши или если искорежить нашу Стихию. Во втором случае следы сходят со временем, как у Фарата. У него сначала жуткие гнилые раны на лице были. Сейчас — сам помнишь, следы только, — Керс прикрыл глаза: непривычно-бережные прикосновения, то, как ладонь Белого ложилась на горло, были приятны. Особенно когда чуть прижимал кончики пальцев, будто и так вслушивался в голос. — А если ранит кто из наших, то раны держим мы сами. Своей болью, злостью и обидой. Или если хотим помнить. — Расскажи, — Белый наклонился к нему, запустил пальцы в волосы, побуждая откинуть голову, открывая горло еще больше. Горячее дыхание коснулось ключицы, согрело кожу, но губы тронули шею только там, где когда-то пролегала тонкая белесая полоска шрама, словно чтобы еще и так убедиться: его больше нет. — Куакъяс, — выдохнул Керс почти стоном. — Злая, острая. Такая... соблазнительная. Ее хотелось дразнить. Чтобы любоваться, понимаешь? Как когда стекляшку вертишь, пальцем по граням проводишь: вроде и красиво, и больно, и отпускать не хочется. — Понимаю. Помню. Вернее, ты помнишь, а я это... вижу? — с легким сомнением протянул Белый, потом вернулся к своему занятию — целовать, самую малость прихватывая кожу губами. И уже мысленно добавил: «Додразнился, да?» Отвечать было не нужно, и Керс молчал, даже не шевелясь. Усталость, тягучая и тупая, накатила как-то разом, хотелось просто лежать, чуть запрокидывая голову, чтобы прикосновения чувствовались острее. Додразнился. Но застарелая... вина, что ли, вина за то, что опять повел себя, как дурак, подставив не только свое горло, но и Фарата, ушла, сгладив шрам. А шейный платок... Да привык к нему просто, и греет, опять же. А на островах частенько ветер... Хотя, кому он врет. Точно не себе — и не Белому, которого прочувствовал наконец до дна в это краткое слияние, просто обдумать ощущения не успел. Не до того тогда было, а сейчас не хотелось. Не было больше ран. Не было раскаленного металла, стягивающего их, просто были они — цельные — и золотая, легкая, словно шелковая нить, звенящая цепь, связующая их воедино. Такая же, как тянулась и чуть слышно пела между Хранителями, между Эллаэ и Кречетом. Теперь, Керс был уверен, даже если они вдруг окажутся на разных материках, даже на разных планетах — без труда услышат друг друга, почувствуют. «Спи, — Белый тронул губами висок. — Спи, мое пламя». «Сплю, — не разжимая губ, отозвался Керс. — А потом...» «Потом поговорим. Спи».***
Когда Керс проснулся, уже стемнело. Там, за стеклянными стенами, шумел прибой и дул прохладный ветер, но внутри прогретого на солнце шара было тепло. Напоенный их с Белым пламенем, он почти светился в темноте, неярким теплым мерцанием. Белый лежал рядом, точнее, это Керс лежал рядом с ним, головой на жестком животе. И только сонно щурился, понимая, что наконец-то действительно отдохнул. Не от работы и не от умственного напряжения — от постоянной собранности в целом, от необходимости ни на мгновение не выпускать узду из намертво стиснутых пальцев. «Я проснулся», — позвал он, потянувшись и закинув руки за голову. И всем своим существом уловил бессловесный всплеск радости. Так, наверное, цветок встречает солнечный луч. Белый впутал пальцы в его волосы, слегка потянул, заставляя довольно застонать от приятного ощущения. У него даже прикосновения изменились — из резких, слишком грубых, превратились в какие-то... как были раньше. Когда четко знал меру. Знал: доверяют, верят, что не перейдет границы. — Керс... — Белый говорил вслух. Наверное, потому, что мысленно нельзя было передать всю глубину, всю насыщенность таких пауз, как эта. Когда боролся, боролся — и наконец вытолкнул: — Ты простишь меня? А Керс не торопился отвечать. Не шевелился, слегка закрылся, зная, что это будет воспринято правильно. Ну, должно быть воспринято так. Дело было не в том, что он решал, прощать ли. Он думал не об этом — о себе. О том, что рожденный из молний дух Огня в шальной юности был не намного умнее, а порывистее — в разы, что только гораздо позже — после близкого знакомства с суковатым посохом человека-нэх, он начал хоть немного думать о своих поступках, думать, прежде чем что-то сделать. И понимал: Белому сейчас нужно выговориться. Именно словами проговорить то, что и так уже знали оба после слияния. Знать-то знали, но пережить, уже вдвоем, было необходимо. — Я, наверное, в самом деле с ума сходил. — Пальцы все перебирали и перебирали волосы, то бережно, то чуть натягивая, снова заставляя запрокидывать голову. — Думал: брежу. Думал: не может быть такого. Я просто умираю, лежу... там. И это «там» было произнесено с таким отвращением, что Керс невольно вздрогнул. Потому что помнил Белого, даже в старости не высохшего, оставшегося крепким, с абсолютно седой, но по-прежнему длинной гривой. Помнил его, совершенно неуместного на койке в лекарне — и как разводили руками лекари. За всю жизнь Белый болел считанные разы, но каждый — с жаром и бредом, выныривая из них и снова уплывая в жуткую черноту без проблеска любого огня. Он и в последний раз заболел так же, и Керс боялся смотреть в окно, потому что в стекле отражалось его собственное лицо. Стареющее с каждой фразой лекарей, с каждым мгновением понимания: все, конец. Державшееся до последнего тело нэх просто разваливается, органы отказывают один за другим, и только благодаря стараниям лекарей Белый еще иногда открывает глаза. Когда все закончилось, Керс выглядел дряхлым стариком с истончившейся кожей, обтянувшей высохшее лицо, с заострившимся до полупрозрачности носом. Даже огненные кудри поредели, превратились цветом в чистый пепел. Лишь через несколько лет он смог вернуть прежний облик. Ради потомков. — Потом только, когда Стихии из меня малость вымыли все это, очухался, поутих. Вернее, уснул. Знаешь, там душе ничего не хочется, а мне — хотелось. Даже в полусне рвался назад, дергался. А когда пнули — не понял, не дошло, Керс! Я все время думал, что все это, и Стихии, и возвращение, и ты — снова бред, вот сейчас нырну в черноту, потом вынырну в палате, глаза открою и тебя-настоящего увижу. Я ведь попрощался со всеми, а с тобой — нет... — Не мог, — горло сдавило, Керс сглотнул, выталкивая слова. — Не мог ты со мной попрощаться. — И не хотел, — Белый завозился, сползая пониже, чтобы уложить его голову на свое плечо и обнять второй рукой. — Не хотел и не мог. Даже помыслить не мог, что расстанемся. Это было бы хуже искажения, Керс. Да меня не то, что исказило бы, меня наизнанку вывернуло бы, осознавай я, что в самом деле умер! — Хвала... Стихиям... что не осознавал, — большего Керс выдавить не смог, потому что самого затрясло так, что пришлось вжаться всем телом, пытаясь хоть как-то взять себя в руки. Потому что он — осознавал. Полвека осознавал! И даже уснуть не мог, остановиться и забыться. Только с головой — в работу, с головой — в цифры. Наверное, поэтому и казался Белому чужим, потому что разучился думать, как раньше, разучился быть чистой, ничем не запятнанной молнией, которую тот со смехом ловил в ладони. И только сейчас медленно-медленно это возвращалось. Как на озере, когда все лишние мысли вымыло прочь, оставив только восторг и единение с несущимся прямо по небу огненным скакуном. Белый молчал, только прижимал, почти затащив на себя, обнимал двумя руками, безостановочно поглаживая спину, вытеребив сорочку из-под ремня, чтоб Керс чувствовал тепло живых рук. Ему самому было важно почувствовать знакомо впивающееся, до последней острой кости, сухощавое, почти тощее тело. — Керс, ты... Я тебя загонял. Этого больше не повторится, — прозвучало твердо, жесткой точкой. И все же с чуть заметным вопросом: — Прости... — Все хорошо, — Керс улыбался, уткнувшись куда-то в шею Белого, но зная: тот чувствует эту улыбку. «Все хорошо. Нечего прощать. Я ведь доверяю тебе». Белый одним слитным, каким-то даже не порывистым — мягким движением перевернулся, умудрившись прижать к себе и только потом опустить на стеклянное ложе. Его глаза были закрыты, когда начал целовать, медленно, сперва лишь едва касаясь губами, ото лба, уши, скулы, веки — все. «Не меняйся. Останься собой». Он хотел открыть глаза, когда они оба поверят до конца. Совсем. Безусловно.***
— Знаешь, после такой поездки на отдых требуется еще больше отдыха, — невесело пошутил Кэльх. Он смотрел в окно, за которым опять — опять! — мелькали стены тоннеля. Опять они ехали из Эфара, на сей раз — в Фарат. Ехали, надеясь хоть теперь немного выдохнуть, потому что поездку к Тайгару отдыхом назвать не получилось бы ни в каком виде. Слишком много страшного приключилось в конце, столько, что сами перепугали домашних в Эфар-танне, явившись во взрослом облике. А вот не получалось обратно в юнцов — и все тут. Янтор только головой покачал и в приказном порядке отправил развеяться. Оба тогда еще посмеялись: да уж, только этого и не хватало двум огненным. На что Отец Ветров только «обласкал» обоих легкими подзатыльниками и велел не нести чушь. И вот ехали. И впереди был Фарат — абсолютно новый и незнакомый. Видео и фотографии оба видели, но соотнести увиденное с тем, что знали, не могли. Нужно было измерить шагами улицы города, прочувствовать его огонь, вдохнуть запах. Поглядеть на площадь Совета Чести, опять же — вот что должно было остаться неизменным. И с Фаратом — тем, который удэши — наконец нормально познакомиться. Керса-то уже видели, но так он понемногу утек с тех земель, перекинулся своим пламенем на другое, оставив город побратиму. Керса на пару с его Белым почему-то сравнивали с Крэшем Хвост трубой. Эти двое были бродячим пламенем, шаровой молнией, которой только Стихии знают, что может прийти в голову в любой момент. Тоннель закончился, в окна брызнуло ярким светом разгорающегося дня, заставив обоих прикрыть глаза. — Мне почему-то кажется, что едем — как в первый раз, — сказал Кэльх, когда проморгались. — А, рысенок? Что ты там сейчас пишешь? Аэно слегка покраснел и неопределенно повел плечом. — Так, придумалось кое-что. Я потом тебе покажу. За всю прошлую жизнь он не написал ни единой рифмованной строки. Считал, что не дано — ну, не умеет он писать стихи, и точка. А сейчас, когда смотрел на любимого, что-то такое рвалось изнутри, буквально заставляя взяться за карандаш и черкать, мучительно подбирая правильные слова, снова и снова исправляя написанное. Стихи когда-то писала Ниида анн-Теалья. Кроме нее в их роду никто таким талантом не был отмечен. Аэно, переправляя очередную неудачную строку, думал, было ли для нее это таким же трудом? Вот будто не мягким грифелем по хорошей бумаге водил, а тяжеленные глыбы на плечах пер на Венец Янтора. Но хотелось удивить любимого. Чтобы прочитал — и как Аэно когда-то, увидев тот, самый первый — для него! — набросок с собой. Чтобы понял, насколько любим. Заглядывать в тетрадь Кэльх не стал, и Аэно был ему за это благодарен. Хотелось сперва до ума довести, чтоб хоть начерно, но было готово. Аэно расчертил страницу напополам, на одной половине просто написал то, что хотелось рассказать. На второй пытался это выразить привычным для горца манером — трехстишиями, где между собой рифмуются первые две строки, и две последние каждых двух строф. Промучился до самого обеда, потом закрыл и спрятал тетрадь. Кажется, с этим всем стоило сперва переспать, за ночь должно было улечься. Заметив, что он закончил, Кэльх тоже оторвался от рисунка. Оба как-то незаметно завели привычку все время таскать с собой по сумке, только у одного там прятался очередной том дневника и набор простых карандашей — ими Аэно нравилось писать куда больше, чем новомодными припособами, а у другого — целая кипа листов, планшет и пара коробок тех же карандашей, только разноцветных. Чтобы в любой момент можно было достать и заняться, если что-то привлечет внимание и будет потребность срочно выразить мысли в словах или рисунках. — Кто потеснится? Ехали в этот раз во втором классе, потому что до Фарата было недалеко, и сами как-то уже не стремились спать беспробудно или прятаться от людей. Но спать все равно собирались вдвоем — а как иначе? И сидеть, когда не были заняты делом. — Иди ко мне, — Аэно втиснулся в стену, вытянув руку: ему нравилось, когда Кэльх ложился на плечо головой. Хотя с их разницей в росте было бы логичнее наоборот, но что у них двоих бывало логичным? Ночью все равно устроятся так, как захочется, как будет удобно обоим. А сейчас можно было полежать так. Не всегда даже разговаривать хотелось. Им и в прошлой жизни было очень уютно молчать наедине друг с другом, это ничуть не тяготило. И сейчас Аэно прислушивался к стуку сердца Кэльха, вдыхал его запах и тихонько улыбался. Казалось — прикорнула на руке доверчивая птаха. Казалось — только так и нужно, и поезд будет лететь и лететь вперед, будет стук колес и стук сердца, и будут они двое. Мысли о другом, как обычно, плыли отдельным потоком. О том, как там Тайгар — конечно, он с друзьями, те присмотрят, но что-то все-таки с ним случилось, и непонятно, как помогать. О том, как перепугался нехин Аманис, увидев своих друзей-братьев такими. И как замерли его сестренки, изумленно таращась на почти незнакомых взрослых. О том, что и сейчас еще не сумели вернуть себе себя-беззаботных, юных. Янтор говорил: надо отпустить прошлое, чтобы стать настоящим. Но разве не сделали этого уже? Значит, нет, значит, снова что-то в них не так, что-то, растопырив зазубренные крючки, впилось внутри, как заноза. Вот приедут, нагуляются, выдохнут — и разберутся. Когда поезд начал тормозить, Аэно прилип носом к стеклу, стараясь ухватить побольше подробностей. Одной из особенностей расположения нынешних вокзалов и железной дороги было то, что они всегда находились за умозрительной границей городов. Железнодорожные вокзалы и воздушные порты стали как врата с гербами, первым, что встречало гостей. Воздушный порт Аэно и Кэльх пока еще ни разу не видели, как-то даже не сообразив, что можно полететь на самолете, наверное потому, что транспорт этот выбирали в основном этины. Нэх и удэши предпочитали в век и без того бешеного темпа жизни не ускорять его еще больше. Вокзал Фарата напомнил одновременно и здание Архива, которое оба прекрасно помнили, и комплекс Совета в Ллато. Видимо, временной промежуток, в который это величественное здание строилось, был примерно тем же. «Шайхадд-экспресс» подъезжал к вокзалу сбоку, и видно было пока только торец самого здания и длинный стеклянный куб, накрывающий все пассажирские платформы. Это оказалось весьма кстати: денек выдался дождливым, по окнам лупил косой ливень, правда, яркие прогалинки между тучами намекали, что это ненадолго, и скоро водяные струи иссякнут, оставив город умытым, словно для того, чтобы покрасоваться перед гостями. Состав втянулся в один из проемов, замедляя ход, остановился у контрольной отметки и распахнул двери. Хранители не стали торопиться, пропустив почти всех, кто ехал с ними в одном вагоне, потом подхватили свои рюкзаки, Аэно — еще и чехол с гитарой, и вышли на перрон. Чтобы пройти в само здание вокзала, им пришлось подняться на виадук, проходящий под стеклянным куполом, и тут уже замер посреди шага Кэльх, умоляюще посмотрел на Аэно. Тот смешливо фыркнул и кивнул: — Рисуй уж, любимый, мы ведь не торопимся. Кэльх вытащил альбом и простой черный грифель, зарисовывая перспективу и вид на поезда, пути, перроны, толпы людей. Правда, слишком долго заниматься этим не стал, усилием воли заставил себя остановиться на четырех листах набросков. И они спустились на первую платформу, с которой можно было через несколько десятков арочных проемов пройти в вокзальное здание. Внутри царило эхо: потолки были просто гигантской высоты. А вдоль стен, на расстоянии примерно в полтора сата, шли разноуровневые галереи, чем-то напоминающие те же виадуки, но пошире, настоящий трехмерный лабиринт с переходами между уровнями. На них располагались небольшие ресторанчики, зальчики с удобными креслами, где можно было подождать свой поезд, детские игровые площадки, комнатки для матерей с совсем крохами, туалеты и душевые, торговые площадки с сувенирами и печатной продукцией в дорогу, от газет и журналов до книг и дешевеньких мини-инфов. И все это было расположено так, что оставалось место для желающих пройтись по краям галерей и рассмотреть фрески, украшающие стены по всей площади вокзала. Кажется, все они составляли единую сюжетную канву, и на перилах галерей то и дело встречались указатели на начало оной. — Аэно!.. — тон у Кэльха был таким умоляющим, что тот не выдержал, рассмеялся. Ну да, чтобы художник — и не посмотрел на это великолепие? — Недолго! — клятвенно пообещал Кэльх. — Просто мимо пройтись, я потом поищу фото, если что заинтересует. Подобную возможность — четкие, абсолютно точные изображения чего угодно — именно он оценил по достоинству первым, теперь порой часами просиживая перед информаторием, просто перебирая различные фото со всего мира. Вдохновлялся, заодно сравнивая их с тем, что видел раньше. Ну а фото сотворенного людьми за годы их отсутствия и вовсе шли особняком. — Намарэ, мы никуда не торопимся. Можем себе позволить прогуляться, даже перекусить тут же. Идем, мне и самому любопытно. Здесь же изображена история войны с антимагами? Аэно поудобнее повесил на плечо гитару, и они зашагали к указанной точке начала. Начинать предполагалось сверху, с самых высоких ярусов галерей. Наверное, чтобы идти было проще: быстрым шагом туда, медленным, не торопясь, придерживаясь за перила там, где были лестницы, а не пологие пандусы — обратно. И первыми шли фрески с изображениями Элэйши. Просто природа, виды городов... Затянутое серой дымкой небо, темные, в пятнах чего-то неприятного волны. Конечно, художник явно увлекся и преувеличил, но вместе с барабанящим в ближайшее окно дождем картина получалась мрачная. А вкупе с тем, что оба узнали от Аманиса и Янтора — еще более безрадостная. Аэно не составило труда представить загаженный и больной мир, мир, ради которого они жили и который хранили в чистоте, почти уничтоженный теми, кто видел в его богатствах лишь источник наживы. Мимоходом Аэно пожалел, что Стихии не вернули их в то время. Но только мимоходом, он не хотел бы снова становиться воином, окунаться в кровавую баню боевых действий. Навоевались уже, хватило по самое горлышко. Следующие фрески изображали некие абстрактные картины, в которых, при должном знании, можно было увидеть этинов, попиравших нэх и Стихии. Все же художник не хотел обижать тех, кто был ни в чем не виноват, и разжигать неприязнь в потомках. Но вот где он ни капли не соврал и ничего не приукрасил — это когда дело дошло до первой стычки. Той самой, в зале Совета. Огромная, во всю ширину стены, фреска изображала разделившийся на две части Совет. Нэх, окутанных Стихиями с одной — и ощетинившихся зло поблескивавшими пистолями этинов с другой. И, как восклицание, как оборвавшийся крик, первую жертву: ничком лежащего на полу Голоса. Зал узнали оба — это была нынешняя вотчина Замса. Представили ужас и гнев нэх. Сцепили руки, словно делясь друг с другом поддержкой и пониманием: это все в прошлом, те, кто жил тогда, выстояли, переломили ситуацию. И они были куда ближе к Хранителям, чем нынешние нэх и удэши. Даже если брать во внимание технологическое развитие мира — все равно намного ближе. Те, кто жил сейчас, не знали войны. И никогда не узнают, дай-то Стихии, уж они приложат к этому все старания. Да и некому и не с кем больше воевать. Во многом благодаря тем, кто был изображен на следующих фресках. Пока спускались по лесенке, недоумевали: почему стена пустая, лишь в каких-то едва заметных узорах? Да и лесенка уж больно резко вниз ведет. Потом поняли: это чтобы, насмотревшись на предыдущее полотно, прийти в себя и ненадолго отвлечься. Потому что на следующем «этаже» тянулись, переплетаясь, сюжеты обо всех, кто сражался на той войне. Кого-то они даже узнавали: Зеленое пламя, Белого во главе дружины, еще в одиночестве... И, будто пунктиром, неуверенно, мелькали тут и там небольшие фрески-вставки с двумя подростками, одним на роллере, другим — на лошади, едущими сквозь земли Ташертиса. Кэльх замечал разницу в изображениях, в самой манере. Видимо, над вокзалом работали сразу несколько художников, оно и не мудрено: такой гигантский труд! Но одно нельзя было не отметить особо: все, кто здесь трудился, были мастерами своего дела, и лица, а иногда и виды были переданы удивительно точно. По крайней мере, Аэно с легкостью опознал предгорья Граничного хребта. Видимо, художник очень уж дотошный попался: вид на зубчатую стену гор совпадал с реальностью досконально, Аэно мог ткнуть в каждую вершину и назвать их по именам. Он даже определил, на какой перевал ехали подростки и хмыкнул: ошиблись поначалу, на Алый не свернули. И, отражением его мыслей, потрясал на одной из фресок посохом грозный седой горец. А ниже был Эфар. Эфар, Эфар, его ветра и вершины, его удэши, которые им двоим уже стали родными. Эти фрески не были угнетающими, отнюдь. Здесь царило ликование: удэши проснулись! Вернулись, вспомнили! И тем страшнее было увидеть последнюю фреску, где воздвигался на горизонте громадный сгорбленный силуэт. И Кэльх сперва не осознал, переходя к другому полотну, что за спиной уже нет Аэно. Только когда понял, что не чувствует любимого, что тот резко закрылся, обернулся и открыл уже рот, чтобы окликнуть... И остановился, разглядев разом потерявшее все краски лицо, резко пролегшую по щеке полосу шрама, горящие не белым, чистым звездным огнем, а звериным, рысьим пламенем глаза. Хорошо, что в этой части галереи они были одни. Шел кто-то там, в оживленной части, где сияли центральные фрески, доносился смех из небольшого кафе, но здесь, за углом, отгороженные стеной, они были одни. Именно поэтому Кэльх бросился к Аэно и оттащил его еще дальше, в самый темный закуток к связывающему ярусы пандусу. — Аэно! — громким шепотом, прижимая к себе, утыкая лицом в грудь, чтобы не смотрел и не видел — что бы там ни разглядел. — Аэно, приди в себя! Чувствовал, как трясет юного удэши, как тот вцепился в расшитую уну, силясь сдержаться, не открываясь, чтобы не ударить своими эмоциями по Кэльху. И только десяток минут спустя Аэно нашел в себе силы поднять голову, одними губами выговаривая: — Ункас. Это был Ункас... Закрылся Кэльх моментально. Наглухо. Потому что иначе учуяли бы, наверное, даже огненные нэх неподалеку. А уж что случилось бы с огнем в какой-нибудь печи — и вовсе страшно представить. Потому что этих слов — нет, одного, первого слова, — хватило, чтобы обрушился ужас осознания и узнавания. Не фрески — не знал Кэльх горы настолько, чтобы по одному лишь изрезанному силуэту на горизонте опознать место. Но Аэно узнал — и понял. Понял, что таилось под той сопкой, которая снилась им всю оставшуюся жизнь после визита в искаженный неведомой злобой городок. И вот так, закрывшись, простояли долго, цепляясь друг за друга, вместе переживая. Пока не успокоились настолько, чтобы хоть друг для друга приоткрыться. — Я виноват, — слетело с губ Аэно. — Я должен был подумать! — Ты не знал, — отрезал Кэльх. — И я не знал. Никто не знал, что удэши — реальность! — Но если бы мы тогда... — Как? Рискуя жизнью других? Клая, Чииши, Милена? Ребят нэх Тумиса? А если бы это мы его разбудили? Аэно опустил голову, кусая губы и рывками накручивая на пальцы выбившуюся из косы прядку. И вздрогнул, когда Кэльх решительно перехватил его руки, заставляя прекратить дергать себя за волосы. — Рысенок... Я просил, — голос звучал почти угрожающе, примерно так же неожиданно, как быстрый укус за и без того многострадальную губу. Аэно ахнул, все это слегка отвлекло от переживаний, позволило прийти в себя. И почти жалобно попросить, поворачивая руки запястьями вверх: — Твой браслет... Я себя без него голым чувствую! — Будет. Будет тебе новый, — Кэльх поймал запястье, поцеловал его, уже привычно бережно. — И запомни: мы ни в чем не виноваты. Мы делали, что могли. Что были должны. Понимаешь, рысенок? Это было не наше дело, не нашего времени. Но мы облегчили им задачу: представь, если бы городок так и остался? Что бы бродило по тем лесам?.. — Да там и так... много чего бродило. Но... ты прав, во всем прав. Мы сделали все, что могли, а они — сделали то, что не сумели мы. Это была их война и их победа. И, снова прижавшись, спрятав лицо в плечо, обнимая так, что аж больно слегка, добавил: — Спасибо, мьель амэ. Кэльх гладил Аэно по спине, без слов отвечая «Не за что». И, вот странно: он действительно воспринял открытие спокойней. Не в первый момент, конечно, но... Наверное, еще в той жизни решил: все сделанное было правильно. И снилось ему кошмарами по большей части не вычитанное в той тонкой тетрадочке и не услышанное от Чииши, а то, что видел сам. Но отпустило. Стихии помогли, сам успокоился. И теперь помогал успокоиться и пережить последние отголоски той боли Аэно. — Идем? Там дальше его победить должны. Хороший конец, все такое. — Идем. Теперь мы просто обязаны посмотреть на это, — Аэно тряхнул головой и ойкнул: с косы сорвалась заколка и улетела куда-то вниз, между изящных кованых перил галереи. И почему он не лентой завязал? Никакие механические штучки долго не могли сдерживать его буйную гриву. — Придется в пару к браслету еще и ленту делать, — хмыкнул Кэльх, помогая откинуть мигом растрепавшиеся волосы с лица. — Интересно, сейчас ювелирные мастерские, куда бы меня пустили, есть? — А вот прогуляемся по городу и узнаем. Все-таки, что-то Стихии в них двоих изменили, или даже человеческое сознание со временем меняется, если перенести его в тело удэши? От переживаний оба отходили довольно быстро, особенно если сознательно решали это сделать. Уже спокойно смогли досмотреть фрески, порадовавшись последней: на ней был запечатлен процесс постройки этого самого вокзала, как квинтэссенция новой жизни, единения удэши, нэх и этинов. Чтобы переварить это все, пришлось заглянуть в одно из кафе, посидеть за столиком, изучая тарелки, больше разглядывая еду, чем из чувства голода. Когда расплатились, шрам Аэно поблек, стал как-то потусклее, уже не так ярко выделяясь на коже. — Ну что... Фарат? — тихо спросил Кэльх, глядя на широко распахнутые двери вокзала. Там, за дверями, синело небо, и только ветерок, наводящий рябь на быстро высыхающие лужи, напоминал о недавнем дожде. — Да. Идем, — Аэно вскинул голову и протянул ему руку, словно шаг вовне был первым шагом на пути к будущему — и одновременно к прошлому. Все-таки, Фарат тоже оставил в их памяти заметный след, и было отчасти немного страшно: а как изменился он, этот город? Что осталось от того Фарата, каким помнили его Хранители? Издалека, с привокзальной площади, занятой остановочными павильончиками маршрутных «дракко», Фарат казался чужим и странным. Они видели только высотные дома, окруженные темной зеленью, но истинным зрением удэши воспринимали... почти привычные языки светлого пламени людских душ, рвущиеся в небо. Казалось, этот незримый костер стал лишь больше, выше, огромнее. Так что там прячется в лабиринтах улиц? Какими они будут? В сторону потянул именно Кэльх, свернул к лавочке, где приезжие за мелкую монету могли купить карту города. Можно было, конечно, и на экране информаториев поглядеть, но так это надо доставать, место присесть искать... А тут взял, развернул — и сразу все понятно. Вот и не исчезли еще бумажные карты. — А то заблудимся — и что? Огненным путем до Эфара опять прыгать? — улыбнулся Кэльх, продемонстрировав Аэно подшитые в аккуратную книжицу листы. — Пусть будет, на всякий случай — Стихии знают, куда забредем. — А куда мы хотим? — Аэно смотрел на добрых три десятка маршрутов, тщательно выписанных на большой информационной доске рядом с первым из павильонов. Напротив номера каждого значились начальная и конечная остановки. Начальная у всех была одна: «Железнодорожный вокзал». Конечные разнились. — Смотри! Тут есть «Площадь Совета. Старый город»! — первым же углядел глазастый Аэно. — Старый город? — Кэльх зашуршал картой. — Отлично, то что надо! Смотри, это, кажется, те районы Фарата, что мы помним... О! Тут даже площадки для взлета воздушных шаров отмечены! — А ведь они и сейчас поднимаются! — загорелся Аэно. — Обязательно полетим посмотреть на город сверху! Они могли и сами, безо всякого шара, взлететь, но... это было бы не то, совсем не то. Хотелось чего-то такого, маленький привет из прошлого. И почувствовать себя на мгновение обычными нэх. Как вот та парочка, которая тоже подошла за картой, а теперь спорит над развернутым листом общего плана города. К стоянке подкатил «дракко», парочка ушла к нему. Тонкий ручеек людей, вытекавший из дверей вокзала, постепенно рассеивался, разбрызгивался по салонам машин. Наконец, подъехал и тот, который нужен был Аэно с Кэльхом, остановился, распахнув двери. Они забрались в пустой салон, невольно вспомнив поездку в Ткеш. Но сейчас было иначе: проезд оплатили, прижав проездные к считывающему амулету; салон оставался пустым недолго: из дверей вокзала потекла новая река пассажиров, видимо, пришел еще один поезд. Так что путь начался в компании с другими людьми и даже удэши. Высотные дома приблизились, расступились ровным проспектом, обсаженным буйной зеленью. Смотрящий в окно Аэно вскоре чуть сжал ладонь Кэльха и отпустил, подтолкнув к сумке: — Достань карту, намарэ. Хочу убедиться, что правильно понял, и в Фарате сейчас такая же структура застройки, как в Керали. Когда развернули тот самый лист общей карты, убедились: он оказался прав. Город действительно строился кольцами, пересекающимися в транспортных узлах, пронизанными сетью дорог. Пожалуй, лишь несколько частей не подчинялись этому плану застройки: историческая и деловой район, длинной полосой вытянувшийся вдоль аж трех колец. Старый город казался сердцем этого нового Фарата. Зеленым, тихим, мерно пульсирующим сердцем. Когда он начался, поняли оба сразу: сперва шло широкое парковое кольцо. В их время это был просто лес, окружавший город. Сейчас здесь, наверное, и деревьев-то тех времен не осталось, а если и остались — были тогда тонкими прутиками, а теперь стали неохватными великанами, как в парке Ллато. И еще, чем ближе подъезжали, тем острее чувствовалось: это не просто земля. Эта земля принадлежит удэши, это его сила иногда шелестит листвой, это его силой напитаны древние, но ни капли не поддавшиеся времени камни первых же показавшихся из-за деревьев домов. — Фарат... — тихо протянул Кэльх. До площади они так и не доехали. «Дракко» останавливался и до нее, раза два или три, и на второй остановке они и вышли, потому что не было больше сил сидеть, вдвоем втиснувшись на одно сидение, и смотреть, прижав носы к стеклу, будто дети. Им просто необходимо было пройти по этим улицам своими ногами. И они вышли, крепко сплетя пальцы. И — обрушилось солнечным валом живое тепло, перемешивая воспоминания и действительность, заставляя широко открывать глаза, впитывая в себя все окружающее. Что-то осталось неизменным, что-то все же ушло. Какие-то дома перестроили, какие-то были и вовсе снесены и выстроены заново. Где-то появились новые барельефы, статуи, кованые арки и решетки. Очень многие дома напоминали здание Архива, и только по этому признаку угадывалось: это новые, построенные уже позже, после того, как Хранители были здесь в последний раз. Неизменными оставались парившие в небе, гораздо выше высотных домов, воздушные шары и вывешенные из распахнутых окон гобелены. И так забавно было, идя вдоль аллеи, видеть неизменного крылатого дракко со всадником, а рядом с ним — шайхадда, звено исследовательских самолетов или водяных коней, запуск ракеты или... рысь и цаплю в огненном ореоле. Много их было — картин из истории. От них кружились головы. Или от того, что запрокидывали все время, оглядываясь, всматриваясь, шагая в разные стороны — и отшатываясь назад, понимая, что опять вразнобой, а руки разжать забыли, да и не хочется. И шли потом — или туда, или сюда, или еще куда-нибудь, к крохотному фонтанчику или уличному лотку с выпечкой, почти такому же, как в их время. Это было живое прошлое, и оно, как Живая Вода, помогало смыть последние отголоски от встречи с Ткешем. Удивительным оказалось ощущение от города, где хозяином был могучий земляной удэши. Именно что Фарат, Огня на этих улицах почти и не чувствовалось. Горели кое-где жаровни, старые, толстого металла, но в них уже просто плясало пламя, радуя и нэх, и этинов. Керс... Керс ушел из города, но это не было так больно, как с Ткешем, ныне затопленным теплой, солнечной, но Водой. Керс ушел, но оставил после себя то тепло, которое бережно сохранил его побратим. И Аэно с Кэльхом даже почти не удивились, свернув на узкую улочку — ноги сами принесли! — и столкнувшись с Фаратом нос к носу, буквально влетев в широкоплечего удэши. Влетев — и замерев в осторожных объятиях. Все-таки силища у земляного была ого-го, даже в сравнении со Звездными. Это роднило его с тем же Янтором, с Акмал. Они были как непоколебимые столпы мира и спокойствия Элэйши. — Ну, куда бежали? — усмехнулся, отпуская. — Встрепанные какие... Случилось что? — Да! Нет! Тут!.. И все опять в один голос, путаясь в словах, в эмоциях. И встрепанность у обоих была тоже не внешняя — дыбом стояли огненные перья и шерсть, и круглились от переживаний глаза почти одинаково, по-птичьи и по-рысьи. — Тут хорошо! — вырвалось слитным почти-стоном. — Во-от и славно, — заключил Фарат, обхватывая их за плечи и подталкивая вперед, к приветливо распахнутым дверям... дома Хранителей? Оба уставились на дом, как на чудо, только теперь поняв, куда шли все это время, точнее, куда свернули, когда уже не осталось сил смотреть и впитывать увиденное, когда захотелось хоть немного отдыха. — Фарат, он что, до сих пор?.. — ошалело уточнил Кэльх, на что тот рассмеялся — только стекла в окнах звякнули. — А могло ли быть иначе? Идите, идите, это теперь и мой дом — вдвойне гостями будете. Аэно вслушивался в пропитавшую стены дома силу и, когда уверился, что прав, кивнул сам себе, а потом спросил: — Фарат, а Шатал Опора, Шерат Корень и Айя Яблоневый цвет — это ведь кровь от твоей крови? — Конечно, — кивнул тот. — В таком ты не ошибаешься, Аэнья. И действительно, была в тех, кто присматривал за этим домом раньше, изрядная часть того, что дарил сейчас двум растрепам-Хранителям Фарат. Так же не стал дергать, вытрясать, что да как, вместо этого проводив сквозь общую залу — ту самую! — наверх, где все так же ждали постояльцев комнаты, в любое время дня и ночи. Правда, Аэно с Кэльхом досталась комната в той половине дома, что теперь принадлежала именно удэши. Фарат покачал головой, сворачивая к тем дверям: — А то перьев да шерсти натрясете, нехорошо. А так я приберу или Акай подсобит. — Акай... — Потом увидите. Ну-ка, остыньте малость, — потрепал обоих по плечам и ушел. В комнате сразу стало тихо, несмотря на распахнутые ради свежего воздуха окна. Словно накрыло надежным куполом, давая двум юным удэши выдохнуть, завалиться в прохладную, чистую постель, мигом раздевшись, в тесных объятиях. И не столько даже ради ласк, сколько просто чтобы чувствовать друг друга кожа к коже, делить одно дыхание, слышать, как в унисон бьются сердца. Да и не стали ласкаться — не угадал Фарат. Впрочем, ласки разные бывают, и Аэно, смешливо сощурившись в какой-то момент, превратился в Уруша, прошелся шершавым языком по голой груди Кэльха, потыкался мокрым носом в подбородок и неуловимо перетек за спину, облапив всеми четырьмя конечностями. И... принялся вылизывать «хохолок» своему птаху. Тот только хохотал и отбивался: — Аэно! Да что ж ты творишь!.. — и, окончательно встрепанный, таки вывернулся, потеребив украшенные кисточками уши и принявшись пальцами вычесывать шерсть, которая и правда стояла дыбом. А Аэно только того и надо было — на спину перевернулся, лапы сложил и затарахтел, подставляя мохнатое пузо. И смеялись долго потом: ну правда, вся кровать — в огненной шерсти да в перьях, стыдоба одна! Но им в этой шерсти и перьях было удобно, как в одном на двоих гнезде. Или логове? Да не важно, как назвать, главное, что оно было — гнездо это, и грело, ласкало теплом, без вспышек и искр. Да так, что тихо придремали оба, восполняя силы, возвращая способность воспринимать окружающее.